***
Прохладный ветер развевает светло-русые волосы мальчишки, который делает шаги по серому бордюру, смотря вниз с холма на город, который лениво живёт своей жизнью, и ему так хорошо. Он вдыхает полной грудью и выдыхает, выпуская наружу вместе с воздухом счастье в виде широкой улыбки. Мальчик оборачивается, резко тряхнув кудрями, которые еле-еле доходят до его ушей, и смотрит на друга, Джона, который идёт вслед за ним, а также на свою мать, которая наблюдает за ними слегка издалека, разговаривая с какой-то женщиной. Отвлекаясь, он спотыкается и падает на траву, пачкая землёй светло-голубую кофту, и тут же слышит звонкий смех другого мальчишки, и сам улыбается ещё шире, принимая помощь в виде протянутой руки. — Твоя мама сказала, что скоро ты будешь ходить с нами в церковь, это правда? — Джон наконец-то плюхается рядом с ним на белую скамейку, весело заглядывая в лицо друга и поднимая уголки губ. Хенрик молчит. Ему девять. Он не знает, почему родители ходят в церковь, почему они верят в эту чушь про Бога, ему совершенно неинтересно ни служение Ему, ни тема религии в целом. И он не знает, почему Джон так отчаянно тащит его туда, что он нашёл в этом месте, что он нашёл в кресте на кухне, что ему дают ежедневные молитвы и зачем он постоянно упрекает его в наивности. — Она, — мальчишка сглатывает и, слегка заикаясь, продолжает, — она мне ничего не говорила, я не знаю… Джон машет рукой на его слова и вытягивает голову, чтобы получше рассмотреть вид, открывающийся с такой высоты, и он не видит искренне тёплого взгляда Хенрика, который устремлён прямо на его лицо, и не замечает, как рука беловолосого мальчишки медленно подбирается к его. И Хенрик тоже смотрит вниз, пытаясь утаить дрожь в коленках и запястьях, он вдыхает воздух как можно дольше, заталкивая страх всё глубже и глубже себе в душу, не зная, к чему он всё это ведёт, и не желая осознавать. Он прикасается к чужим пальцам медленно и мягко, но реакция абсолютно противоположная. Он ёжится.***
Ледяная каменная стена уменьшала боль от ссадины на скуле юноши, который прижимался к ней, как к единственному, что может его спасти. Слёзы заливали ворот рубашки, и он зло прикусил костяшки пальцев, пытаясь приглушить стон отчаяния, который рвался из груди, не давая сделать такой нужный вдох. Удар за ударом. В детстве — мать, после — отец, который не видел никаких препятствий, ведь его жена умерла, и всё списали на самоубийство. Удар за ударом из него выбивали признания о вещах, которые он не делал, о том, о чем не знал. Удар за ударом из него выбивали последнюю надежду на что-то светлое, и он глотал таблетки, которые ему приносил его друг с тёмными волосами по плечи. Он привык. Он привык прятаться от чужого гнева по любым углам, лишь бы не чувствовать бесконечной боли, расцветавшей на животе и лопатках, на ногах и руках, на лице и плечах. Он привык мягко жать руку друга, чьё имя едва ли оставалось в его мозгу дольше, чем на день, потому что потом он терял сознание и не мог вспомнить ничего, кроме понимания того, что игра начинается заново. В дневнике, который он прятал под доской в полу на чердаке, он записывал, сколько таблеток он выпил, куда его били, сколько дней прошло с того, как он в очередной раз очнулся с жуткой болью в голове и рвотными позывами. Йоханнес — ребёнок, чьё имя приводило его в восторг. Он действительно помогал, отдавая свои лекарства, но никогда не говорил больше о себе. Он приходил в одно и то же время, отдавал небольшой свёрток, обнимал крепко-крепко, слегка поглаживая голову, смотрел в его глаза, спрашивал, не расскажет ли он кому про его присутствие в заброшенной пристройке, а потом словно растворялся в темноте помещения, оставляя юношу одного. Таблетки помогали. Не сильно, но он не слышал своих криков по ночам и не чувствовал удушья перед сном и после пробуждения. Перестал чувствовать неожиданно накатывающую панику тогда, когда её не должно быть. Перестал слышать мамин голос, который звучал хрипло и резко, заставляя его давать отпор отцу. Но в результате его лупили сильнее, оставляя алые полосы от ремня по всему телу