Така, як ти Буває раз на все життя І то із неба Така, як ти Один лиш раз на все життя Не вистачає каяття, Коли без тебе я…*
POV Андрей
Знаешь, Кать, я так уже привык разговаривать с тобой, что часто забываю, что тебя нет рядом. Забавно, я практически ничего не знаю о том, как ты живёшь, да и не хочу знать. Как только слышу твоё имя, резко сворачиваю разговор, так, чтобы собеседник понял, что о тебе говорить не стоит. В принципе, не так уж много у меня собеседников. Родители, Варвара Николаевна, иногда — Кира. К счастью, она приходит нечасто. Я отшельник, Кать! Ты можешь себе это представить? Наверное, ты слышала об этом… А, может, так же, как и я, бежишь от любых напоминаний обо мне? Как там в Питере, Кать? Ведь ты сейчас там, да? Я же не смог тебя остановить, хоть и пытался. Но ты такая упрямая, Катюш, всё опять решила за нас обоих, так же, как и тогда, когда сбежала в Египет. Упрямица моя… Или уже не моя? Если бы я смог, Кать, я бы обязательно поехал за тобой, но я не могу. Да и ты вряд ли простишь меня. А если простишь, то только из жалости. В любом случае я не стану обременять тебя собой. Твоей жалости я не хочу, а любви… А любовь, скорее всего, умерла. Шесть месяцев прошло с тех пор, как… Слышишь, Кать? Полгода прошло с тех пор, как я не смог уехать. Дурацкое стечение обстоятельств, Кать, помешало мне в тот день сдержать своё обещание исчезнуть из твоей жизни. Лишь бы ты осталась в «Зималетто»… Я бы знал, что ты в компании, и утешался бы этой мыслью. Я бы уехал, но тот выскочивший из переулка грузовик не дал мне даже этой возможности. Откуда он взялся, я не знаю, но то, что он разделил мою жизнь на до и после, понял практически сразу. Сразу, как только очнулся и осознал, что не чувствую ног. Первое время я так хотел увидеть тебя, но ты не приходила. Потом я понял, что это к лучшему. И перестал спрашивать о тебе. Единственное, что мне осталось от тебя — это мои разговоры с тобой, чаще всего мысленные. И воспоминания… Наверное, моё теперешнее положение — это наказание за то, как я поступил с тобой. Если так, я это заслужил. Мне порой кажется, что я это всё сам себе придумал. А вдруг ничего не было? Не было этой изматывающей, ломающей меня любви, не было моей вины перед тобой, тебя не было… Потом я вздрагиваю от испуга: как это тебя не было, когда ты была? Была и есть. Ты же есть, Кать? Ты будь, Кать, ты, главное, будь! Живи и будь счастлива там, где ты есть. А я буду знать, что ты есть. Буду просыпаться от твоего «честно-честно», что так часто слышу во сне. Буду говорить с тобой. Писать тебе длинные письма. За эти месяцы я их штук двадцать написал. Знаешь, порой накрывает такое отчаяние, что волком выть хочется, и я беру ручку и бумагу, чтобы написать тебе. Иначе совсем сойду с ума. Только письма и спасают. И живопись. Хотя художник из меня, сама понимаешь, так себе. Решил вспомнить молодость. Когда-то я мечтал рисовать шедевры и выставляться в лучших картинных галереях, но, как только впервые вошёл в швейный цех, забросил кисти и краски на чердак и стал практически дневать и ночевать в «Зималетто». А сейчас снова рисую. В основном, пейзажи, конечно. Портреты у меня не выходят, Кать, хоть и мама, и Варвара Николаевна много раз просили меня их написать. Но почему-то всегда на холсте появлялась ты. И всегда разная. То непримиримо смотрящая на меня из-под очков, как тогда, у здания суда, то сияющая, задорная, как в тот вечер, помнишь? Когда ты кричала: «Пусть этот вечер не заканчивается никогда-а-а!» Я тогда посмеивался над этой твоей по-детски неуёмной радостью. Дурак был, Кать. Сейчас я бы всё отдал за то, чтобы видеть тебя такой же счастливой, как в тот день. — Андрей, что ты там вечно бормочешь? — подошла ко мне мама. Ну вот, опять приходится прятать мои записи. Сейчас Кира подхватит, и начнётся скандал. — С Катенькой своей ненаглядной разговаривает, — язвительно пропела моя бывшая, но я снова промолчал. Какой смысл пытаться в сотый раз ей объяснить, что её мнение для меня уже давно пустой звук? Зачем она приходит вообще? — А