Сталью струн

Ночь накатывает тёплыми мшистыми волнами. Бархатный воздух, пропитанный засыпающей тишиной, источает сладкое благоухание июня. Кларк на кровати прикрывает глаза и слушает первое мирное лето, ощущая, как оно робко прокрадывается к порогу вместе с прохладой и стрёкотом сверчков. В отсвете пламени её лицо теплеет персиковыми тенями, скрадывающими шероховатость губ и острый излом бровей. Некогда умирающий, канделябр в центре комнаты вспыхивает мириадами озорных огоньков, венчающих его заржавевшую тяжесть подобно запечатанной в каплю яшме. Кое-кто оказывается прав, и от вида живого, разбрызганного всюду огня в сердце что-то неумолимо оттаивает весенней теплотой, пахнущей воском и травами. Переполняясь сонным умиротворением, Кларк из-под полуопущенных ресниц цепляет взглядом мужскую фигуру в изножье кровати и ощущает где-то в горле, как последние аккорды разговора застывают ещё нестёртыми до конца улыбками. Беллами задумчив и искрит напряжённым током, пробегающим в его спутанных волосах золотыми светлячками. А может, так свет от канделябра причудливо ложится на его голову, оплетая её прозрачным венцом. Молчать вдвоём хорошо — уютно и как-то по-особенному интимно. До мимолётного покалывания в пальцах. До лёгкости, играющей внутри сотней матовых оттенков в отражении ненавязчивой улыбки, когда Беллами со вздохом похлопывает по одеялу совсем рядом с её рукой: — Давай, тебе нужно поспать. В груди остывает пуховая теплота. Кларк с сожалением, горьким, как пилюля, кривит губы в ухмылке и сползает на подушки, позволяя прозрачным теням ласково пересчитать её ресницы и застыть на переносице дрожащей полосой. — Я не ребёнок, и я в порядке. Голос у неё ломкий, хрусткий, как кусочек подтаявшего льда, и она поспешно вытягивает его на искрящиеся весельем нотки: — И вообще, ты убийца… — слово «романтики» почти скатывается с языка упругим шариком сладости — Кларк вовремя останавливает его, прикусывая губы, — атмосферы, ты знаешь? Он посмеивается, взлохмачивая нетвёрдой рукой копну волос, и взгляд, брошенный на неё сквозь пальцы, трепещет шоколадной горечью и неуловимым очарованием, заставляя девушку дрожать от колючих мурашек. Ночь накаляется, ворочается в деревне шорохами, тревожащими слух: стекольными перезвонами, и стоном половиц, и мягким шёпотом дыхания. — Беллами, — тихо выдавливает она, накрывая его ладонь горячими пальцами. Сморённая непривычной тишиной, Кларк чувствует, как теплеет в груди и скрадываются нотки безмятежной, но уверенной нежности. Встрепенувшись, Беллами изгибает брови в удивлении и фыркает, сдувая щекочущие нос кудряшки: — Обещаю, я буду здесь, — и его голос тоже полнится забытой, ушедшей решимостью, а потом ломается где-то посерёдке неловкостью и надеждой. — Если ты захочешь. Кларк не отрицает, только смотрит изучающе и долго, а потом в измождённой нетерпеливости сползает ниже, ненароком задевая его бедро ногой, и вплетается пальцами в ловец снов, щекочущий ей вскинутую руку перьями. Осознание собственной власти сейчас, в этот бесконечный миг, будоражит ей кровь стыдливой вскипающей энергией. В прошлый раз она оттолкнула, с трудом вспоминает Кларк. Воскрешать это в памяти всё равно что прикладывать к руке раскалённое железо — больно, но необходимо для заживления. Она оттолкнула и, даже зная, что имела на это право, ощущала следующей ночью фантомное тепло чужого тела рядом, и его призрачный, сломленный виной взгляд преследовал её немым уроком и неделю спустя. И теперь в её руках всё та же власть, заплесневелая и знакомая до каждой трещинки, и теперь что-то внутри неё зреет уверенностью, что всё можно исправить. Начать заново. Встряхнуть прошедшее, как антикварную и бесценную вещь. — Я хочу, — наконец хрипло отвечает она, не сводя глаз с тугого переплетения нитей-паутинок с нанизанными на них цветными камушками. Любуясь с пробивающейся наружу лаской, которая пахнет весной. Потом хмурится — болезненно, поддаваясь кисловатому привкусу ностальгии. — Только не обещай мне ничего, просто не уходи. Не думаю, что