и заставляя хвататься за в который раз чуть ли не выбитую челюсть. Он уставал считать дни, когда ему хотелось спрятаться в ту самую пристройку и сидеть там в ожидании Йоханнеса, который действовал, как бальзам на душу. В их предпоследнюю встречу он узнал, что его фамилия — Эккерстрём, ему шестнадцать, и он живёт в двух домах от него. Он звал к себе, обещал напоить чаем с травами, познакомить с матерью и, может быть, достать ему несколько кусков яблочного пирога. Мальчишка отказался. В последнюю их встречу объятия длились ещё дольше, и теперь, помимо коротких разговоров, из пристройки можно было услышать тихие всхлипывания, а так же утешающий шёпот подростка, который говорил, что всё будет в порядке. Он шептал ему свои проблемы, рассказывая о своём расстройстве, о навязчивых мыслях, о постоянно шаливших нервах. Он рассказал и то, что ему не хватает таблеток из-за того, что он делится ими, но это ничего. Это неважно. «Ведь у нас с тобой всё будет хорошо, правда? Рано или поздно, так или иначе». Это были последние его слова перед прощанием. «Рано или поздно. Так или иначе», — он твердил эти слова как мантру, пытаясь верить в их смысл, когда получал практически последний тычок мерзко скользким из-за крови ботинком в живот и почувствовал, что в его животе ноет дикая рана, которая окрашивает рубашку в ярко-алый. Он слышал сирену. Он чувствовал, как его поднимают на руки и как кладут на носилки. Он слышал, как отец сопротивлялся мужчинам в форме, которые приехали несколькими минутами позже. Когда двери машины, в которую его положили, закрывались, он услышал дико отчаянный крик самого дорогого ему человека вдогонку: — Хенрик, нет! А затем были белые стены больницы и детский дом, где его не оставляли в покое голоса и дети, которые были гораздо злее, чем его единственный друг. Он не забывал его, читая почти без дрожи в голосе вслух стихи, которые задавали ему воспитатели. Он не забывал его, отбирая у старших детей свою Библию, которую отдала добрая медсестра. Он не забывал его, укутываясь с головой в одеяло, пока не становилось нечем дышать, и он лежал ещё секунд тридцать, задыхаясь. Он не забывал его, выводя идеально ровные буквы даже дрожащими руками. «Рано. Поздно.» Воспитатели не замечали его, наверное, не хотели вешать на себя лишние обязанности из-за хмурого подростка, который либо забивался в угол с книгой, которую ему удалось взять из ближайшей библиотеки, куда иногда выводили детей, либо бился в непонятных никому приступах в комнате, которую освободили специально для него, потому что никто не хотел видеть, что с ним творится. Когда ему исполнилось шестнадцать, он начал понимать, что жизнь уже не станет лучше. Ни сегодня, ни завтра, ни через год, и лишь когда в его одиночную комнату постучали воспитательницы, сначала ласково упрашивая его выйти, а затем грубо вытаскивая за худые плечи, он обрёл веру. Это был Он. Он был уверен, что если Бог есть, то либо он сам спустился к нему в виде этого человека, либо подослал его, чтобы спасти, казалось бы, обречённую на страдания душу. Мужчина выглядел точь в точь, как рисовал себя Хенрик лет через пятнадцать, только вот спина его была гордо выпрямлена, а голос не дрожал. И смотрел он гораздо увереннее. Одного взгляда на юношу ему хватило, чтобы сказать заветные слова: «Я подпишу бумаги». И он был уверен, что если рай есть, то он явно с Ним. Такое спокойствие, такое хладнокровие по отношению к нему, такой наблюдательный взгляд, который вырывал из темноты его личности тяжёлые факты и ставил их перед юнцом, заставляя разбирать, копаться и изменять. Он уже забыл, каково это, когда руки дрожат от паники, и теперь они дрожали от волнения перед Ним. Он уже забыл, каково это — бояться ударов, теперь он боится не получить сурового взгляда от Отца. Он знал, что этот образ в чёрной, как крыло ворона, сошедшего со строчек Эдгара По, сутане он не забудет до конца своей жизни. Он ловил взглядом любую неидеальную вещь в мужчине, и тут же удалял из своей памяти, делая его чем-то большим, чем просто отец. Тогда уже он выпрямлял спину и глядел уверенно, говорил