Сказка о толерантности и вечном поиске счастья

В глухом лесу, в самой его чаще бывает всего два вида тропинок: те, по которым ходят люди, навроде нас троих, и те, по которым след в след крадутся звери. Здесь не бывает следов протекторов. Я внимательно смотрю под ноги — рядом со мной, метрах в полутора, видна еле заметная тропка с утопшим в мягкой еловой подстилке раздвоенным копытцем. Молодой кабан пробегал здесь совсем недавно. Капитан Ерохин, гнида полицейская, неудачно пошутил на прощание: если, говорит, вас там медведь какой задерет или еще кто, я буду считать, что в этом лесу никто никогда не пропадал. Вас-то по-любому никто искать не станет. Петрович только посмотрел на него пристально и ружье со стены снял. Недели две назад по всем местным каналам забили тревогу: пропал депутатский сынок, приехал к родне из Стольной погостить, и сгинул. Ну, как депутатские отпрыски обычно отдыхают, это всем известно: шлюхи, наркота, бухло. А если все это дело на природе происходит, так обязательно еще какое-нибудь «сафари» устраивают. Короче, загружается пьяная шобла в джип, упирается в густой лес и там творит натуральное браконьерство. Зверье стреляют не чтобы съесть, а чтобы пострелять. Тир, блядь, устраивают, а мы потом дохлые туши по лесу ходим, собираем. В общем, нагулялись они, нарезвились, домой воротились. Все, да не все — депутатского выродка как раз и не хватало. Собутыльники пока протрезвели, пока на «первый-второй» рассчитались, уже время прошло. Ребятки-то поначалу, небось, думали, что он сам объявится — грязный, злой и голодный. Да где там! Из нашего леса только егеря, да лесники, как мы с Макаровым, быстро выбраться могут. Мы и тропинки знаем, и на местности ориентируемся. А этот хрен как пить дать заблудился. Кабанихи еще с выводками по лесу шастают. А ну как они первыми его найдут? Впереди на звериной тропке, рассекая ее пополам, виднелся вполне себе человеческий след: широкая рифленая подошва, размер определенно мужской. Я остановился и взмахом руки подозвал к себе Петровича. — Так, — он остановился рядом, почесывая отросшую кудлатую бороду. Мне все хотелось его партизаном обозвать, уж больно он смахивал на эдакого белорусского деда с картинок из советских детских книжек. Когда посторонние узнавали, что седовласому «деду» нет еще пятидесяти, обычно сильно удивлялись. — След туда ведет… Сереж! — он негромко позвал своего парня, который поплелся с нами за компанию. — В твою сторону ведет. Сходи, глянь. — Нет тут нихера, — донеслось через несколько секунд. — След пропал. — Хм. Ладно, идем дальше. Волгин с Макаровым воевали вместе, жили вместе, и, если между нами, спали они тоже вместе. Это никак не укладывалось в моей башке, потому что… ну, как так?! Два таких здоровых, суровых мужика… Десантника! Да, от одного их вида у некоторых браконьеров дар речи пропадал и ходили они потом под себя, и исключительно жидко! Я, помню, сам охренел, когда Петрович на меня из избушки в сумерках вылез. Ну, чисто леший! И вот ведь, что. Любовь у них, понимаешь. М-да. Кому расскажешь — не поверят. *** Я тогда в избушке, что от лесохозяйства, всего месяц жил. Поначалу, признаться, я был тем еще куском дерьма — Петрович со мной намаялся. Но, как единственный в стране человек, повидавший два из двух существующих российских дисбата, имел на то полное моральное право. Хотя, тогда я только учился заново понимать, что это такое — иметь на что-то право… Лежал на чердаке, в куче сена, прикидывался ветошью. Был как обычно злой и голодный, но на ароматно воняющую жареную картошку вестись не собирался. У меня, рыжеволосого, гордо носящего имя Антон, с картошкой были свои счеты, еще с детства. — Подопечный твой есть не собирается? — спросил Волгин, расставляя на столе алюминиевые, как в армии, миски. Я глядел в потолок, а надо мной, лениво шевеля лапами, паук раскидывал сеть. Паук был тощим, но упорным — себя я видел таким же. — Пускай отдохнет, — Макаров, судя по звуку, поставил на стол сковородку. — Он целый день как проклятый впахивал. Сортир типа «очко» обустраивал, думаю про себя, обкусывая губы. Что б вы туда провалились оба. — Добрый ты. Снизу слышится тихое шуршание, влажный звук и короткий прерывистый вздох. У меня по спине пробегает стая мурашек, и я, затаив дыхание, подсматриваю за ними в узкую щель. Никогда до этого я не видел двух целующихся мужиков. Все видел: как насилуют, как сосут. В дисбате за два года такого насмотрелся — на десяток извращенных порнофильмов хватит. Но чтобы кто-то когда-то там целовался, да еще с такой нежностью… Ну, спасибо, тетя Маша, услужила! Отправила в глухой лес к парочке гомосеков. Вот это я понимаю, перевоспитание! Все длилось секунду, может две. Правда, для меня, забывшего и про голод, и про то, как дышать, это показалось вечностью. Петрович, пригладив бороду, отстранился первый. — Ну, садись, давай. А то остынет. — Сбрей ты ее, Олег, — говорит Волгин, набивая рот картошкой. — А то я как будто с Дедом Морозом целуюсь… Я сдавленно хрюкнул и тут же в страхе замер — вдруг услышали? Но Макаров молчал, ухмыляясь в бороду, а Волгин, такой же голодный, как и я — блин! — наворачивал за обе щеки. Через некоторое время оба закурили. — Пацан твой злой