смогу выдержать сейчас ещё одно твоё обещание. У Беллами губы размыкаются тяжело, с задыхающимся вздохом. Лицо искажено жёсткой, как картон, гримасой сожаления, и Кларк изучает его с отстранённой жалостью, закусив щёку изнутри и позволяя мыслям свободно витать в голове. Она думает, что не понимает, когда всё пошло по наклонной, наискось тупым взмахом руки. Когда у слов появились крошечные серебряные жала, впрыскивающие под кожу яд. Когда доверие, прогорев, рухнуло, рассыпая вокруг оранжевые искры и розоватый от жара пепел. Рука, чуть стискивающая его онемевшие пальцы, вздымается выше, добираясь до самого плеча. Для этого приходится сесть, чуть пригнувшись и подавшись вперёд, глядя снизу-вверх, исподлобья, серьёзными серыми глазами. — Не надо, — на выдохе просит она, большим пальцем с нажимом вырисовывая круги в попытке успокоить. Осадить эту боль тяжёлой пылью, которая закружилась бы прямо вниз и затаилась бы внутри на долгое время. — Не смотри на меня так. Оцепенение гремит трухлявыми оковами. Каждый маленький вдох — мучительное усилие, и всё, на что Беллами способен — подобраться, дрожа всем телом, и глядеть словно бы сквозь. Только Кларк полна непоколебимости, заостряющей черты лица и пронизывающей голос сталью струн. Её пальцы — мимолётное поглаживание шеи, не задевающее бороды, и тёплый отпечаток на щеке. Он не смотрит — просто не может осмелиться. — Я хочу оставить это в прошлом, — помолчав, начинает Кларк, и подтягивает ногу к себе, чтобы быть ближе. — Боль. Сожаление. Всё это. Близость дурманит сладким маревом — мужчина почти готов отшатнуться, но, завороженный и полный сомнений, способен только слушать, вбирая малейший полутон. — Ты сделал то, что сделал, и этого уже не исправить. Во рту отдаёт отчаянием, горьким, как лечебная трава — хочется надеяться, что и эта боль станет залогом чего-то светлого. А пока она вспарывает его прямо изнутри, и Беллами запрокидывает голову в потолок, и отсвет живых огней полосует его шею с рассыпавшимися по коже веснушками мерцающим узором. — Да, — наконец тихо соглашается он, — но последствия преследуют нас очень долго. Преследуют тебя. «Тебя» искажается в немыслимых температурах, выплавляя такую ожесточённую тоску, что у Кларк на миг сводит горло — она позволяет чувству тяжело соскользнуть внутрь и засохнуть уродливым пятном на внутренней стороне запястья. Она пропускает его сквозь себя и, вытолкнув воздух неподвижным языком, нетерпеливо мотает головой — калёное железо шипит в нотках её голоса огрубевшей, настойчивой нежностью: — Пусть так. Пусть даже никто из нас не станет таким, как прежде, но разве это не нормально? Реальность холодит Беллами грудь — словно бы оглянувшись, он ощущает, как сладостный летний ветерок щекочет отяжелевшие веки и видит — действительно видит — Кларк. Его силуэт по-прежнему пахнет электрическим напряжением, грозным, как дождевое облако. Но он видит. Ореол в окружении персиковых теней, искорки, разгорающиеся в глазах, спутанные волосы и доверчивая мягкость в уголках чуть приподнятых губ. Это — Кларк, которая прижимает ладонь к его щеке и отчаянно пытается выстоять. Восстать из пепла, если потребуется. И чёрт, неужели он не сумеет так же? Вздох шелестит, подобно книжным страницам, пониманием. Лёгкость руки, ненавязчиво скользнувшей к его запястью, щекочет грудь неловкими смешинками — Беллами щурится и, пойманный под прицелом её острой улыбки, не находит, что сказать. Но может быть, и не надо? Молчание оказывается пенящимся, вкусным молоком, и под его нежностью неторопливо тают последние льдинки. Кларк — разнеженная и полусонная, тянется медленной рукой к его талии, и её едва ли ощутимая хватка, смявшая на спине футболку, пробирает Беллами лихорадочными мурашками. Ответные объятия — непослушные, окутывающие плечи осторожным теплом. — Я думаю, что мы можем попробовать снова. Это ещё не прощение, понимает он. Но близость к нему, пульсирующая умопомрачительным жаром, заставляет голову идти кругом и нутро — дрожать от сладостного, облегчённого предвкушения.