отрывисто и чётко, зная, что много слов — мало дела, и подбирался к пастору ближе, пытаясь забраться тому в сердце, но оставался с пустыми руками в полном одиночестве, которое он заполнял немым обожанием — один звук, и его точно отправили бы исповедоваться — и физическим удовлетворением. Тогда уже он сам рассказывал хористам в церкви о романтике Байрона и химических соединениях, пытаясь прикрыть свою неудержимую гордость за себя самого. Но его трясло всё сильнее от осознания, что Отец не смотрит на него. Ни малейшего взгляда, когда тот нарочно делал что-то не так, ни одного упрёка, ни одного замаха руки, которые он ждёт с нетерпением, потому что ему интересно, где же тот край, сколько ему ещё ходить по лезвию ножа и не плакать от боли, как он привык. Равнодушие его убивало, и ему было бесконечно обидно, что пастор не замечал ни его идеальности, ни его заботы, которую он проявлял в мелочах, пытаясь угодить мужчине буквально во всем. Не замечал даже его глупостей «назло», которые нужны были только чтобы вытянуть признание в любви, которую он не видел в хладнокровной заботе о его будущем и настоящем. Чуть позже вернулись и приступы, которые он хотел забыть, только вот голоса становились всё громче и говорили те вещи, которые ему не хотелось воспринимать. Но он знал, что говорят они правду, и больше всего он боялся, что действительно в конце концов останется один. Что Отец не будет с ним возиться, когда ему исполнится восемнадцать. В ярости он бил вещи, позже сгребая кусочки разбитой посуды или вазы, которая попала под руку, но всё равно оставался таким же незаметным в доме, каким был с самого начала. И он научился искать плюсы и в этом: напивался до состояния, когда хотелось лишь лежать и смотреть в потолок или корчиться в ванной комнате под отрезвляющими струями ледяного душа. Под градусом думалось лишь об одиночестве, которое заглушалось редкими мыслями о когда-то существовавшем в его жизни Йоханнесе и о пасторе, с которого в фантазиях слетала сутана куда-то подальше, и можно было губами скользить по чертам равнодушного лица и бледного тела. Когда приходило похмелье, он старался забыть о своих думах, держа в мыслях только образ упаковки таблеток в руке, в тёплой руке с длинными пальцами, которая совала их ему в сумку, пытаясь управиться быстрее, чтобы осталось время для небольшого разговора. Он уходил из дома и шёл в церковь, чтобы лишний раз поведать свои грехи тишине, которую не нарушали даже шаги пастора, потому что тот не считал нужным приходить тогда, когда нет месс либо других мероприятий. Когда проходило похмелье, он хватал свечи из кабинета, и нёсся в другую часть города, ища взглядом старую пристройку, в которой прошла большая часть его детства. И он как прежде забирался туда, зажигая огонь полу-мокрыми спичками и ожидая привычного тепла в объятиях, но его каждый раз ждало лишь бесконечное разочарование. И он думал: «Он придёт. Рано или поздно. Так или иначе». И пришёл. Худая фигура, обтянутая штанами, ткань которых плотно прилегает к ногам, и чёрной рубашкой, которая сидит идеально, появилась в поле его зрения, когда он глядел сквозь небольшую дыру в деревянной стене, уже не ожидая увидеть кого-то кроме редких прохожих, которые давно перестали обращать внимание на заброшенный участок, заросший травой и колючими кустарниками. Он увидел длинные чёрные волосы, которые скрывали лицо, и руки, ладони которых были спрятаны в карманы штанов. И ноги в тяжёлых ботинках, которые ступали по земле чересчур осторожно. Первый взгляд был более, чем удивлённый. Они стояли друг напротив друга в нерешительности, и Йоханнес первый сделал шаг вперёд, убирая свои волосы за ухо и обнимая подростка, положив подбородок на его макушку. Его лицо было спокойно, но дернувшийся уголок губы и дрожащие веки выдавали то волнение, которое охватило его только при виде подтянутой фигуры с длинными светлыми волосами. Эккерстрём курил, изредка передавая сигарету старому другу, морщась в нежелании портить всё ещё юного — в его воспоминаниях — парнишку. Слов было либо слишком много, либо недостаточно, поэтому они