Рисуя круг

В голове — бред, когда ты немного пьян все чувства и ощущения на ладан дышат, отмирают и растворяются где-то в толпе таких же пьяных танцующих. Когда ты сидишь, кажется, весь мир смотрит на тебя со стороны, взрывается потоком визгов, когда заканчивается песня и накатывает волной одобрительного гудения, стоит начинаться новой. А ты в этой толпе всего лишь отстраненный наблюдатель, самовольно выброшенный за борт веселья. Алкоголь коварный. Вот тебе плевать на происходящее, а в следующую секунду готов за шкирку взять неудачного шутника и припечатать к стене. Или смеяться громче всех, с шутки, которую услышав на трезвую, и мускулом не пошевелил бы. Или страстно желать, любить кого-то, позволяя рукам исследовать изгибы чужого тела, пока глаза плохо передают картинку. Или сидеть подавленным собственной печалью, словно камнем, опустившимся на светлую голову. Антон не грустит. В тихом спокойствии своих размышлений, что перекрывают весь гул снаружи, он пытается думать с трезвым рвением и нетрезвым состоянием. Он сидел один, видимо, их соседи по столику тоже ушли в пляс, поэтому можно было себе позволить вытянуть ноги, удобней приспособившись, и пить. Пить, потому что кто-то сказал, что это расслабляет. Кто-то подумал, что это поможет. И этот кто-то сейчас затесался где-то в толпе, пожирая плоды внимания. А Антон внимание не любил, потому и опрокидывал в себя обжигающую жидкость с регулярным постоянством. Смотрел, но не видел. Взволнованных мимолетных взглядов на себе не замечал, что регулярно сканировали его голубым холодным сканером, однако с уже каким-то неясным ощущением ответственности за того, кого приручил. Усталость прожитой недели накатывает снежной лавиной, становясь всё явней, всё больше и достигает своего апогея, когда парень кладет голову и прикрывает глаза, абстрагировавшись от образных раздражителей, но так и не избавившись от звуковых. В такие моменты, когда ты один на один с алкоголем, почему-то хочется размышлять о прожитой жизни. Без желания пожалеть себя — просто самые яркие вспышки воспоминаний, что из-за душевной горечи посасывают под ложечкой и давят на грудь не излившимися эмоциями. Вспомнилась и последняя бывшая, с которой они разбежались по не самой благоприятной ситуации. Всплыло и желание позвонить, напомнить, какая она сука, а затем завалиться к ней в квартиру и заняться грубым сексом без обязательств и обещаний, пока её новый бойфренд засыпает с мыслями о ней в вечно неспящей Москве. Но желание в действие не переходит. Это не история Антона, на такую чушь он и не способен. Просто проекция мести в его бухой башке. — Эй, парень, ты нормально себя чувствуешь? — женский голос заставляет его вынырнуть из глубины собственных размышлений. Его аккуратно трясут за руку, привлекая внимание. — Всё отлично, — он поднимает голову и подгибает ноги, наблюдая за вернувшейся компанией с обновлёнными напитками в руках. — Ты совсем устал, может, пора домой? — спрашивает тот самый голос, что оказывается принадлежал кудрявой шатенке с выразительной родинкой над верхней губой. — Да, на Попова не надейся, он и до утра может не присесть, — поддерживает идею парень, чуть младше самого Антона. — У меня в моем возрасте нет столько сил на это всё, а как он то вывозит… — Привычка, — пожав плечами, отвечает блондинка, поправляя бретельку на платье подруги. — Всё хорошо, ребят, я сам хотел этого, итак только в четырех стенах и сижу. — Тогда давайте выпьем, — громко провозглашает парень, видимо самый старший из них, отвлекаясь от мобильного телефона. И Антон подхватывает их настроение, смеясь с историй персонажей, которых не знает, подшучивая над ситуациями, которые не проживал. В любом коллективе он быстро становится душой компании. Характер у него такой, юморной и доброжелательный, притягивающий отсутствием едкости. И смех заразительный, не стесняется делиться искорками в глазах, которые и не опишешь иначе как «живые». Даже когда их цвет чахнет от усталости. Спустя максимально короткое время шатенка Алина и блондинка Таня — на этот раз Шастун приложил усилия, чтобы запомнить их имена — рассматривали его кольца и браслеты, протянув длиннющие руки через стол. Они даже пытались разобрать гравировку на одном из колец, однако Антон решил их не мучать, переводя с латыни. Лови момент. Это было его первое кольцо, купленное ещё на третьем курсе института у перекупщика, что приторговывал подобным старьем в палатке. Не самое аккуратное, широкое и вообще похоже на обручальное, с неровной надписью, оно не внушало доверия того, что действительно является серебренным. Однако Шастун рискнул и не прогадал. С тех пор кольцо имело два смысла. Первое, и очевидное, что нужно жить настоящим, меньше цепляться за прошлое и не надеяться на лучшее будущее. Только настоящее имеет подлинную ценность. Второе, это напоминание того, что риск стоит того, чтобы быть. Однажды он даже хотел его уменьшить и преподнести своей первой серьезной любви, но хорошо, что передумал. На то её и называют «первой», потому что не «последняя». И куда это всё утекло? Жизненные принципы стали водой и смылись в канализацию с приходом рутинной работы. Где тот Шастун, что автостопом с друзьями добирался до Москвы, ночевал в дешевых мотелях и пел на улице под гитару, когда компании уже не хватало денег на выпивку. Антону двадцать восемь, а по ощущению все шестьдесят. К их столику подходит девушка, ей-богу, нимфа в фатиновой юбке и чёрной футболке. Она улыбается мягко и слегка устало, полностью отражая состояние парня. — Ира, ты пропала ещё с самого начала, что случилось? — возбужденно восклицает Таня, пытаясь перекричать накативший гул голосов на танцполе. — Там возникли проблемы с ди-джеем, не хотела дядю в его праздник беспокоить вот и сама разбиралась, — она ставит на столик стакан с розоватым коктейлем, что-то вроде «Космополитена» или «Секса на пляже» и обращается к Антону, аккуратно, словно слова умеют касаться. — Не против, если я присяду? — Конечно, нет, — он спешит отодвинуться от края, забирая руки от стола. — Всё нормально? — спрашивает Виктор, отвлекшись от телефона, тем самым показывая, что следит за разговором. И черт поймешь из-за роботы его там беспокоят или же по делам любовным. — Всё отлично, — она захватывает губами трубочку, отпивая немного, а затем словно вспомнив об сидящем незнакомце, резко поворачивается, широко распахивая обрамленные густыми ресницами глаза. —Я — Ира. — Антон. — Очень приятно, — она протягивает ладонь с аккуратно подстриженными ногтями и Шастун как можно нежнее пожимает её. — Мне тоже. Лёгкий разговор ни о чём приводит компанию к тому, что они совершенно ничего не знают об Антоне, кроме того, с кем он пришел, и поэтому спешат заполнить информацию первым же вопросом, что витает в этих стенах. — Я — пиар-менеджер. Сейчас у нас на подходе новый выход альбома, весь замотался в делах, вот и выгляжу, как собака уставшая. — Серьезно? Ира у нас тоже пиар-менеджер. — Правда? — Да, — в легком смущении она прикрывает глаза, позволяя пушистым ресницам коснуться щек, усеянных еле заметными веснушками. На фоне разукрашенных тех же Тани и Алины она выглядит, как нежный полевой цветок, поражающий своей простой красотой. — Я вот только закончила Воронежский университет. — Серьезно, что ли? — Антона поражает это сходство не меньше самой девушки. Они вовлекаются в тему университетских будней, не забыв обсудить общих и просто знакомых преподавателей, посмеяться с шепелявого декана и вспомнить все нелепые ситуации на парах и за их пределами. Они никогда не пересекались, да и не могли пересечься, потому что Ира поступила в том году, когда Антон выпустился, однако им таки было суждено встретиться, если не в спокойном Воронеже, то дождливом Питере. Обсудили и то, как сложно было свыкнуться с местной суетой, а ещё больше — с климатом. Об одиночестве в толпе, за тоской по родителям и о всём, что только могло объединить двух людей. В какой-то момент Антону стало душно и тесно в этом месте и чисто из вежливости, не надеясь на положительный ответ, спросил у своей собеседницы не хочет ли она выйти подышать свежим воздухом. И та согласилась. Сорвался ветер, ледяными руками пытаясь задеть тёплые тела. Они кутались в верхнюю одежду, пытаясь укрыться. У Шастуна далеко не с первого раза получилось подкурить, и пока он игрался с зажигалкой, девушка поглаживала юбку, занимая затянувшуюся тишину действиями. — Ты ведь Антон Шастун? — разбавляет молчание девичий голос. — В нашей конторе тебя часто ставят в пример. Особенно мне. Ему неловко. Вроде бы и похвалили, однако контекст какой-то неправильный, заставляющий чувствовать вину, а не гордость. — Эй, я не говорю, что это плохо! — видимо его лицо ясно передало мысли. — Что уж тут скрывать меня не из-за прекрасного послужного списка взяли, дядя помог устроить по знакомству. Я пока не сильно справляюсь, но я стараюсь. Кажется, это главное. А ты действительно крут, раз тебе удалось выбраться из нашей дыры и так быстро стать успешным в своём деле. Я представляла тебя гораздо старше. Он кивает, делая новую затяжку. Вот оно, признание его как высококачественного специалиста, к которому он так стремился. Стоит в лице молодой девушки со взглядом, полным восхищения, смотрит, словно на героя сошедшего со страниц модного журнала, а у него на душе грусть. Тоска по тем временам, которые они с Ирой обсуждали. Он так спешил к этому мнительному успеху, что забывал жить, забывал, как это — истории не о работе. Смысл жизни не в работе. Признательность дело зрелости, а молодость дана, чтобы чудить, накапливать багаж воспоминаний, чтобы потом рассказывать всё это внукам. Самые простые истины всегда приходят с опозданием. — Знаешь, Ир, — он делает последнюю затяжку, а затем метко попадает бычком в урну. — Не спеши становиться лучшей. Живи. Арсений теряет счёт времени так же, как и окружающие его люди. Руки, локти спины — всё вокруг дёргается в бешеном ритме, не всегда в такт, но какое это имеет значение? Они смеются, подпевают, кричат, словно в этом вся их жизнь. Безудержный отдых в бесконечном веселье. На трезвую танцуется по-другому. Больше думаешь о движениях, чтобы было уместно, отдаешься музыке, а не эмоциям, которые она вызывает. В пьянстве ты забываешь обо всем. Именно поэтому большинство смешно танцующих людей — вдрабадан. Арсений забывает об Антоне, как о нуждающемся в помощи, лишь иногда кидает взгляды в сторону столика. Вот он сидит сам и тупо пьёт. Вот он чуть ли не спит. Вот он разговорился с компанией. Вот смеётся. Выкарабкается из глубины собственной подавленности самостоятельно, чего уж там. Он ведь забавный парень не так ли, Арсений? Свои же мысли в голове звучат наблюдательски-отстраненно, словно внутри сидит маленькая копия Попова и только то и делает, что анализирует. И она же заставляет большую версию признать, Антон — хороший парень. Искренний и честный, но не грубый, чтобы от него услышать что-то нелестное нужно нарваться. Когда всё, что можешь ты — плеваться ядом. И что его держит рядом с тобой? Вот правда, что? Арсения передергивает. Выглядит это, как новаторское движение, а чувствуется, словно он — последняя мерзость на Земле. С тихим шорохом подкрадываются мысли о том, чтобы оставить мальчишку в покое. Арсений начинает видеть в нём слишком много надежды для себя. Это плохо. Заставляет обдумывать своё поведение. Это бесполезно. Пытается поменять. Невозможно. В нём есть то, что Арсения когда-то пленило в Матвиенко: парень правдоруб с полным отсутствием подхалимства. Таких не любят здесь, но очень ценят в реальном мире, где есть друзья, которые реально помогают и возлюбленные, которые реально любят. Такие, наверное, и любят по-другому. — мысль мимолетная, скользит в потоке других и остаётся вроде как без акцентированного на себе внимания, вот только помимо воли всплывает вопрос: "А как?". Арсений