Только голову запрокинь

Саша и не думал, что будет так тосковать после отъезда Оксаны, он крепился до последнего, провожая девушку в аэропорту, шутил, смеялся, просил прислать ему магнит на холодильник. — Слушай, Оксан, а вот выйдешь ты замуж за болгарина и кем станешь? Болгаркой? Она смеялась, не заезженным шуткам, конечно, просто вся была в предвкушении новой прекрасной жизни. Жизни, которой он был лишен. Всё, что осталось, с головой погрузиться в работу: репетиции, спектакли, фотосессии, и Саша хватался за любую возможность уйти от реальности. Стоило в театральном мире появиться информации о благотворительном спектакле, Саша тут же подписывался и на это. Меньшикову объяснял, что хочет помочь людям, хотя бы так. И сам ненавидел себя за лицемерие, да плевать ему было на абстрактных страдальцев, со своими проблемами бы разобраться. В обморок он свалился по всем правилам театра: на сцене. Как раз на словах «Дальше — тишина» и рухнул. Ребята потом рассказывали, что в зале и впрямь тихо-тихо стало, а потом овации громыхнули, никто не понял, что это не игра. — Ты, Петров, когда головой о сцену приложился, такой гул пошел по залу! — с испуганным восторгом говорил Лаэрт-Кемпо. — Ну, думаю, ничего себе! В роль Сашка вошел. А потом мы все на поклон встаем, а ты лежишь! Тебя трясут — а ты лежишь, белый весь, как… — Призрак отца Гамлета, — подхватил Клавдий-Миронов. Саша морщился, прижимая ко лбу пакет со льдом. Голова раскалывалась, свет резал глаза, так, что он зажмурился. Вдруг в медпункте хлопнула дверь — зашел еще кто-то — и сразу стало тихо, потом раздалось невнятное извиняющееся бормотание, зашелестели, удаляясь, шаги. Саше и глаза не надо было открывать, чтобы понять, почему ребята спешно ушли, даже не попрощались. Он так и сидел, привалившись к стене, чувствуя, как по вискам стекают ледяные капли от подтаявшего льда. — Саша, ну что ты творишь? Решил себя до смерти загнать, мальчик? — по лицу осторожно пробежались чуткие пальцы, — Доктор сказал, что тебе необходим отдых, и я с ним совершенно согласен. С этого дня у тебя двухнедельный отпуск. Худрука я уже поставил в известность. Саша слушал молча, а что тут скажешь. — Это всё из-за… — небольшая пауза, будто Меньшиков очень осторожно подбирает слова, — всё из-за той девочки? Саша усмехнулся, не открывая глаз, потянулся, щекой лег в теплую ладонь: — Девочку зовут Оксана. Вы же знаете, Олег Евгеньевич. — Знаю, — голос спокойный, ровный. — Собирайся. Поедешь домой сейчас. Первые дни Саша отсыпался у себя в комнате, он и не осознавал, какая усталость в нем накопилась, даже еду ему приносили в кровать. Меньшиков заходил несколько раз в день, даже в обед вырывался с работы, чего раньше и не бывало совсем. Следил, чтобы Саша выпил прописанные доктором витамины, и обязательно приносил что-нибудь: новую книгу, стопку ярких журналов, новый телефон в кожаном чехле. Спрашивал, как Саша себя чувствует, целовал невесомо в висок и уходил: — Отдыхай, мальчик. Через несколько дней такой жизни, словно в госпитале, отоспавшийся Саша вышел утром в столовую, Меньшиков улыбнулся, поднялся навстречу: — Выспался? Садись, позавтракай со мной, — и притянув к себе поцеловал, жадно, не отрывался от губ, так, что дыхание перехватило. — Олег Евгеньевич… — он испугался, что сейчас зайдет горничная, уперся руками в грудь, посмотрел умоляюще. Меньшиков на мгновение прижал к себе крепче, выдохнул в ухо: — Я изголодался, Сашенька, — и отпустил. А вот у Саши аппетит пропал совсем, он сел, уставился в тарелку. И тут рядом с его локтем лег прямоугольный конверт. — Держи. Саша оборвал краешек, на стол упали ключи, он непонимающе уставился на Меньшикова. — Ты на улицу выйди, посмотри. У крыльца сиял на утреннем солнышке красавец Шевроле Корвет, праздничного желтого цвета. Внутри плеснул уже забытый мальчишеский восторг при виде мужской новенькой игрушки, и тут же гаденький шепоток напомнил, за что Саша эту игрушечку получает. Пока думал, что сказать и должен ли он как-то особо благодарить, от последних мыслей все внутри противно сжималось, Меньшиков подошел, потрепал