почти не говорили, но в конце первой встречи Хенрик прошептал очень тихое: «Мне нужны таблетки, Йоханнес», и на имени дрогнул голос. «Я знаю, я видел». Таблетки он получил на встрече в честь дня рождения. Восемнадцать. Таблеток и лет. Парень сказал ему, что пока не в состоянии достать больше, потому что он находится на пробном лечении дома, его выпустили из больницы всего за неделю до их первой встречи. Он понял его. Вернувшись домой, он увидел то, чего не должен был видеть, и сорвался, впервые за всю свою жизнь он не искал повода остаться на плаву. Надежда на то, что рано или поздно он сможет быть счастливым, сгорела дотла за пару секунд осознания того, что перед его глазами лишь труп. Он не помнил, как закинул в рот разом все восемнадцать таблеток, он не помнил, как высокая тощая фигура тащила его в ванную и засовывала пальцы ему в рот, чтобы вызвать рвоту. Он не помнил, как знакомый низкий голос вызывал скорую и объяснял ситуацию. Он не помнил, как Йоханнес обнимал его и тыкался носом в макушку под ледяной водой, которая стекала по двум телам в потяжелевшей от влаги одежде. Но он старался забыть балку, на которой тугим узлом крепилась толстая верёвка, и петлю, которую забирали незнакомые люди. Он старался забыть ужасный цвет лица Отца, шрам на шее и обмякшее тело. Он старался забыть его последние слова, облачённые в письмо на половину страницы. «Хенрик, не останавливайся, ты добьёшься своего». Уже через несколько лет он понял, что сделал что-то не так, когда впервые надел талар, а затем каждый день облачался в сутану, пока ему не сказали, что можно просто надевать рубашку с колораткой. Всегда был рядом Йоханнес, который следил за приёмом таблеток, но которому всё чаще и чаще самому требовалась помощь. Он не мог на это смотреть и отдалялся, а позже отказался от таблеток, когда увидел, что Эккерстрём не может даже выйти из своей комнаты. Хуже не становилось. Лучше — тоже, но это хотя бы что-то, учитывая, что другу полегчало спустя год-два. Время летело так быстро, что он не замечал, как стабильно и хорошо он жил. Ровно до одного момента. Он не помнил, зачем засиделся до темноты в кабинете церкви, но был доволен проделанной работой, поэтому ему даже не хотелось спать. Завтра — очередной августовский день, знакомство с новыми хористами, а также куча волонтёрской работы. Закрыл двери церкви, ворота, отошёл в тень дерева на секунду, чтобы проверить, не забыл ли он что внутри. Он услышал звуки быстрых шагов, а после — неприятного соприкосновения чьего-то тела с асфальтом, и смотрел внимательно, приближаясь уверенно. Сердце билось где-то в горле, заглушая любые звуки кроме равномерного стука крови в ушах. Он уже видел эту фигуру, он уже видел эти взметнувшиеся в воздухе светлые кудрявые волосы, он уже видел это загнанное выражение лица. Когда он словил чужой взгляд мокрых глаз, направленный на землю у его ног, он сжал руку в кулак, и всё тем же уверенным голосом, как всегда, мягко спросил: — Юноша, у вас всё в порядке?***
Последние слова ещё долго были в его голове после того, как слетели с губ, отчаянным голосом вписываясь в жутко пугающую его ситуацию. «Тогда никогда не смей появляться в моей жизни снова», — вновь и вновь в своей голове Хенрик прокручивал эту фразу, пока она не стала надоедать. Он продолжал жить в Гётеборге, возвращаясь в Стокгольм, только чтобы увидеть Йоханнеса и старую церковь, которая всё меньше и меньше вызывала приступы воспоминаний, которые продолжали наваливаться на него тяжким грузом — как когда-то тело пастора — но реже, гораздо реже. Он всё ещё учился принимать своё прошлое таким, какое оно есть, но образ Отца Санделина звучал в голове отголосками старых, потрескавшихся от времени чувств. Потрескавшиеся чувства — как рана с потрескавшейся корочкой, которая болит пуще прежнего и не даёт спокойно жить, и юноша спотыкался о воспоминания о мягких поцелуях, стоило ему восстановить столь знакомый образ на внутренней стороне век. Он приходил перед сном, заставляя ронять мучительно мерзкие слёзы от желания прикосновений, таких нежных, которые он дарил ему в тяжёлые