понимает, что хочет напиться. Мысли вгоняют его в большой запутанный комок с которым, вроде-как и надо разобраться, но не хочется. И вспоминается возможность оставить машину на парковке до завтрашнего дня, а самим уехать на такси. И он уже почти говорит бармену "мартини", однако в последний момент, язык выдаёт "мохито без алкоголя". Он опустошает стакан быстро, разгоряченные танцы дают о себе знать и напоминают взмокшими волосами на лбу. Арсений прилизывает их ладошкой и уже спешит вернуться, однако скользнувший взгляд к столику, заставляет тело замереть. Антон заливисто смеётся, а рядом сидит девушка, оценить внешность которой Попову не удаётся, из-за того, что она сидит к нему спиной. Зато ему удаётся рассмотреть реакцию Шастуна и тот просто счастлив, рассказывая что-то с чрезмерной жестикуляцией. Арсению видеть таким Антона возле себя удавалось редко и то не сразу, а сейчас, он просто делится своей лучезарностью с какой-то девицей. И стоит признать, это художника бесит. А вдруг она этого не достойна? Её рука тянется к его волосам, заботливо поправляя чёлку и это становится последней каплей для Арсения. Ему неизвестно, сколько прошло времени, пока он вот так наблюдал за тем, как парню строят глазки, а тот поддаётся так, словно нуждался в этом всю свою треклятую жизнь. Он подходит медленно и, слегка пошатнувшись, останавливается. Антон поднимает свои глаза на него с лёгкой улыбкой на губах, а затем, увидев, как Арсений жестом просит приблизится, наклоняется в сторону художника. Арсений не собственник, но сейчас поступит, как мразь. Потому что и сам не гам и другой не дам. — Антон, мне кажется, — запинается. — Я плохо себя чувствую. Давай выйдем? — Конечно, — он поднимается, лепеча извинения девушке, чем вызывает у художника приступ пассивной агрессии. Они вываливаются на улицу, всё такую же холодную и недружелюбную. Антон прячет руки в карманах, опираясь на перила и волнительно выдыхает. — Что случилось? — Я не знаю… Дерьмо какое-то происходит. Последнее время земля уходит из-под ног, а несколько раз чуть не грохнулся в обморок, — по факту он и не врет, ведь его действительно беспокоят подобные симптомы и довольно часто. Правда не сегодня. — Хуево, — Антон и не знает, что ещё добавить и заменяет слова движениями, доставая сигарету с пачки и прикуривая. Когда Арсений повторяет его действия он лишь смотрит, без слов говоря: "может, не надо?", но его игнорируют. — Это может быть осложнением после того, ну, как тебя побили. — Нет, это началось раньше. — Раньше? Тогда я даже и не знаю, что это может быть, — растеряно пробормотал парень, а затем добавил уже уверенней. — Но я знаю одно: стоит обратится к врачу, Арс. Прекрасное лицо исказила гримаса отвращения, но даже это, казалось, не убавило его красоту. Любая даже самая мерзопакостная эмоция на Арсении смотрелась эстетически и по-своему притягивала, хотя должна отталкивать. Наверно поэтому многие общаются с ним несмотря на свою неприязнь. В голове Арсения — белые халаты, серые стены, гудение приборов, бахилы и вечно спешащие куда-то врачи, думающие, что спасают чью-то жизнь. Но они не спасают, просто продлевают, а дальше сам проходи реабилитационный курс, карабкайся, борись, пытайся выжить, а главное — желай жить. Без этого не будет ничего. — Пустяки, — он громко выдыхает, цепляется глазами за грязные кроссы, а потом всё же поднимает взгляд и Антону он кажется таким неясным, с мольбой, однако тон остается таким же отстраненным. — Давай поедем домой? Сейчас. — Но…— глазами мимолетно ищет двери, вспоминая, что его как бы ждут, там, в душном помещении, человек, который, как и он, не вписывается в это общество. Арс этот взгляд замечает и подавляя щемящий укол совести, что стала новым гостем в его жизни, позволяет просочится в голосе тонкой, совсем неясной, но чувствительной мольбе. — Пожалуйста… — Ай, ладно! — Антон машет рукой, вмиг выпрямившись. — Ты точно сможешь сесть за руль? — Конечно, — ему удается скрыть радость в голосе, однако стоит Антону податься вперед — на лице появляется самодовольная улыбка. По мне точно плачет Большой театр. Ирина минут сорок терпеливо ждёт, не отвлекаясь даже тому, чтобы взять новый коктейль. Она раз за разом от скуки обновляет ленту инстаграмма, бросая частые взгляды на время, а оно, по иронии судьбы, тянется словно самый густой мёд. Только ей не сладко. Потеряв остатки терпения и чувство собственного достоинства, она выбегает на улицу, осматривая полупустую парковку. Её взгляд притупляется и вместо десяти заветных цифр из её уст вырывается разочарованный выдох. Никого. Арсений учёл всё, кроме одного — от его дома до бара по забитой дороге, минут двадцать езды, от бара до дома Шастуна — чуть ли не полгорода проехать. Радует, что дороги пустынные, очень редко проезжают такси, развозя таких же пьяных клиентов, как Антон сейчас. Он смотрит, как капли недавно начавшегося дождя стекают по боковому окну и пытается пальцем исследовать, как крупица воды спускается по стеклу. На свежем воздухе он казался трезвей. Видимо, тепло от печки таки повлияло на состояние парня, заставляя тело размякнуть и распластаться — насколько это возможно — на сидении. Арсений только улыбался однобокой ухмылкой, чувствуя пристальный взгляд на себе. Антона увлекает вид того, как временами падает свет от уличных фонарей на лицо Арса, освещая его до состояния сияния, а затем возвращая в глубину темноты в обычную для него среду обитания. Мрак притягивает. Мы видим общую картину, очертания, но не знаем деталей, и чтобы заполнить этот пробел начинаем фантазировать о том, что же скрывается за неосвещенными местами и, скорее всего, так и не узнаем. Так же можно сказать и о людях. Яркая вспышка приравнивается к святости, потому что ничего не утаишь: все эмоции, мысли отпечатаются на твоем сияющем лице. Кто-то решил, что всегда нужно вести всё к правде, к истине, даже если она причиняет вред. Стрелка спидометра не доходит и до ста километров даже сейчас, на пустынной дороге, когда грех не погонять. Глаза сосредоточены на дороге, не отвлекаясь на такого раздражителя, как Антон, что сейчас пытается высмотреть размер зрачков. И получается у него это хуево и до жути нелепо. Блять, просто спроси. Даже на пьяную голову иногда приходят дельные мысли, просто не всегда к ним прислушиваешься. Антон понимает, подступать к этой теме нужно аккуратно, и гадалкой быть не нужно, чтобы знать реакцию Арсения. Он помнит их разговор в кофейне на подобную тему. Тогда он сказал, что травка — его придел, причём был довольно раздраженным наездами Шастуна. Но кто сказал, что он не врал? И что эта озлобленность была вызвана не тем, что его уличили во лжи? — Ты долбишь? В какой-то стране может смениться название столицы; где-то на пост вступает новый президент; принимаются сковывающие права человека законы или появляется ещё один народный любимчик, неизменно одно — Шастун говорит так, как думает, заботясь о последствиях уже по итогу. — Что? — Пускаешь по вене, нюхаешь, глотаешь? — это в Питере он выдающийся специалист в области менеджмента, на деле — обычный парень, выросший во дворе с несколькими воронежскими знакомыми, что в итоге загнулись от передоза. — Это могло бы вызвать твои симптомы и не только те, а и ещё хуже. — Что за бред? — Арсений позволяет себе на несколько секунд отвлечься от дороги, чтобы посмотреть на владельца головы, в которую лезут такие глупые мысли. — Да никак не бред. У тебя же есть с этим проблемы, не так ли? Многие творческие на чем-то сидят, я-то уж знаю. Руль сжимается с такой силой, что кончики пальцев болезненно белеют и Арсений прилагает усилия, правда прилагает, чтобы в его голосе не было раздражения. — Я же говорил, что не… Договорить ему не дают. Антон сидит неестественно ровно, прожигая взглядом висок Арсения, а когда тот позволяет себе посмотреть в ответ, пытается прочитать по взгляду его чувства. Ни сожаления, ни печали. Одно