Осколки (драбблы)

Безмолвная горгулья скалится, наблюдая за грешным городом с высоты святой башни. — Сознайся, дитя. С новым ударом приходит еще больше боли, еще больше отчаяния и дикой, обжигающей ненависти. Точно также когда-то пытали ее мать, пока не услышали от нее произнесенное окровавленными губами “ведьма”. — Сознайся! В голосе священника звучит мольба. И Рей знает, что ему жаль, искренне и по-человечески ее жаль, но он лишь простой служитель, он не может перечить своему епископу, он не может усомниться в навешанном на нее обвинении. — Во имя Господа, прошу, Рей. Пожалуйста. Она поднимает глаза, и его красивое, бледное лицо с тонкими чертами видится нечетко, перед глазами все расплывается, раскачивается из стороны в сторону, как ветви плакучих ив у затянутых ряской старых прудов. В детстве она любила убегать к таким прудам, сбрасывать с себя сарафан и лезть в холодную, мутную воду. Босые ноги скользили по илистому дну, а стрекозы зависали перед самыми её глазами. Рей вылезала на берег вся покрытая ряской и обсыхала, распластавшись на высокой траве. Она мечтала, тихо напевала себе под нос и смеялась. Смахивала прилипшие к телу рясинки, гладила руки и ноги, нежилась в лучах солнца. Увидь её кто такой ещё тогда, пару лет назад, давно бы предали огню. Если бы узнали в соблазнительной ундине скромную девочку из монастырского приюта. Никто бы не узнал её такой. Никто, кроме её палача. Или, быть может, рыжеволосого молодого монаха, на долю которого выпало тяжкое бремя вести нынче ночью допрос. Рыжие волосы, в свете факела кажущиеся бронзовыми, будто языки адского пламени лижут фарфоровую кожу, а закусанные губы дрожат, читающие молитву снова и снова. На что он надеется? Изгнать всех демонов, что пляшут и резвятся в ее зелено-карих глазах? Надеется, что она падет ниц, восславляя своих мучителей? Знает ведь, знает, что Рей никогда и ни перед кем не склонится. Не он ли угощал ее монастырскими яблоками, пока никто не видит? Не он ли научил ее грамоте? Не он ли отговаривал идти на ярмарку, чтобы петь, плясать и веселиться? Чтобы попасться на глаза герцогу, трижды пусть пронзит его молния. Но не он, а матушка-настоятельница умоляла принять предложение этого старика, чья кожа уже так иссохла и истончилась, что видно было все-все голубые веночки, а глаза вечно налиты кровью. Герцог Митт Рау Нуруодо, высокородный чисс из замка Ксиллы. Он был стар еще задолго до рождения Рей, а когда поселился в Чандрильском граде, так и вовсе похож был больше на привидение, чем на человека. Но жизнь почему-то все еще била в нем ключом, и каждый год требовал герцог себе молодую невесту. Не стану! Не пойду! Не буду! — твердила про себя Рей, сплевывая кровавую слюну на грязный каменный пол. — Не достанусь ему, не его я, не его! Пытка заканчивается задолго до рассвета. Рей в беспамятстве слышит, как святой отец Хакс торжественным, полным скорби голосом сообщает, что она созналась. Нет! — хочется ей кричать. — Неправда это! Но сил нет ни на что, ног она не чувствует, а спина горит огнем так, что сомнений не остается — к столбу уродину привяжут, и никто в ней красавицу Рей не признает. Никто, кроме ее палача. *** — Сознайся. Дерево трется о дерево, скрипит надрывно, и от этого звука едва ли не впервые в жизни Кайло делается дурно. Он крепко сжимает рукоятку и почти не видит, но сочится к его ногам кровь чужеземного мавра, в коем признал епископ сатанинское отродье. — Сознайся, нечистый! Молодой монах с пухлыми щечками и жидкими чёрными волосами, оставшимися на его голове после очередного бритья тонзуры, смотрит