Страна и писатель

— Ну зачем же ты так, Кондратий? Россия с сожалением смотрел на юношу, прикованного к стене карцера. Поежился. Подвальный холод пробирал даже сквозь добротную шинель, а проклятая сырость, пронизывающая весь город, делала все еще неприятнее. Очень хотелось посетовать на правителя, решившего не просто выстроить город на болоте, но и перетащившего в него столицу. — Вот скажи, чего вы этим выступлением добились? Россия устало потер глаза. Рылеев молчал. Отказывался говорить со следователем, с главой тайной канцелярии, с Николаем первым, который снизошел до того, чтобы лично встретиться с бунтовщиками, приговоренными к смерти. Теперь вот и с ним говорить не хочет. Да то там говорить, даже голову повернуть не соизволит: сидит, скрючившись на этом ледном каменном полу и сверлит глазами стену, словно она вдруг сделалась безумно для него интересной. — Ну ладно, пусть не чего добились, а чего хоть хотели добиться? Молчание. Иван вздохнул. Его уже несколько раз вызывали на допросы, устраивали очные ставки, подсылали к нему подставных лиц, подозревая разве что не в том, что он лично руководил восстанием. Все это раздражало и утомляло: войны, бунты, экономические проблемы, дворцовые перевороты и еще черт знает что. Почему хоть десяток лет не может пожить спокойно, без всяких внешних проблем и внутренних волнений. Только разобрались с зарвавшимся французским императором, как начались проблемы на Кавказе, которые, к слову сказать, так и не закончились и заканчиваться, похоже, не собираются, не в ближайшее десятилетие. Теперь восстание. Пришлось же на нового правителя, теперь, как пить дать, так гайки завинтит, что не продохнуть. Россия еще раз вздохнул. Еще ворох неразрешенных проблем, а он возится тут с этим мальчишкой. Жалко его. Молодой еще совсем, по глупости решивший, что так просто изменить устройство целой огромной страны. Вытащить бы из него хоть что-нибудь, что могло бы смягчить суровый приговор: признание, раскаянье, да хоть прошение о помиловании — хоть что-нибудь, чтобы отправили на каторгу, в ссылку, в Сибирь, но не в петлю. А он молчит. Упрямится, словно ишак или боится, черт его там разберет. — Чего Вы хотите от меня? Рылеев медленно встал, опираясь на стену и развернулся к Брагинскому, глядя ему в глаза. — Вы, Россия. Неужели Вы не понимаете, что не может наше Отечество так жить. Вы ведь нашего государства олицетворение, неужели не чувствуете, как простой народ мучается? Чуть приподнял голову, всем своим видом показывая, что будущее его не пугает. Темные глаза нездорово горели на впалом за долгие месяцы заточения лице. Вылитый романтический герой, словно сошедший со страниц, написанных им же сами стихов — такой же безрассудно храбрый, непонятый, стоящий на своем. — Все я понимаю, Кондратий, но и ты пойми. Так просто государство в другую сторону не повернуть, это ведь, в конце-концов, не лошадь. — Вы еще узнаете, о чем я говорю, — Рылеев оторвался от стены, сделав шаг в сторону России, цепь неприятно заскребла по полу, — задушите меня, но не тягу народа к свободе. Впрочем, не вижу смысла в том, чтобы говорить с тем, кто продался императорской власти. Слова неприятно задели Россию. — Чтож, раз говорить со мной не желаете, господин Рылеев, я пойду. — Иван уже взялся за массивную дерную ручку, как вдруг что-то вспомнил, повернул голову, не глядя на поэта. — А крепостных то своих никто из вас, Кондратий, не отпустил…