моменты. Сорваться хотелось ужасно. В другой город, прыгнуть в поезд, прокрутить в голове любимый стих Отца и сойти с платформы, чтобы вдохнуть давно ставший родным запах лаванды и уткнуться в сырое от дождя или снега пальто. Хенрик не сдержал себя, и это происходило не один чёртов раз. Ни слова Йоханнесу — главное и единственное правило, которое прозвучало один раз в самом начале их первой после «той самой прощальной фразы» встречи, и оно не требовало повторения. Оба участника игры приняли его и были готовы носить новые роли. Влажные поцелуи и робкие касания пастора, которые растворялись нежно-красным на бёдрах и плечах, когда Хенрик, как и прежде, снимал с него рубашку и брюки. Маленькие следы от слишком долгих поцелуев внизу живота, после которых кожа приятно саднила. Никакого насилия. И крышу срывало так сильно, что Хенрик не верил своим собственным стонам, которые разлетались по пустой квартире с неожиданной периодичностью. Он возвращался к себе и проводил бессонные ночи, пытаясь осознать, к чему привела его жизнь. Он не смог принять тот факт, что пастор ему необходим, и неважно, какой он — холодный и властный или аккуратный и нежный, его это заводило одинаково сильно, и это была проблема, которая вызывала множество вопросов. лежа на пороге прихожей, чувствую сердцебиение кожей. можно встать, но идти будет сложно, если только не к тебе. — Какой же ты всё-таки глупый, — знакомый смех заставил кожу покрыться мурашками и прильнуть к тёплому телу, которое теперь давало лишь ощущение защиты. Хенрик знал, что он не глупый. И Хенрик знал, что Санделин не считает его таковым. Он впервые в жизни был уверен, что его чувства максимально чисты и взаимны, хотя сомневался, точно ли он поступает правильно, вновь и вновь возвращаясь к пастору, но его вернувшиеся после той встречи у Йоханнеса панические атаки говорили, что прощание было ошибкой. Но он понимал, что ошибка это была нужная, чтобы принять свои чувства, осознать, как всё было абсолютно неправильно у них обоих, дать себе время остыть и пастору — проникнуться чем-то светлым. И лишь тогда, когда юноша понял, что больше расстояние не имеет смысла, он сжал все силы в кулак и поставил перед собой факт, что прощание тогда было неизбежным, что его ждали оба, зная, что их плохая история завершится именно так, в череде самых обычных жизненных событий. будто заранее знали все точно, как мы расстанемся среди многоточий повседневных дел. И, наверное, самым сложным было последующее заталкивание своих чувств в глубину сознания, где они толкались, вопили и терзали пуще прежнего, но Хенрик не собирался больше их доставать. Это случилось так же внезапно, как и его возвращение. Просто в один день он проснулся в одной кровати с Санделином и не смог сдержать мыслей о том, что это всё — жутко неправильно и мерзко. Что этот мужчина перед ним — всё тот же отвратительный человек, который ломал ему жизнь каждый день всё сильнее и сильнее, и игнорировать этот факт — самоубийство чистой воды. Ведь человек, сделавший один раз больно, вряд ли когда-то удержится от повтора. А если это был не один раз, то говорить не о чем. И Хенрик бежал, бежал ещё дальше, разрывая все контакты, стараясь упасть в работу, которая накопилась за всё то время, пока он расслаблялся. Он перестал общаться и с Йоханнесом, который один раз даже приехал к нему, чтобы в итоге не дождаться открытой двери, пусть он и сидел под ней несколько часов, слыша, как за ней плачет молодой пастор. — Если тебе нужно, чтобы я ушёл, то это нормально. Я понимаю тебя. Единственное, что я знаю, что всё будет в порядке. Рано или поздно… — Так или иначе, — в один голос они договорили уже давно заученную фразу, которая не раз выскальзывала из уст Йоханнеса в присутствии Хенрика. И он уехал обратно. И одиночество нахлынуло с удвоенной силой, только вот теперь он был спокоен, потому что знал, что контроль — это единственное, что у него есть. Что теперь он должен жить свою жизнь, пускай и с чувствами, которые ежедневно пожирают изнутри, но не находят отклика в жизни. и так же, как веру не выбирают, я не выбираю тебя.***
