Сказка о толерантности и вечном поиске счастья

Потом шли месяцы судебных тяжб, в ходе которых были установлены все виновные и невиновные. Ерохин выжил и даже выступил в защиту Вари. По его показаниям, а также по совокупности совершенных «Фрицом» преступлений, она была оправдана. Личность убийцы так и осталась тайной. Создавалось впечатление, что его никогда не существовало, и взялся он из ниоткуда. Запросы, отправленные на его предполагаемую родину, Эстонию, вернулись с отрицательными результатами. Не был, не жил, не замечен. Ерохин только плюнул на это. В конце концов, какая нам теперь разница. Теперь им будут заниматься черви. Ерохин с Макаровым делают так, что в «исчезновении» сына депутата становится виновен убитый Варей фашист. Весь ноябрь пресса прославляет отважного капитана полиции, Ерохина Геннадия Анатольевича, вызволившего бедного юношу из заточения в какой-то лесной хижине. То, что за время «заточения» «бедный юноша» набрал лишних килограммов, прессу как-то не настораживает. Ерохин, конечно, получает майорские погоны, а вместе с ними в комплекте — широкий письменный стол, мягкое кожаное кресло и все шансы в ближайшие полгода подцепить зеркальную болезнь. А Петрович выдыхает с таким облегчением, что этого придурка больше нет рядом, будто последние несколько лет вообще не имел возможности дышать. Вместо Ерохина к нам приставляют нового участкового, стралея лет тридцати с огромными грустными глазами, длинного и тонкого, как потолочный плинтус. Тетя Маша, увидев его однажды, долго пыталась вспомнить, кого же он ей напоминает. — Жирафа из «Мадагаскара»! — выдает она, наконец, хлопнув себя по лбу. — Ну, один в один! Такая же унылая штакетина… Вайдо Ярви вопреки всякой логике остается в России. После ранения, оказавшегося довольно серьезным, ему пришлось искать жилье поблизости на время реабилитации, и он остановился в соседнем Анискино, где встретил одну гарну дiвчину. Маришка тут же взяла эстонца в оборот, и скоро он растерянно сообщил мне, что женится. К декабрю я не без помощи отца попал на факультет психологии, на второй курс, а Варя вернулась в Белоруссию. Долгие месяцы мы не видимся, затянутые в учебу, да и Волгин, злой после всего что случилось, не подпускает меня к дочери. Только следующим летом нам дозволяют повидаться: Варя приезжает погостить на месяц в деревню. Как-то раз мы вчетвером сидим у костра. Макаров на днях вывел из леса группу заблудившихся искателей романтики, которые отблагодарили его, вручив хиппарского вида гитару. Он выходит с ней из дома с таким видом, будто хочет пустить на дрова. — Хотел на стену повесить, а она с гвоздя сорвалась и ногу мне отбила. Он садится рядом с Серегой на толстое бревно, задумчиво вертит инструмент в руках, дергая струны. — Бесполезная вещь, — заключает он. — Играть мы все равно не умеем. — Дай-ка сюда, — я обхожу костер и забираю у него гитару. — Кто не умеет, а кому только вспомнить надо. Варя счастливо прижимается к моему боку. Мы сидим по другую сторону высокого огня, частично скрытые костром, частично — наползающей темнотой, и кажется, что шагни в сторону и останешься совершенно один. Я прохожусь по струнам, прислушиваюсь к звучанию. — Какие-то гопники на ней тренькали, она вся расстроенная. — Ты гляди, музыкант, — с уважением в голосе говорит Макаров. Пока я кручу колки, натягивая одни и ослабляя другие струны, мои будущие слушатели в молчании ожидают начала представления. Сквозь стену огня видны смутные очертания сидящих напротив людей; я изредка смотрю на них короткими взглядами. Я знаю, через что им пришлось пройти ради этой бемятежности, и понимаю их желание жить в этой глуши, оторванными от мира. Миру они не нужны, скажем прямо, да и он им — без надобности. Вот он их личный, свой собственный мир, раскинулся на несколько километров