на страдания мавра со смесью презрения и жалости. — Милостью Божию, дарует епископ тебе лёгкую смерть, если ты сознаешься... Кайло не слушает. Он все эти лживые речи выучил наизусть уже давно. Руки его работают, методично и отстраненно, а мысли скачут дикими скакунами в другой конец подземелий замка, в другую камеру. Лишь бы только рыцарь Дэмерон успел вмешаться, лишь бы только успел дать взятку палачу герцога. Быть может, тогда?.. Крики мавра, причитания монаха, скрип и визг инструментов вдруг заглушаются протяжным, требовательным мяуканьем. Кайло Рен, городской палач, вскидывает голову, и сквозь прорези капюшона видит у решётки камеры чёрного кота. Один глаз жёлтый, другой — красный. Монах кота тоже примечает, пугается, кричит, четки к груди прижимает. — Мяу! И раздаётся гром. Далеко-далеко от града уже бушует ветер, гнёт вековые деревья, поливает небо дождём грешные земли, сверкают молнии. — Согласен. Шёпот Кайло никто, кроме кота не слышит, а будто обезумевший вдруг от страха монах вскакивает на ноги, хватает железный гвоздь и начинает бить мавра по мокрой от пота и крови груди. Он колет и колет, вгоняя железо в плоть, приговаривая: — Сознайся! Сознайся! Сознайся! Кайло отталкивает его в сторону и уж хочет пригрозить служителю, как тот бросается теперь и на палача. Монах вопит, и крик его холодит кровь, машет руками, по воздуху царапает, но задеть Рена не может. На краткую секунду Кайло кажется, что монах сник, сдался. Но тот отскакивает от мужчины в чёрном капюшоне и набрасывается на труп мавра, рвёт зубами и без того истерзанную плоть его, пьёт кровь убитого. Раздаётся короткий свист огромного топора, и голова монаха рассекается пополам. На шум сбегаются другие служители, и Кайло Рен узнает, что дева Рей из послушниц монастыря святой Ашлы призналась. Быть ей завтра сожженной на костре. И никто, кроме палача, не догадывается, что ждёт девушку Рей на следующий день не столб и не огонь, а живущий в крепости старый герцог. *** Дом палача стоит за городскими стенами. За резким поворотом дороги, недалеко от лесной опушки, на крутом берегу реки. Просто так к нему никто не захаживает, разве что городские мальчишки, презрев страх и наказ матерей, подходят к высокой ограде. Никому в граде невдомек, что уходит палач иной раз в лес, мимо охотничьих троп, на поляну выходит, что на холме. Оттуда видно и реку, и его дом, и поля пшеничные, и весь град. Ждёт его там Рей, улыбается, руки тянет, целует его губы, гладит плечи. Ей плевать, что сторонится его весь народ, плевать, что его руки по поручению епископа Сноука обрывают жизни. Знает Рей его сердце, ведает его самую суть. Видит она его насквозь, ведь он весь настоящий, словно природная скала, грубая и сильная, но в сто раз более честная, чем высокие заборы удобной морали, что возвели вокруг душ своих жители града. Рядом с нею он улыбается, смеется даже, нежно руки ее целует, волосы в косы заплетает да ласкает губами тонкие косточки выглядывающих из-за ворота сарафана ключиц. Сжимает он ее талию, ведет ладонью по гладкой коже бедер, срывает тихие стоны и забывается, теряется вместе с ней, в ней, обнимает и шепчет всякие глупости. Она его, и точка. И не видать герцогу, душегубу треклятому, невесты палача. *** Белая кошка сидит на крохотном подоконнике, на холодных камнях его скромной кельи. Армитаж Хакс расхаживает взад-вперед, шаги его неровные, неуверенные, а старые четки в руках дрожат, как осенние листья на земляничных деревьях. Вспоминает он все песни и все шутки девочки Рей, ее веснушки и яркие глаза, ее задорные игры в