какой-то, — заговорил, наконец, Сергей. — Чуть не сгрыз меня, когда я сказал, что у него яма не квадратная, а круглая получается. — Злой, — соглашается Петрович. — Как собака. Но ты пойми, что и жизнь у него последние три года — собачья. Они помолчали. У меня в горле ком встал — ни вздохнуть, ни охнуть. — Я знаю таких, много видел. Они, Сереж, с «дизеля» все злые. Но если ты начальнику своему череп табуреткой раскроил — то должен отвечать за это. Может, через год или два или десять до него дойдет, что лучше дисбат, чем зона, но пока… Да, он злой. Но это не значит, что нужно делать ему какие-то поблажки, или смотреть на него как-то по-особенному. Мы с тобой тоже, знаешь ли… кхм. Только у нас это насовсем. А он ничего, втянется в работу, оттает, залижет свои раны и будет как новенький. Вот те раз, думаю, это он щас меня с ними, педиками, сравнил? Вот спасибо! За прямоту, за честность… А то, что я Пинчуку табуретку об голову разбил, так это за дело. Я чувствую, как слезы обжигают глаза, и скалюсь в темноте на паука в центре его сети. Надо было ему еще хуй сломать, думаю. Чтобы ничего, кроме давления у него в жизни больше не поднималось. Аленка была нашей медсестричкой, одной из четырех женщин в части. Я встретил ее жарким читинским летом, когда на ней было легкое короткое платьице, она шла с дежурства, а я из караула и, проходя мимо «колючки», мы зацепились взглядами. «Переменный состав» жадно пялился на нее со своей половины, причмокивал и улюлюкал, и мне вдруг впервые в жизни захотелось дать очередь по живым людям. У охраны дисбата есть только одно отличие от всех прочих частей — нам дают не только автоматы, но и патроны к ним. — Ты гляди, какая краля! — Цып-цып-цыпа! — Два шага от забора! — прикрикнул я на самых резвых, сжимая вспотевшими руками калаш. — Девушка, постойте! Я, чеканя шаг, подошел и взял ее под локоть. — Вы совсем с ума сошли, по дисциплинарной части в таком виде разгуливаете? Она тряхнула русыми волосами до пояса, и я утонул в ее синих глазах. — Вас изнасиловать могут, — сказал я нарочито грубо, стараясь отогнать дурман. — Отпустите, мне больно. — Я провожу вас. Где вы живете? — Я не боюсь. Дойду сама. — Девушка, ну пожалуйста, — я перешел на шепот. — Они же смотрят. Из-за забора на нас и правда пялились жадными, злыми взглядами. Девичья грудь, чуть загорелая в вырезе платья, поднялась в тяжелом вздохе. — Ладно. Только не держите меня, будто арестовали. Я долго добивался ее. Выдумывал себе разные болезни, лишь бы попасть в медчасть. Она ругалась, смеялась, но мы так и остались друзьями — только я был влюблен в свою подругу по уши. Однажды, когда она бинтовала мои разодранные колючей проволокой ладони, к нам зашел Пинчук. Я сразу заметил, каким липким взглядом он скользит по ладной Аленкиной фигуре. Он остановился позади нее, опустив задницу на ее письменный стол, и спросил: — Как вы поранились, рядовой? Я промолчал, глядя на него исподлобья, и это было дерзким нарушением устава. — Карёный, вы оглохли? Как вы поранились, отвечайте. — Молча, — процедил я сквозь зубы. Алена уставилась на меня испуганными глазами, а потом обернулась на моего ротного. — Я еще не закончила, не могли бы вы подождать за дверью, товарищ прапорщик. — Конечно, — ухмыльнулся Пинчук, облизывая губы. — Пять суток гауптвахты, рядовой Карёный. За умышленное нанесение вреда своему здоровью. Жду вас за дверью. Он вышел, и Алена одарила меня жалостливым взглядом. — Антон… — Не бойся ничего, — улыбнулся я и, не успела она охнуть, сиганул в окно. До вечера скрывался от Пинчука, слоняясь по части, а после отбоя заявился к нему прямо на квартиру и одел сукиному сыну табуретку на голову. Пусть Алена никогда не полюбит меня, но и ему она не достанется! Сейчас жалею только об одном — бить надо было сильнее, чтоб он до конца жизни слюнявые пузыри пускал. Ну, а потом СИЗО и два года мулинского дисбата, на бетонном заводе, в жару, в холод, до изнеможения. Она никогда не писала мне, а я не хотел знать, что стало с ней… На сердце было темно и мерзко, как в карцере. Внизу подо мной двое устраивались на ночлег. Наверное, в глубине души я завидовал им, но признавать это было тошно. Отец сбагрил меня в армию со словами «Ты вернешься другим человеком, Антон». Смешно, конечно — он ведь не то имел в виду. Но вышло так, что он в первый и, наверное, в последний раз угадал. Вернулся я действительно другим. *** В десятке метров передо мной Волгин будто оступается и замирает. Мгновением спустя его сгибает пополам в рвотном позыве и он опрометью бросается в сторону. Еще через секунду до меня доносится зловонный запах разлагающегося мяса. Я не успеваю сделать шаг вперед, рука Петровича хватает меня за плечо и почти отбрасывает назад. — Не приближаться! Адреналин ударяет в мозг с такой силой, что у меня начинают дрожать ноги. Макаров смотрит туда, где в неглубокой канавке лежит труп. Верхняя его половина скрыта раскидистым папоротником, а над нижней вовсю трудятся черви. Я вижу, как у лесника дергается кадык, и после он закрывает рот и нос сгибом локтя, тяжело дышит в пропахшую лесом куртку. — Свяжись с Ерохиным, — приглушенно звучит его голос, и я выхожу из оцепенения. Пора передавать эстафету доблестной полиции.