по волосам: — Ты особо не радуйся, Сашура, пока мне лично экзамен не сдашь, за руль одного не пущу. Отмахнулся от смущенного спасибо и ушел в дом. Весь следующий месяц по вечерам Меньшиков лично давал Саше уроки вождения и одного за руль не пустил, пока не прокатился на пассажирском сиденье по самым оживленным улицам, сидел, расслабленно откинувшись, наблюдал за взмокшим от волнения Сашей, а когда тот не выдержав, заорал подрезавшему его водителю: — Ты права на базаре, что ли купил? — расхохотался в голос. — Сашура! Ты совесть-то имей, у самого подаренные права в бардачке лежат! Наконец Меньшиков торжественно объявил, что Саша может ездить один, и добавил: — Голову только за рулем не теряй, случится что — сразу звони мне. За завтраком Саша нервничал, сегодня в театр он собирался на машине один. На экране телевизора показывали что-то радостное, яркое как павлиний хвост, брызжущее не советским весельем. — Неужели нравится? — Олег, отложив планшет, наблюдал на Сашей. — Сашура, ты же служитель высокого искусства, а это… циркачество, пусть и в яркой обертке. — Они у нас всего неделю будут, на Цветном шатер устанавливают, — от экрана невозможно было глаз оторвать. — Какой же ты мальчишка еще, — Олег качнул головой, но вид у него был довольный, — Я вряд ли смогу вырваться, да и уволь меня от клоунов, хотя бы и заграничных. А ты сходи, конечно. Так он и оказался в цирке дю Солей. Не один, конечно, всем было интересно, и ребята из труппы пошли. Места Олег ему обеспечил одни из лучших. Просто положил утром на стол билеты, пожелал хорошо время провести. Он вообще после случая с Оксаной изменился. Мягче стал. Иногда Саша ловил на себе его взгляд, но не тот холодный и бесстрастный, словно объектив кинокамеры, а какой-то… словно ждущий или ищущий чего-то. Сразу после представления уходить не хотелось, задержаться бы в волшебном ярком сне, Саша простился с ребятами, а сам сидел на скамейке, смотрел на огромный яркий шатер, размышлял, как, наверное, здорово вот так жить. Сегодня в одном городе, завтра в другом. Да что там города! Страны меняешь запросто, словно ты не человек, а вольная перелетная птица, никто тебе не указ, никто не хозяин. Возле шатра ходили два циркача в клоунских ярких нарядах, париках. — Жако предскажет будущее! Хотите знать, что ждет вас завтра? Спросите Жако! — циркачка в розовом парике с огромным бантом подошла к Саше. Даже за гротескным клоунским гримом было видно, что улыбается она искренне, по-доброму. — Жако? — улыбнулся он, не удержавшись. Она указала на сидящего на плече огромного ара: — Жако ни разу не ошибся! Хотите, предскажет и ваше будущее? — Хочу! — Саша порылся в карманах в поисках монетки, нашел только порядком измятую рублевую купюру, показал. Попугай важно кивнул, переступил с одной лапы на другую, девушка взяла деньги и раскрыла перед птицей корзинку с миниатюрными крохотными бумажными свитками. — Ну, Жако, предскажи щедрому месье его будущее, — Саша затаил дыхание, наблюдая, как попугай перебирает когтистыми лапками свитки, вот он выбрал один, захлопал крыльями, вытягивая шею. — Ваше будущее, месье! — торжественно объявила девушка, и настоящая улыбка у нее исчезла, осталась только нарисованная кричащей алой помадой. И глаза серьезные-серьезные. — Не упустите удачу, месье! И она пошла дальше, поворачивая ручку шарманки: — Мудрый Жако предсказывает судьбу! Саша повертел свиток между пальцев, ну не дурак ли? Чего он ждал? Что ему сейчас и вправду скажут что будет дальше? Или, что важнее, как ему жить дальше? Он небрежно развернул бумажку, пробежал написанное глазами, потом еще раз. И еще. Медленно, по слогам. «Завтра после вечернего представления за кулисами. Это важно.» Пальцы затряслись, Саша скомкал записку, потом бережно расправил, перечитал снова. Это что, шутка? Глупый розыгрыш? Но как подобное устроить? Из Ермоловки никто не станет ради глупой шутки договариваться с французами, подобные контакты могут неправильно понять и финал у такой шутки будет печальным. А больше друзей у него нет. Да и в театре не друзья — коллеги, знакомые, партнеры… Сунул