монастырском дворе и ее прилежность в садах и огородах при храме. Честна она была всегда в труде и в словах своих, и в помыслах была чище многих. Одна беда — приглянулся ей отшельник, палач, чья рука сгубила десятки жизней по имя святой Церкви. Неужто увидали глаза ее ясные в этом мрачном человеке того, что никто более не разглядел? Знал Хакс их тайну, знал и хранил этот секрет, ибо не мог он допустить, чтобы темный люд растоптал что-то столь настоящее. Знал он все, и мог бы помочь, мог бы, если бы не герцог с епископом. И вот уж не думал Хакс, что примет помощь от служителей сумрака. Страшно Армитажу, служителю Господа, так страшно, что сковывает все кости ледяным ужасом, а дыхание где-то в горле задерживается, вырываясь надрывным кашлем. — Уйди! — кричит он кошке. — Уйди, отродье дьявольское! Один глаз желтый, а другой — красный. Бесовское племя, не иначе. Так что же не гонит он ее до сих пор? Так что же не придушит прямо здесь и сейчас бездушное животное? Протяжное "мяу" заставляет Хакса вздрогнуть всем телом и вспомнить, как услышал он этот звук нынче ночью, как улыбнулась вдруг зеленоглазая Рей этой кошечке, и как грянул гром, когда рыцарь Дэмерон отсыпал палачу герцога кошель с золотом. — Благословите, святой отец. Тихий, бархатистый голос разносится по крошечной келье, и света от окошка так мало, что Хаксу приходится щуриться, чтобы разглядеть черты лица загородившего дверной проем человека. Роста он немалого, плечи его широки, черная рубаха по швам трещит, а руки его крепко сжимают кожаный ремень грязной от крови сумы. Армитаж нервно облизывает губы и кивает несколько раз, но слова молвить не может отчего-то. Кайло Рен терпеливо ждет, а потом вдруг примечает кошку и зовет ее тихонечко, руку тянет. Прыгает к нему кошка, ластится, урчит, а откуда-то из-за сапог палача выходит черный как смоль кот с такими разными желто-красными глазами. — Спаси, Господи! Хакс осеняет себя крестом, и тут же гремит гром. Далеко еще гроза, очень далеко, но сомнений нет — к вечеру накроет ураганом весь град. Кайло поднимает на служителя тяжелый взгляд и протягивает затянутую в черную перчатку ладонь. Мнется Хакс еще с полминуты, сомневается, боится Господа прогневить. И все же дрожащими пальцами извлекает из кармана рясы ключ и вкладывает его в ладонь Рена. — Спасешь ее? — спрашивает Армитаж. — Спасу. — Кивает Кайло. Кошки покидают келью Хакса следом за Реном. Гремит гром, раскатывается по стремительно темнеющему утреннему небу. *** Высокие окна, как в храмах, тянутся ввысь, сужаются к потолку. Витраж поблескивает разноцветным стеклом, рассказывает историю славного святого, змея победившего. Ироничная ухмылка касается губ герцога, смеется он тихонечко да размазывает по пересохшим губам алую жидкость из белого бокала. Проводит он бледным пальцем по кости черепа своего старого врага и заглядывает на дно чаши, где собрались последние капельки красного-красного. Он так голоден, так голоден, что еще месяц, и совсем иссохнет его кожа, посинеет, а глаза нальются багровым. Нельзя допускать этого, нельзя! Ни к чему люд града пугать, пусть себе и дальше верят в сказки, но не убеждаются в них наверняка. Открывает герцог дверь дубовую и выходит на балкон, опирается ладонями о хладный камень и смотрит вдаль, где собираются свинцовые тучи и сверкают молнии. На бледные щеки его падает первая капля будущего ливня. Суетятся люди внизу, на площади, сухой хворост к столбу подкидывают, выстраиваются, ждут, когда ж поведут по улочкам ведьму. В руках их камни зажаты да тухлые фрукты, с нетерпением они мнутся, переступают