Молчи.

Стальные копыта со звоном вбиваются в камень дороги. Как печать в приговор, и от этого звука почему-то не по себе. Рыжая лошадь, которая совсем не лошадь, мчится сквозь ветер. (Искры под копытами коня, перестук подков по мостовой...) Ненавижу такие песни, особенно эту, особенно сейчас. Не думать, не бояться, не натворить глупостей. Руины крепостушки все еще коптят небеса вязким черным дымом. Башни смотрят в небо обугленными глазами. Я сорвался, как только узнал, что случилось. Как только сказали. Украл лошадь - эту лошадь, его лошадь, - и на ней вырвался за ворота раньше, чем кто-то что-то успел понять. Пусть собирают войско, готовят машины и теряют время. А я терять времени не стану, потому что не верю. Не хочу верить. Мой друг умереть не мог. Отсюда уже убрались - какой-то лагерь стоит ниже по склону, но на него плевать, а двух мародеров у разбитых ворот я режу достаточно быстро, чтобы не успели раскрыть рта, но мечом. Свободным может сделать только сталь, и это правда. А еще мне нравятся их искаженные болью рожи. Мертвые Соколы, мертвые Крысы, мертвые Вороны. А врагов куда больше, они очень хорошо расплатились кровью за кровь. Чужак в посеченном доспехе шевелится, как рыба на берегу, но вот его я добивать не стану. