Ты теряешь только то, за что держишься.
Сиддхартха Гаутама (Будда Шакьямуни)
… я вновь целую твои руки. В них терпкий и душистый мед, и сладость лотосовых масел. Язык скользит по тонким пальцам, и кожа на вкус немного горчит, как лепестки цветов, как перезревший персик, что истекает липким, вязким соком. И я готов до исступления, до тихой и безбольной смерти смотреть на то, как мои поцелуи отгорают огоньками на твоих запястьях. Собственный хриплый смех противен мне, но я не могу не смеяться, так надрывно и беспомощно, видя всю ту невыразимую нежность в собственных касаниях. Я так давно и так безумно желаю эти руки — это тело, чтобы хоть раз они дали мне ответ, хоть раз прогнали или приласкали. Но все вокруг молчит. И ты молчишь, отдаваясь вечному блаженству, но не мне. — Почему же ты нем? Скажи хоть слово? Скажи, что любишь, — моя мольба сквозь дорожки слез из крови. Ведь мне давно неведома людская плоть, и что же я теперь такое — не знаю сам. Да и не пожелал бы знать, мне так не важно все былое. Что был я человеком — давно забыл, и благо, что забыл. Что был когда-то я не просто черным демоном и порождением собственного греха, что гложет сердце скверной, давно забыл. Забыл и то, что ныне нет у меня ничего, кроме черной грязи и багряной крови — крови моей души. Я все забыл. Тебя лишь помню. — Скажи, что любишь меня. Голос дрожит, как хрусталь вод, что терзает холодный северный ветер. Голос ломается, как стебли тростника под буйной водой с небес. Хоть в мире и нет ничего больше, кроме тьмы, что есть лишь часть меня, такой же липкой и тягучей, как и моя печаль. Хоть в мире нет ничего, кроме моего горя и моей муки, лишь мои глаза, что слезятся багровым. Я не боюсь и голос мой мне неподвластен не из-за страха. Ответ твой знаю наперед, а посему — к чему тут страх? Мой голос такой сиплый и измученный, лишь потому что в нем надежда, я все еще жду, когда же ты ответишь то, чего желаю я. — Я не скажу тебе этих слов, ведь я не испытываю любви. Твой свет такой яркий и до боли ослепительный, он проникает внутрь меня — мне нравится, я приму его весь, я алчен, хотя он выжигает во мне дыры. Твои слова, как сам ты говорил, истина. Ты говорил, когда еще мы оба были людьми, что только отсекая привязанности и иллюзии, отсекая все земное и мимолетное, ты постигаешь мир, где нет страданий. Где только благостное ничто, где нет ни боли, ни мирского, ни смерти, ни жизни, где вечный ход колеса [сансары] исчерпан. Тот мир, к которому ты так стремился и который получил. Меня там нет, и я довольствуюсь лишь лучами света, которые исходят от тебя. Но не тобой. — Я не испытываю любви и иных желаний. И я уже не я — лишь чистое сознание, — ты говоришь с улыбкой мудреца. Твой взор, что ты даруешь мне — взор на наивное и глупое дитя, что не желает слушать старших, внимать тем праведным речам, что призваны помочь. — И ты должен позабыть о своих страстях. Прислушайся ко мне, стань для себя тем светом, что ищешь ты вовне. Ведь я здесь ради твоего спасенья. Я улыбаюсь в ответ на твою улыбку. Неужели в тебе и правда столько состраданья, что ты все еще лелеешь мысль о том, что откажусь я от себя? Что оставлю где-то среди пыли свою душу, самого себя, свою любовь? Что стану я тебе подобен? — Мой дорогой Авидра, — твое имя, так давно тобой отвергнутое, как и все остальные имена, как и сам факт мира, отдает чем-то забытым и далеким, но несомненно приносящим радость, — Неужели ты думаешь, что я так просто встану на путь просветления, если единственный свет, что нужен мне — это ты сам? Ты говоришь: найди свет и огонь в себе, найди в себе того, кто преодолеет страдания мира и станет надмирным? Кто смог бы понять, что суть вещей — иллюзия, а все, что есть, то есть нирвана, но спрятана она от нас? Нирвана, как смешно, как же смешно! — и я смеюсь скрипучим и надменным смехом безумца, что во тьме нашел свое сокровище и не способен с ним распрощаться. Ведь это правда — вокруг лишь воды черноты и я. И ты, что золотым свечением озаряет невежественную тьму, позволяя мне лежать на твоих коленях. Ты все так же спокоен, как спокойна гладь зеркального моря во время штиля. Лишь слабая и понимающая улыбка отринувшего все и ставшего всем. Мне так сильно хочется стереть ее с твоего лица, добившись слов признания, но так же сильно я хочу лишь созерцать ее, смотреть и быть счастливым. — Нет более того, кого ты называл Авидра. Тут нет ничего. Для тебя так просто сказать эти слова, а для меня принять их суть — невозможно. Я все еще помню то время (хотя и не желаю), когда посреди океана из боли и соленых слез, что теперь простирается в этом мире — бусине на ожерелье из тысячи миров, все было по-иному. Тут жили люди, звери, пели птицы и зеленью покрыта была земля, а небо утопало в красках лазури и индиго. Тут был и смех, и плач, и танцы, и поминки. Как хорош был наш мир, как красив и как беспечен в своей неизменной глупости. Когда никто еще не знал, что каждый вздох и взор есть лишь страданье, которое надо отбросить и забыть. Как был красив наш мир до того, как ты стал первым пробудившимся — стал Буддой, Бодхисаттвой. — Нет, — сам не понимаю, соглашаюсь ли я или сейчас готов голодным волком выть, ища того юношу, в которого влюблен. Я еще помню день, когда ты впервые обратил на меня взор, когда взял за руку — такую теплую и по-людски несовершенную. Я еще помню, когда мы были лишь детьми, не знавшими, что впереди нас ждет: тебя — дорога благородных истин, что открывают путь к избавлению, а меня… Сколько бы я ни желал уподобиться тебе, встать рядом и быть рядом, прозреть, увидеть ужас тот, что испытал ты, поняв, насколько ужасен мир сансары, как все тут бесполезно и без сути, не смог найти я ту же дорогу. К нирване и к тебе. — Нет, я не верю. Не хочу, — слезы обжигают, а я все так же льну к твоим рукам, что равнодушны. — И не поверю никогда, ведь таков твой секрет, да? Прозрев, ты сам сказал «Я стану буддой на благо всех живых существ, и не уйду на век в нирвану, пока тот мир, где я рожден, не станет чист, и все, кто родились здесь, не обретут покой и просветление»? Не так ли, мой дорогой Авидра? И ты ведь почти смог, посмотри — вокруг нет никого и ничего, все нашли пути избавления. Тут лишь я. Я и моя любовь. И пока я отказываюсь предать ее, предать ТЕБЯ, мой Бог, я буду тут навечно — ведь я теперь не человек, я так — злой дух или асур, зови как хочешь. А если в этом мире пустоты навечно я — навечно ты, со мной. Тянусь к твоим губам, пачкая тебя своей же кровью и слезами, тянусь и шепот мой твое лишь повторяет имя. Прошу любви, прошу лишь поцелуй. Но ты мне не даешь ничего, ты сам теперь ничто, хоть мои руки могут и обнять за плечи — ты так же холоден, далек. Твои слова одни и те же: — Тут нет Авидры, тут лишь ты и твоя боль, твои страданья. Отринь. Откажись. Я здесь, чтобы помочь тебе уйти из мира. Уйти и не вернуться, уйти, познав покой. Тебе нет дела до меня, ты сострадаешь, но не мне, не моему горю. Ты тянешь меня за собой в мир, где я забуду обо всем, но я не хочу. Не могу. Я так сильно люблю тебя, так сильно хочу тебя. Я твой, прими же это. Мне нет спасенья, слышишь? Оно мне ни к чему, пусть лучше будешь ты такой, не человек, но здесь. Со мной. И навсегда. Если колесо вечных мук, колесо из рождений и смертей и правда вечно, то я тут тоже вечно. Кому из нас стоит смириться? Явно не мне, хотя и правда, так адски больно каждый раз, когда все мои чувства рассыпаются алмазной пылью, не находя отклика в бездне. В океане твоей мудрости каждое мое слово и каждое прикосновение тонут, не достигая дна. — Никогда, — мои слова тебе привычны так же, как короткие поцелуи в губы. Тебе все равно, что я извиваюсь вокруг, медленно иссыхая от сладостных мук. Тебе все равно — тебе больше просто не нужны тревоги. А я согласен и на такую малость, мне почти приятно быть для тебя никем, так же как почти невыносимо. Я лишь песчинка в океане вечности, которую тебе надо спасти. Но ты не спасешь, оставь надежду, если у тебя она еще есть. … я вновь целую твои руки. — Почему же ты молчишь? Скажи, что любишь, — моя мольба не знает ни начала ни конца, она узница клети из золота, в которой я дикий зверь, что тянется к лучам света. — Скажи, что любишь меня. Колесо делает новый оборот.