негодование. — Мне сказали… — Ах, тебе сказали, точно, как я сразу не догадался! — Он таки позволяет своему голосу повыситься на несколько тонов. Как до него сразу не дошло, что весь этот разговор навеян плодом чьих-то сплетен, которые уже дошли и до Шастуна. И самое оскорбительное, саднящее где-то внутри осознание того, что он поверил. — И что же тебе такого сказали? — Что ты губительно влияешь на людей. И нет, это мне сказал не какой-то хуй с горы, а человек, чьим словам я склонен верить. — Может, у меня притон? — Арсений проговаривает это с издевкой, криво улыбаясь, вызывая отвращение и ещё большее возмущение. — Не смешно. Ты помнишь Эда? Он фигуристом был. Акцент специально падает на последнее слово. Зелёные глаза щурятся, пытаясь разглядеть в полумраке хоть какие-то эмоции на лице собеседника, но оно остается каменно-безразличным и Антону кажется, что стена и то больше выдает искренних чувств. — Допустим. Продолжения не следует хотя Антон упрямо ждет, а когда до его затуманенного разума таки доходит, что всё зря — внутри что-то взрывается, как первая бомба противника, пытающаяся уничтожить город, наиболее ощутимая и сеющая панику. Чувствительно, ярость пропитывает до кончиков пальцев и ощущение того, что нужно воздержаться, оставаться в спокойствии утопает в огненной лавине несправедливости и чужого безразличия, словно это ему сейчас плюют в душу и это его жизнь ломают. Антон из тех, кто в любой ситуации примеряет роль жертвы. И это не скажешь, что хорошо, однако и плохим не назовешь. Человек, заботящийся о реакции на свои действия и слова, меньше вносит негатива в жизнь людей, предугадывая их реакцию, и больше скапливает этот негатив в себе не выплескивая накопившееся на других. Альтруизм, который никто не оценивает, но позволяющий ему не считать себя эгоистом. Однако в данную секунду в нём, что-то обрывается, нить, держащая огромный камень невысказанного, рвется под весом и опускает глыбу на плечи Арсения, не виноватого в его проблемах, но виноватого в целом. — Допустим? Это всё, что ты можешь сказать? Ты хоть раз задумывался над тем, что с ним сейчас? Конечно нет, что за тупой вопрос! Тебя не волнует то, что находится дальше твоего носа, но на это насрать, тебя итак вряд ли в этой Вселенной номинируют на "Мистер Эмпат". Но блядь, неужели тебе настолько плевать на судьбу тех, кто тебя когда-либо любил? — повышенный тон срывается на хрип, с его легких словно выбили весь воздух и теперь он судорожно глотает его, чтобы продолжить уже без крика, но с твердым презрением. — По-твоему это нормально, когда человек отдает всего себя и ни частицы не получает взамен? Арсений молчит и только крепко сжатый руль выдает его напряженность, однако Антон этого не замечает, ведь акцентирует своё внимание на лице. Холодно-отстраненное. И это выбешивает парня, желающего найти "болезненную точку". Потому что его убивает безразличие. — Только такой человек как ты мог подсадить на иглу, психологически истощить, а затем выбросить, как износившуюся тряпку. Визг тормозов разрывает монотонный гул до этого спокойно ехавшего автомобиля, заставляя Шастуна рефлекторно зажмурится, ожидая столкновения. Мы всегда закрываем глаза, когда кажется, что смерть стоит перед нами. Но ничего не происходит. Парень с опаской разлепляет веки, подмечая, что они остановились на обочине пустынной улицы. В его сознание врезается голос, громкий, озлобленный на весь мир и впервые за этот разговор не сдерживающий на протяжении вытянутой руки. Искренний, но от того не более приятный. — Может, блять, хватит обвинять меня, зная ситуацию только с одной стороны? Слепо верить всему, что говорят? Да, признаю, я хуево с ним поступал, мы хуево разбежались — может, в этом моя вина, но не больше! Какие наркотики? Какие, мать твою, наркотики, Шастун? Нахуя мне подсаживать кого-то, если я сам чист. Или ты мне не веришь? Ну да, не веришь, может мне руки показать, или что-то ещё, чтобы заслужить твое