записку в карман куртки и пошел к машине. На ум пришло только одно слово «Провокация». Это все объясняло, слышал про подобное. Придет он, лопух наивный, на место встречи, а там… Подсунут ему что-нибудь запрещенное, и доказывай потом, что не предатель, не перекупщик. В машине Саша снова достал злополучную бумажонку. Написано обычной черной ручкой, буквы строгие, острые, без завитушек. И зачем кому-то подставлять актера Петрова, не такая уж он и звезда… А если подставить хотят не его, а Меньшикова? Тоже глупость, проще сделать нужные фотографии, Меньшиков их отношения, конечно, не афишировал, но дома не скрывал Сашиного положения. Прислуга точно знала, но они преданнее псов. Хотел бы Саша знать, чем заслужена такая верность. Пока ехал домой, все обдумывал, что да как, и по всему выходило, что разыгрывать Сашу некому, а подставлять незачем, есть методы и попроще. Но в любом случае злосчастную бумажонку надо выбросить и забыть и о ней, и о попугае Жако, и девушке… Что она сказала? Не упустите свое будущее? Записку он оставил, поглаживал ее пальцами, трогал время от времени, не вынимая из кармана, под вечер от размышлений разболелась голова, но решение он принял: завтра после представления он пойдет к манежу. За ужином все думал о случившемся, на вопросы отвечал невпопад. — Саша, ты не разболелся опять? Бледный совсем, — Олег коснулся кончиками пальцев скулы, потом приложил ладонь ко лбу, — Рано ты в театр вернулся. — Я, наверное, у себя лягу? — предлог был самый подходящий, но Олег удержал: — Оставайся. — Олег Евгеньевич, мне и правда что-то нехорошо… Голова разболелась. Я сегодня не могу… То есть можно мне… — Саша чувствовал себя дурак-дураком. Мало того, что причина девичья — «голова болит», так он до сих пор не мог назвать вещи своими именами, краснел, смущался. Смех один. Но смеяться Меньшиков не стал, нервно дернул уголком сжатых губ, поморщился, будто Саша его ударил. — Сашура, останься. Просто останься, ни для… чего другого, мальчик. Просто. Странный это был вечер. Олег его и правда не трогал, надел пижамные штаны и футболку, будто еще раз демонстрировал, что сегодня просто сон, Саше принес на подносе чайник с уже знакомым ароматом имбиря, лимона и мяты. Поставил на столик с его стороны кровати, а потом открыл книгу и углубился в чтение. А Саша сидел, баюкая в ладонях тонкостенную чашечку, пил чай, смотрел в окно, где на фоне темно-синего звездного неба чернели силуэты деревьев и понимал, как завтра поступит. Как должен поступить. Он так и уснул, сжимая чашку в ладонях, уже не чувствовал, как Олег осторожно забирает хрупкий фарфор, как поправляет подушку и как целует на ночь в самый краешек губ. Утром Саша проснулся один, будить его Меньшиков не стал. — Видно, нет времени сегодня, — мелькнула в голове злая циничная мыслишка, — вечером оторвется по полной. Но вот про вечер следовало договориться, так что он поспешил в столовую. — Саша? — Меньшиков привычно свежий, собранный пил кофе, — Ты зачем встал? Спи, пока спится. — Но планшет не просто отложил — выключил. Саша сел, пожал плечами: — Я выспался, репетицию утреннюю не хочу пропускать, — он замялся, не зная, как подступиться. Не привык он у Меньшикова что-то просить, даже такую малость, как свободный вечер. Пока думал, перед ним поставили тарелку с привычной овсянкой и кружку с какао. Саша также привычно взял ложку, зачерпнул… и понял, что не может он больше. Ни одной ложки не съест больше, лучше сдохнет с голода. — Не голоден? — Не хочу кашу. Глафира Ивановна, вы мне ее больше не готовьте. Никогда. И какао тоже. Повариха замерла в дверях, потом медленно развернулась, всей массивной фигурой источая неодобрение, но посмотрела не на Сашу, а на Меньшикова. — Овсяная каша — лучшее начало дня, полезно и для желудка, и для печени, — начала она безапелляционным тоном. — Меня, Глафира Ивановна, печень не беспокоит, не отросла ещё, наверное! — перебил Саша, упрямо выпятив подбородок. — Вы мне лучше яичницу! И колбаску туда добавьте поподжаристей! Повариха снова вопросительно воззрилась на Меньшикова, но он на нее не смотрел, разглядывал