Удар был после. Тело отказывалось нормально функционировать, а лёгкие — воспринимать воздух, когда в его руках оказался тонкий чёрный конверт, который пах всё также неизменно, сложно забыть, и подушечки пальцев, не веря, скользили по тёмной бумаге, переходя на светлую, где ровными буквами значилась причина его состояния. Его. Больше. Нет. Чувство отвратительной беспомощности заползало под кожу, впиваясь до боли, вытягивая жалость и ощущение бессмысленности существования. Хенрик не знал, что произошло в тот момент, когда его взгляд упал на строчку, где Йоханнес написал, что Отец Санделин умер. Он не знал, почему его скрутило пополам и захотелось запихать себе в глотку пальцы, лишь бы выпустить это тревожное состояние. Хоть как-то. «Он не мог меня оставить, не мог. Этого не могло произойти, это сон, я должен проснуться», — повторял себе молодой пастор, вновь и вновь наполняя бокал вином, сбегая утром в церковь, наплевав на похмелье. Он был уверен, что всё это — не более, чем жалкая выдумка его свихнувшегося от одиночества мозга. но ты лгал, ты летал, парил высоко и мне на земле махал рукой так легко. Хенрик чувствовал, что с каждым днём ему становится всё хуже и хуже. Он отправил несколько ответных писем Йоханнесу, но они так и не нашли своего адресата. Тревожность накатывала с новой силой, оставляя его лежать на холодном полу, пока за окном белел новогодний снег. Он чувствовал лишь то, что не готов принимать смерть самого близкого человека так просто. Но чуть ли не отмерзшие пальцы ног, голова, идущая кругом, и жуткий кашель, который возвращался из-за нервов всё чаще и чаще, его не волновали. Он думал и о том, что был неправ, когда заново прекратил их общение, и в своих мечтах торговался с собой, представляя, что могло бы быть, не отпусти он тогда пастора. Не оставь его одного — Эккерстрём не в счёт. И хотелось забраться с головой под тяжёлое одеяло и затаиться там на годы. конечно я простил, простил и отпустил, конечно, звони в любые ночи и дни. но только тишина глядит в меня со дна и руки тянет во тьме, и говорит мне: Санделин не заметил, как вновь стал разбивать костяшки о кафель в ванной, как начал баловаться алкоголем, вспомнив старую привычку его родителя. Не заметил, как снова начал задыхаться ночами, один раз ему пришлось прервать занятие с хористами, потому что паническая атака накатила слишком неожиданно. Окружающие начали замечать, что с ним что-то не так, и искренне советовали отлежаться дома и пролечиться, и он оставался в кровати так долго, как только мог, пока не принял отважное решение. Рвануть в Стокгольм. Взглянуть на могилу пастора, чтобы убедиться в реальности происходящего. Мягкими шагами Хенрик шёл по кладбищу, разглядывая покрытые мхом статуи ангелов и завешанные плющом кресты, которые неумолимо напоминали о церкви, в которую он зайдёт уже после того, как найдёт нужное надгробие. Он практически не дышал, вчитываясь в строчки и вглядываясь в даты, которые разделяла лишь тонкая ниточка тире, пока взгляд не ткнулся в яркие чёрные буквы на девственно-белом кресте, траурно гласившие: «Хенрик Санделин. Любимый Отец и лучший друг». Он не обратил внимания на то, что совсем рядом с небольшим букетом цветов — сложно не угадать, каких — лежала небольшая пуля, которая не привлекла ни одного взгляда тех, кто сюда приходил. вот вы и квиты, смерть — это выход. точки, даты, сбежишь куда ты? Забавно, какой исход истории подготовила им жизнь, пускай они и сами пытались закончить её, своими силами. Отец Санделин расплатился за всю принесённую им боль сполна, и его страдания также окупились — так уж распорядилась судьба, что ему не пришлось нести свой крест всю оставшуюся жизнь, наблюдая за тем, как всё рушится прямо у него на глазах. Хенрик перестал думать о пасторе. Запретил. Навсегда. Он решил для себя, что оставить его в прошлом, как опыт, будет гораздо проще и правильнее. Что теперь он должен отдать ему должное, почтить его память, потому что он сделал из него того, кем он бы не стал, если бы той августовской ночью не набрёл на церковь, которая так его напугала — не