доверие, а? Конечно, проще же всё скинуть на такого плохого Попова, чем признать, что человек сам себя сломал и поддался искушению. Я во многом в этой жизни виноват, признаю. Но не в этом, не в этом, блять! На эмоциях он дергает дверь, не с первого раза открывая, а затем с силой закрывает её, заставляя парня вздрогнуть из-за громкого звука. Он шлёт нахуй всё и Шастуна в том числе, но не пройдя и трёх метров возвращается, заводит мотор и трогается, даже не взглянув на сжавшегося в кресле Антона. Каким бы придурком он не был сейчас, оставлять его одного пьяного посреди пути — дурацкая идея. Взгляд Арсения цепляется за мелькающие мимо фонари; за шелестящие ветки деревьев; за белую полоску, тянущуюся посреди дороги. Он приказывает себя не думать, не акцентировать внимание на молчании, что давит своей высказанностью, когда оба наговорили сполна и теперь не знают, что ещё добавить. И вроде оба языки проглотили и в то же время кричат по-своему: Шастун, заламывая пальцы, что итак ежедневно страдают из-за веса колец и Попов до того искусавший нижнюю губу, что она начинает саднить стоит прикоснуться языком. Они столько молчали, просиживая в кофейне тощие задницы и занимаясь своими делами, но ни одна из тех немых реплик не несла в себе столько давления. Арсению нравилось проводить время с Антоном, потому что с ним было легко. Сейчас он признает, это ошибочное мнение. Тишина, ты — лучшее, что я слышал. Его взгляды мечут молнии, рассыпаясь на искры и ударяясь об замешкавшееся лицо парня, что закрывает глаза лишь бы уйти от этой атмосферы, но она поглощает другими ощущениями, заставляя давиться накаленным воздухом. И не сговариваясь, одновременно, они спешат убежать от того, что давит их снаружи, хотя на деле изнутри. Антон приоткрывает окно, позволяя ночному ветру скользить по салону машины, а Арсений тянется к радио, включая первую попавшуюся станцию. В это время обычно крутят хиты, которым уже по несколько лет, лишь бы забить время, чтобы в час пик выпускать проплаченные песенки народной эстрады. Пространство наполняет мужской голос с явным британским акцентом. Он поёт: "You're giving me more than I can return. Yet there's, oh, so much that you deserve. Nothing to say, nothing to do, I've nothing to give, I must live without you..."*, заставляя Арса ежится то ли от проникшего холода, то ли от смысла слов. — Ой, идите-ка в жопу, — он выключает радио, чувствуя, что готов разъебать эту магнитолу, хоть она и не виновата в его грехах. Злость — опасная эмоция. Она за секунду может достичь своего апогея, отключая разумное мышление и подталкивая к неразумным действиям и острые слова, как плевки яда — меньшее, что можно сделать в ярости. Но сейчас это меньшее разрушает двух людей, заставляя с тревогой смотреть куда угодно, только не друг на друга. Антон признает: виноват. Имея слишком мало информации, он позволил себе слишком многое. Арсений тоже виноват. Эд ведь действительно носился с ним, как с ребёнком, обволакивая в любви и ничегошеньки не получая взамен. Кроме грубости, конечно. Арсений, ты же мразь, как ты мог это забыть? — и судорожно выдыхает, привлекая к себе внимание Антона. Он не умеет, не умеет любить и даже пытаться не хочется. Подпускать ближе, разрешать больше, целовать нежно, рассуждать романтично. Вся эта сопливая романтика для дураков, которые не могут реализовать себя сами, без опоры в виде кого-то. А он, видите ли, независимый. После ссоры всегда наступает стадия сожаления и желания научиться жить так, чтобы потом не хотелось перемотать время назад. Ведь наговорить с горяча всегда легко, а расхлебывать потом — терпения не наберешься. — Прости, — еле слышно и как-то по-детски. Шастуна это не устраивает, и он продолжает громче. — Я действительно неправ. Арсений вздыхает, горько и как-то отчаянно, как вздохнул бы любой тридцатишестилетний мужчина, заебавшийся жить. Любой, но не Арсений Попов. — Не всё, что обо мне говорят является правдой.