взъерошенного со сна Сашу, а тот налил себе кофе, отхлебнул, наслаждаясь вкусом. — Глафира Ивановна, принесите Саше, что он просит. — Олег Евгеньевич, я сегодня вечером задержусь, — просительная интонация вдруг перестала казаться естественной. — Хочу сегодня вечернее представление у Дю Солей посмотреть. — Так понравилось? — то, что у него не отпрашиваются, а просто ставят перед фактом, не смутило и не удивило. — Это другой цирк… Не как у нас. Не хуже, нет, — быстро поправился Саша, — Просто другой. Новая школа, новая… другая… — он никак не мог подобрать подходящее определение. — Жизнь, — Меньшиков сдержанно улыбнулся. — Это совершенно другая жизнь, Саша. — Ну да. — такое простое открытие вдруг ошеломило. Другая жизнь — вот что это! И он хотел бы жить этой другой свободной жизнью, без страха, без вечного присмотра, без правил. Меньшиков наблюдал за ним: — Я надеюсь, ты понимаешь, что вся эта праздничная мишура — просто конфетный фантик, яркий и шуршащий, а сложности и проблемы есть в любой стране. Представление и в этот раз было феерией — яркой, громкой, праздничной, за которой Саша следил, затаив дыхание. Затеряться в толпе людей, шумно обсуждающих увиденное, делящихся впечатлениями, не составило труда, и он прошел к рабочему выходу, цирковое закулисье чем-то напоминало театральное: рабочая изнанка, лишенная яркости и блеска, но от этого не менее загадочная и притягательная. — Вам понравилось наше скромное представление, месье? Или правильнее сказать, товарищ? — невысокий плотный мужчина сидел на тумбе, закинув ногу на ногу. — Представление было… — он глубоко вдохнул, описывая руками круг, как тут скажешь? Любое определение оказалось бы пустым комплиментом по сравнению с увиденным. — Оно было вовсе не скромным. — Соглашусь! — мужчина просиял улыбкой, она у него была на редкость обаятельная, и сам он был весь глаза, щеки и ямочки. — Чудесное, чудесное представление. Одно из лучших в Европе! А может и мире! — он многозначительно поднял палец. — Рад что вам понравилось, Саша. — Я не называл вам своего имени! — мужчина сразу перестал казаться симпатичным. — Записка! Это вы мне её прислали? Зачем? И кто вы такой? — Саша сыпал вопросами, чувствуя, как все быстрее колотится где-то под ребрами сердце. Мужчина поднялся, подошел ближе, вглядываясь голубыми, немного на выкате, глазами в лицо Саши, потом задумчиво покачал головой: — Позвольте представиться, Александр Христофорович Бинх, шапитмейстер, — он приподнял цилиндр. — Вы русский? — Нет, немец. Моего отца зовут Кристоф, но в России я представляюсь с отчеством, местному зрителю так привычнее, видите ли, я считаю. Саша нетерпеливо перебил: — Откуда вы знаете моё имя? Бинх замолчал, потом сказал просто: —  Она все рассказала. С самого детства рассказывала, что у меня есть младший брат, хоть он и не родной по крови, но все равно семья, и я должен буду позаботиться о нем… И представьте себе, Саша… — тут в безупречном русском впервые послышался акцент, имя незнакомец произнес с легким ударением на последний слог, — представьте только, я ее нисколько к вам не ревновал. Может, потому что вы были слишком далеко… а может, потому что она была такой чудной и любящей. — Вы сумасшедший, — Саша почувствовал и облегчение, и разочарование одновременно. Все оказалось розыгрышем сумасшедшего: нет никакой тайны, никакой загадки. — Что? — выдернутый из каких-то очень личных воспоминаний незнакомец очнулся. — Что вы, Саша, нет, я вполне себе здоров. Сейчас… Он достал из кармана фрака небольшую фотографию. — Узнаете? Конечно, он узнал, точно такая хранилась у него самого: он и мама. Ему пять лет. Маме 24, совсем молодая, очень красивая, прижимает его к себе, улыбается, а глаза грустные. — Откуда это у вас? — Саша вернул незнакомцу фотографию. — Это последнее мамино фото, вскоре она… — Что? — мужчина склонил по-птичьи голову на бок. — Что с ней случилось? - Авария, — коротко ответил Саша. — Оу… Авария… Так вот что вам сказали. Чего-то в этом роде она и боялась, хотя это не самый худший вариант, знаете, она переживала, что про нее нараскажут