Катя твоя о тебе и забыла совсем, — не унималась Кира, — возвёл её в ранг святых, а она плевать на тебя хотела. Вот и вся любовь. — Кира, прошу тебя, замолчи! — мама неожиданно вскочила и, гневно сверкая глазами, взяла сумочку Воропаевой и сунула в руки ошарашенной Кире, — Я поверила тебе, что ты беспокоишься о моём сыне, что ты любишь его, но теперь, наконец, у меня раскрылись глаза: ты любишь только свою обиду и ненависть. Так какое право ты имеешь осуждать Катерину Валерьевну? Ты поступаешь сейчас точно так же. — Маргарита Рудольфовна… — Молчи! Ты сама понимаешь, что я права. Сколько раз я говорила тебе — не поднимать эту тему! Но ты не слышишь меня. Я, конечно, люблю тебя, но сына я люблю больше. Поэтому прошу, не приходи сюда больше никогда. Ни со мной, ни без меня. Похоже, обе они: и мама, и Кира, забыли обо мне. Я с удивлением взирал на то, как мама впервые, наверное, за всю мою жизнь повысила голос на Киру. — Маргарита Рудольфовна, что вы такое говорите? Я люблю Андрюшу, вы же знаете! Я ведь добра ему хочу. Чтобы он забыл эту стерву… — Вон! — мама даже не дала ей договорить, просто указала на дверь. И Кира, подняв подбородок и сделав вид, что и сама собиралась уходить, покинула наш дом. Стало как-то сразу легче дышать. Кира. Ещё одна женщина, которую я сломал. Наверное, поэтому, из-за чувства вины, я и не спорил с ней, когда она говорила гадости о Кате. Она просто не могла понять, что та Катя, о которой она говорит, совсем не та Катя, которую я полюбил. Это два разных человека. Моя Катюша — светлая, тёплая и добрая, как солнышко. Я запомнил её такой, несмотря на то, что сам её превратил в ледяную, с острым взглядом, женщину. Да, та Катя, что вошла в конференц-зал в то день, была ухоженной, правильно одетой, красивой, но она была настолько же далека от моей Катюши, насколько я был далёк от себя прежнего… Того, кто, не задумываясь, сбросил на хрупкие плечи девушки большую часть своих дел. И считал себя при этом мужчиной. — Андрюша, ты как? — склонилась надо мной мама, — Ты прости меня за Киру, хорошо? Я же не знала… — Ничего страшного, мам. Я уже давно не придаю значения всему тому, что говорит Кира. — А хочешь, я поговорю с этой Катей? Может, всё совсем не так, как мы думаем? Ну, должна же она хотя бы выслушать тебя! — Спасибо, мамуль, за заботу, но не нужно. Я не хочу. Эх, мама! Тогда, до аварии, я, возможно, и согласился бы, но не сейчас, когда я стал обузой. Конечно, врач что-то говорил о возможности восстановления, но я в это не верил. Какая, к чёрту, психосоматика? Я ведь хочу ходить, занимаюсь постоянно, но толку-то? Потому я никогда не соглашусь на то, что предлагает мама. Она ещё не знает, что Ромке удалось продать мою старую квартиру и купить новую, на первом этаже старого дома сталинской постройки. Осталось только отремонтировать её и переоборудовать, чтобы я мог управляться со всем самостоятельно, и я наконец-то снова буду жить один. Если верить Малиновскому, осталось всего-то пара недель до этого счастливого момента. Да, мы с Ромкой помирились. Когда я очнулся в больнице, первым, кого я увидел, был он. Отец был в Лондоне. Мама, как мне рассказал Ромка, рыдала в коридоре, в то время, как Кира безуспешно пыталась её успокоить. Малиновский оказался единственным, кто меня понимал в то время. Да и сейчас, в принципе, тоже. Удивительно, правда? Я тогда упросил его вернуться в компанию. Как ни крути, а он всегда был толковым специалистом. Я надеялся, что Катя осталась в «Зималетто»… Хотел помочь ей хотя бы так. И Ромка вернулся. А потом даже как-то смягчился по отношению к Кате, хотя я и не видел для этого объективных причин, поскольку, как сказала мама, Катюша всё-таки ушла из компании, и президентом вновь стал Сашка. Вероятно, ему пришлось изрядно попотеть. Отец ведь не доверяет ему так, как прежде. Мама всё надеется, что я вновь стану ходить и займу кресло президента, как раньше. А я… я даже не знаю, хочу ли я ходить по тем коридорам, где когда-то ходила она… Хочу ли я быть там, где она осталась лишь воспоминанием?