с ноги на ногу. Улыбается старый герцог. Скоро, совсем скоро приведут ему новую невесту. Скоро, совсем скоро утолит он свой голод. Гром гремит совсем близко. *** Идет она, босоногая, спотыкается о неровный камень. Ведут ее узкими коридорами между толстых стен башни, по крутым ступеням вверх, еще выше, под крышу самой высокой башни. Спина ее огнем горит, вся кнутом избитая, но удивляется Рей, отчего же лицо ее не тронуто. Кого же вместо нее сейчас тащат к городской площади? Кого же огню предадут эти несчастные? И что будет делать палач? Путаются мысли, галопом скачут, а перед глазами так и стоит образ белой кошки с разноцветными глазами и голос, звучащий в ее голове. Сила ей обещана, муж ей обещан, договор на крови скреплен. Отворяет страж тяжелую дверь и толкает Рей внутрь просторной залы. Окна тут высоки и украшены витражами, как в храме, но камин холоден, и гуляют сквозняки такие лютые, что тут же она вся покрывается гусиной кожей, ежится, руки к груди прижимает. — Красивая. Рей вздрагивает и оборачивается на голос. Видит она — у дальней стены, рядом с гобеленом, стоит герцог Митт Рау Нуруодо, а рядом на коленях молится Армитаж. — Благодарю тебя, передай епископу Сноуку мои самые наилучшие пожелания, — обращается герцог к священнослужителю и тонко улыбается потрескавшимися губами. — Ступай, Хакс, ты хорошо послужил своему Богу. — Ему ли? — срывается с языка Армитажа, а в глазах его Рей читает презрение и страх. От звона раздавшейся пощечины девушка вздрагивает, белый сарафан царапает спину спекшейся кровью, и видит она, как длинны и остры ногти на руке герцога. Не ногти даже, скорее когти, как у дикого зверя. Кричит Армитаж от боли, к лицу ладони прижимает, к глазам, а по щекам уж кровь стекает на острый подбородок. Отнимает он руки, и видит Рей кровавое месиво вместо одного голубо-серого глаза служителя. — Молись, Рей! — кричит Хакс, хватаясь за распятие. — Молись! Она и слова молвить не успевает, как видит новый удар. Падает Армитаж на хладный пол и умолкает. Остается она одна перед почуявшем кровь монстром. Кожа его синяя, как небо, глаза налиты алым, клыки остры. Герцог не торопится, шипит, что-то нашептывает и медленно приближается к девушке в белом сарафане. — Стой! Срывает она с шеи распятие, днем Хаксом на нее надетое, но не выставляет вперед, а прижимает острым, заточенным концом к своей груди. — Я тебе мертвая не нужна уж буду, — зло произносит Рей. — Стой, где стоишь, душегуб. Замедляя шаг, герцог улыбается: — Смелая девочка. Нравится мне, ох, как нравится. Ты правда думаешь, что я тебя убью? Нет. Не сегодня, не сразу. Гремит гром, и порывом сильного ветра распахивает окна да ведущие на балкон двери, срывает со стены гобелены, и открываются взору Рей ниши в толстых стенах, а в нишах клетки, в коих покоятся останки выпитых до дна невест герцога. Иссушены они, искорежены, навеки вечные невестами герцога прокляты. Крепче распятие к себе Рей прижимает, чувствует, как то уж колет ее кожу. Откуда-то снизу, с городской площади, доносится радостный шум сотен голосов и надрывный крик преданной огню девицы. Слезы катятся по щекам Рей. Ее палач сейчас стоит там, внизу, и, наверное, думает, что предал огню он свою любимую, а она вот тут, живая, такая живая и напуганная. — Слышишь? — хмыкает герцог. — Ты уже мертва для всего града, девочка. Опусти крест, будь умницей. Рей отступает от монстра на шаг и выплевывает: — Я жена другого мужа! — Палача? — хохочет кровопийца. — Сегодня же ночью его голову в реку бросят, а тело волкам на съедение отдадут. Не верит Рей, не хочет