вокруг. В этом мире есть Варя и я. Меня не звали, я сам влез, но мне было позволено остаться, и я благодарен им за это. Один силуэт склоняется к другому в коротком поцелуе и я переключаю внимание на гитару. — А ты, поди, и петь умеешь? — спрашивает Серега, обозначая себя огоньком сигареты. — Да так, за компанию. Помогать будете? — А что у нас сегодня в репертуаре? Я задумываюсь. Хороший вопрос, конечно. Спеть-то что угодно можно, и сыграть практически тоже. Но если подходить к выбору песни с умом, то нужно что-нибудь душевное, не слишком развеселое, не блатное и не попсовое. Но то, что все знают. Народное! А что могут знать двое бывших военных и один, отслуживший за двоих? Да, вот хотя бы это: — На поле танки грохота-али, Солдаты шли в последний бой, А молодо-ого команди-ира Несли с пробитой головой… Я на слух подбираю аккорды и ритм, и дальше дело идет веселее. — Варь, подпевай… По танку вдарила болва-анка, Прощай, родимый экипаж, Четыре тру-упа возле та-анка Дополнят утренний пейзаж. — Машина пламенем объя-ата, Сейчас рванёт боекомплект, А жить так хо-очется, ребя-ата, И вылезать уж мочи нет. Следующие два куплета мы выводим вчетвером, почти не фальшивя и не путаясь в словах. А потом Макаров с Волгиным замирают, им интересно, как я пропою ту самую коварную строчку. Изначально, когда это была песня не танкистов, а шахтеров, и звалась «Коногон», а не «На поле танки», текст был совсем другой, откровенно блатной, вышедший из народных низов. В военное время ее переделали, облагородили, и она превратилась в грустную песню о погибших в бою воинах. Но простой народ и тут внес свою лепту. — В углу заплачет мать-стару-ушка, Слезу смахнет старик-отец, И молода-ая не узна-ает, Какой у парня был конец. — Какой танкисту был конец! — Макаров швыряет в меня веткой. Она не долетает, съедаемая огнем, а Волгин смеется. — Там не про тот конец поется! — Песня народная, — возражаю я, показывая зубы. — Как хочу, так и пою! — Певец, блин… — И будет карточка пыли-иться На полке пожелтевших книг, В военной фо-орме при пого-онах, И ей он больше не жених… — Вот, и не жених он ей больше, — защищает мою версию Варя. — А если не жених, то про тот самый конец и пелось. Я доигрываю последние аккорды и откладываю гитару в сторону. — Пошли, Серега, спать, — резюмирует Петрович, поднимаясь. — Разговоры какие-то не те пошли… *** Речная вода такая холодная, а Варины губы такие горячие, и мир вокруг безумно огромный, кричащий сверчками отчаянным плачем… И глупостью кажется думать стихами, мечтать о волшебном, сказочном будущем, без лишних сомнений задуманном нами. И мы допоздна гуляем на улице. Костер догорает оранжевым пламенем, пронзая колючими искрами воздух, и где-то над нами серебряной завистью светит луна, об утре стеная. О, где ты, великое, блудное счастье, побитое временем, молью побитое?.. Придешь ли, повинное, с главой опущенной, с мордой чумазой, к жизни готовое? Где же ты шлялось, мое окаянное, где ж тебя носит, собаку проклятую?.. Что же ты где-то — как пир среди голода, где-то — последней краюхой зажалося? Нам нужно всамделишно, не понарошку жить в этом проклятом, гребаном мире. Нам много не надо, хватит немножко обычного счастья, чтоб радость дарило. Зарей занимается алое чувство, и где-то соловушка песнь запевает, и даже становится чуточку грустно — так ярко однажды лишь в жизни бывает. Мы сказку о счастьи несем сквозь года, во времени косы мгновенья вплетая, и если застынет в речке вода, то не навсегда, до весны… И я знаю, Когда-нибудь счастье будет у всех, у правых, у левых, у тех и у этих. Мы приняли вызов и будет успех сопутствовать нашим бойцам на планете. Иди ко мне, счастье, ты верно устало. Смотри, сколько дел у тебя накопилось. Не бойся, мы справимся с этим завалом. Вместе мы — сможем. Вместе мы — сила. Конец