разного, вы ее возненавидите, а авария — это… — Что? — Саша перебил не дослушав, — Кто она? Незнакомец молчал, моргая, снова стал похож на какую-то птицу. — Кто она? — крикнул Саша, — Кто? — Ну как же — кто. Ваша мама. Я о ней все время говорю. — Нет, — Саша замотал головой. — Вы бред несете! Она погибла, была ужасная авария, никто не выжил… — Не было никакой аварии, Саша, — незнакомец улыбался сочувственно. — Ваша… наша… Мама просто уехала. Встретила замечательного мужчину с чудесным ребёнком, — тут он снова приподнял цилиндр, — Ну то есть мама она тебе, а мне мачеха. Но чудесная! Любящая! Смелая! Поехала в Германию. Потом в Марсель… — Уехала? Нет… Она не могла никуда уехать… — Ах, да… Ваша страна не поощряет свободное передвижение по миру. — Понимающе закивал незнакомец. — Правильнее сказать, она сбежала. — Сбежала? Он вдруг словно наяву услышал легкий щелчок, с которым деталь входит в паз и занимает свое место. Раз — и сложилась картинка. Вот папа приходит и говорит, что мама уехала далеко-далеко и надолго, а Раиса зло шипит, одергивает, и уже на следующий день звучит слово «авария», вот арестовывают папу, вот мачеха шипит ему: «Такой же как мать, она мужа подвела…» — Сбежала и бросила нас? — Саша сам не понимал, кого спрашивает, — но как она могла? Почему? — Женщины! — незнакомец поднялся, встал рядом. — Она встретила моего отца и влюбилась. В него, в новую жизнь, новые возможности — вот и сбежала! Отчаянная женщина! — А вы? — Саша все пытался свыкнуться с мыслью, что все, что он помнил о маме, тихой, милой, немного грустной, но любящей маме — ложь. Его мать была авантюристкой, бросившей мужа с ребенком и удравшей в новую счастливую жизнь! —Так вы… мой якобы брат? — Ну не по крови, конечно, но, — Бинх надел цилиндр и развел руками. — Как я сказал, ваша матушка и мой отец состояли в браке… — Незаконном, моя замечательная матушка не разведена! Просто убежала. Бросила и сбежала! — Саша. — Бинх укоризненно покачал головой. — Не судите ее строго. Она была очень молода и очень-очень несчастна. — Да неужели! — Саша взвился от негодования — Несчастна? С мужем, который ее любил и с сыном? По губам Бинха скользнула тонкая улыбка: — Видишь ли Саша, факт, что тебя кто-то любит, не гарантия счастья. — Он помолчал, а потом закончил, добавив. — Да ты и сам знаешь. — Что? — Саша почувствовал, как от лица отхлынула кровь. — Вы… какой-то бред мне тут несете… И я вас совсем не понимаю… Но с меня довольно, я ухожу. Он и правда повернулся, чтобы уйти от чокнутого Бинха с его россказнями и намеками, но тот цепко схватил за локоть, удерживая: — Я хочу помочь, Саша. Хочешь уехать? Как твоя мама? У нее достало смелости выбрать другую жизнь, а у тебя? Я здесь, чтобы помочь, все эти гастроли, мое назначение, ты даже не представляешь, чего нам это стоило! — Да пусти ты! — Саша рванулся, он хотел уйти как можно скорее и забыть все, что услышал. — Саша! — Бинх не отпускал, — Я не так все сказал, не с того начал, но подумай! Неужели ты хочешь остаться здесь? Жить, как ты живешь? Не хочешь увидеть мир? — Не хочу! — выкрикнул Саша в запале, рванулся так, что треснула футболка, высвободился и побежал к выходу. После шатра цирка воздух на площади показался упоительно свежим и прохладным, голова вдруг закружилась, и он ухватился за спинку скамейки, чтобы не упасть. Стоял, хватая воздух ртом, чувствуя, что вот-вот хлынут слезы, потому что… Почему, он и сам не понимал. Бинх — сумасшедший. Подошел, назвался братом, наплёл чепухи про маму. Предложил бежать из Союза… Все чушь, бред, опасный, очень опасный бред. Саша застонал сквозь до боли стиснутые зубы, затряс головой, отгоняя назойливые мысли. Не думать. Просто не надо ни о чем думать сейчас. Сесть в машину, поехать домой. Он не удержался, из горла вырвался всхлип. Домой. То место, куда он поедет, не его дом и никогда им не был. Просто деться больше некуда. И тут же в виске засвербела, закопошилась мыслишка, — «Ну как же некуда? Как же? Ведь предложил тебе Бинх…» Саша стиснул виски ладонями, выдавливая неосторожную мысль, потом повернулся, быстро зашагал к машине.