верить. Гром гремит, надрывается. Ветер лютует, раздувая на площади костер, а люди внизу радуются, кричат, славят епископа и герцога, славят святой огонь, души их будто очищающий. Да вот только невдомек им, что это отсветы адских костров, для них уж приготовленных. Шум все громче, крики надрывнее, и под звук лязгающего металла врывается через потайной ход в залу Кайло Рен. В одной руке красный от крови меч, в другой — топорик, святой водой окропленный. Шипит герцог нечеловеческим голосом, кличет невест своих на подмогу. И просыпаются они, крови жаждущие, выбираются из клеток своих и кидаются на Рена. Спина к спине Рей и Кайло отбиваются, но теснят их проклятые на балкон, когтями царапают, зубы пытаются в плоть вонзить. Бросается герцог на Рей, и та с размаху вгоняет ему в лоб заостренное распятие. Кричит кровопийца, дергается и падает замертво, а рядом все его невесты корчатся. Кожа герцога светлеет, и кровь из глаз уходит, и снова человеком он кажется. Стража его врывается в залу и готовится умертвить убийц своего правителя. — Стойте! Не надо! Во имя Господа! Кое-как поднявшийся на ноги Армитаж расставляет руки, закрывает собой палача и его нареченную. Но что может сделать он, покалеченный служитель, против жаждущей мести и крови толпы? Не слышат они его, потрясают мечами и топорами. Кайло и Рей все искусаны, побиты и изранены. Стоят они, дыша тяжко и хрипло, крепко обнявшись, на балконе. Они готовы смерть принять, лишь бы вместе до самого конца быть. Отталкивают Хакса люди, выбегают на балкон, и последнее, что видит оставшимся глазом Армитаж, как срывается молния с небес и бьет сразу по всем. Крошится и обваливается старый камень, рассыпается башня, срывается в ущелье, на дно реки. И принимают хладные воды в свои объятия палача и его невесту. *** Годы идут, и одна городская легенда сменяет другую. Пересуды искажаются, обрастают подробностями, забываются и вспоминаются вновь. Служит при храме слепой старец, Армитаж Хакс. Он добр к прихожанам, гладит по головам детей, проповедует, выслушивает и тех, кто в нужде, и тех, кто в радости. Знает Армитаж каждый камень своего храма, не нужны ему глаза, чтобы помнить, где алтарь, а где молитвенные скамьи. — А это правда, что старого герцога покарал Господь? Звонкий голос ребенка заставляет старика Хакса улыбнуться и кивнуть. Он молчит уж без малого тридцать лет, ходит по городу, низко опустив голову. И лишь один день в году вытягивается он во весь свой рост, стоя на городской площади, подставив лицо ветру и дождю. Смотрит он в темное небо, всегда в этот день сотрясаемое громом и молниями, и видит — видит он несущихся на конях Кайло и Рей. Под Реном конь чернее самой ночи с алыми глазами, а на голове бывшего городского палача сверкает золотом корона, волосы его мягкими волнами спадают на плечи, а плащ с красным подбоем развевается от ветра, и сияют на шпорах его сапог звезды. Рядом с ним Рей на белой кобыле с желтыми очами цвета расплавленного золота, в белоснежных одеждах, сотканных из тумана и облаков, нежная и свежая, как утренняя роса. В косы ее вплетены лунные блики, а в тонких пальчиках поблескивают искорки молний. Несутся они с ураганом, выискивают грешников и карают их, несчастных, огнем с небес. Вместе они навеки вечные, под гром грозы коронованы. Слепой монах видит их всего секунду, но этого хватает, чтобы заметить, как они ему улыбаются. Чувствует монах, как к его ногам ластится рыжая кошечка, что живет с ним с того самого дня, когда глаза он лишился. Безмолвная горгулья скалится, наблюдая за грешным городом с высоты святой башни.