зря, видимо. Он вернулся в столицу. Снял квартиру в ужасной близости от старого места проживания. Первый день, когда он переступил порог старой церкви, перевернул его жизнь с ног на голову, потому что люди приняли его даже слишком тепло, не забыв, конечно же, сказать ему, как он похож на своего отца. Санделин старался пропускать подобное мимо ушей и забыть про то, что теперь он выглядит как идеальная копия бывшего пастора. Мужчина принялся за работу с новыми силами, которые появились из ниоткуда. Он перенял лучшие привычки пастора: собирал волосы в хвост, держался уверенно и достаточно холодно, установил распорядок дня и не позволял больше своим вредным привычкам одерживать верх над ним. Он ежедневно усердно трудился и добился уважения в церкви, ему стали доверять работу с документами, а чуть позже его назначили руководителем детского церковного хора, в который, в основном, входили ребята из проблемных семей и из детского дома. Привыкнув даже к своему «Отец Санделин», он понял, что на его плечах теперь жуткая ответственность, потому что он и сам когда-то был ребёнком, который пришёл в церковь, который был напуган, зажат и одинок. И он очень не хотел, чтобы хотя бы один человек из его хора сталкивался с чем-то подобным. Пока было всего несколько пробных занятий, на которых он больше наблюдал за группками детей, голоса которых слушали те остатки музыкальных работников, что имеются в церкви. Он не забывал молиться. И когда молился, благодарил не только Бога, но ещё и своего Отца, который наставил его на путь истинный, который передал ему свои обязанности, который помог ему прийти к его предназначению — спасать, казалось бы, обречённых на грешную жизнь. И впервые за долгое время Хенрик чувствовал невероятное желание жить. А также то, что он на нужном месте, что он знает, что делать. И он всё ещё любил, он продолжал любить самой чистой, теперь уже точно невинной любовью, которая слышалась в молитвах. И это было так легко и прозрачно, что он сам удивлялся, когда это его сумела наполнить подобная детская любовь к человеку, который воспитывал его, но делал это неправильно? Но он считал верным лишь то, что все события привели его к тому, что он оказался тут. отцы и дети — любовь сильней смерти. строчки на камне: кто я? куда мне? без тебя. Пастор понятия не имеет, почему в этот вечер чувствует такой моральный подъём, что работа делается чересчур быстро, и он продолжает сидеть до закрытия церкви, перелистывая страницы, выписывая какие-то не особо важные цифры, лишь бы ощутить спокойствие от выполненного. Плечи слегка ссутулены, поза максимально расслабленная, но тело напрягается, когда он слышит стук в дверь. Знакомый голос говорит что-то про Бога, и Санделин никак не может понять, кто это из хористов, зато точно уверен, что видел его, один раз точно, может, на последней репетиции перед первым занятием, которое должно состояться в ближайшие дни. Он не отрывает взгляда от бумаг, продолжая слушать очень мягкий голос подростка, который застыл у порога, и вопрос, который вертится на языке ещё с первых слов юнца, срывается сам собой, пока рука медленно выводит подпись на документе, а боковое зрение улавливает лишь очертания мальчика и его плавно вьющиеся светлые волосы: — Да, конечно, как тебя зовут? — Он поднимает взгляд, и ни одна мысль не успевает промелькнуть в его голове, потому что то, что он видит, не сможет объяснить никто, кроме него самого. — Хенрик. И он вскакивает с места, всматриваясь в столь знакомые ему самому черты лица, и почему-то увлекает мальчика в свои объятия. Ему страшно. Но теперь он понимает, что происходило всю его жизнь. Теперь остаётся вопрос «почему», но он становится не так важен, когда к Санделину приходит осознание, что теперь он может исправить все те ошибки, которые допустил его пастор. — Прости, устраивайся, где хочешь, чай будешь? — На кивок мальчишки он отвечает лёгкой улыбкой, которую он прячет, отворачиваясь. Он наливает горячий напиток, который слегка пахнет лавандой, и, возвращаясь, ловит озорной взгляд мальчишки, который даже не пытается прятать улыбку. «Солнце».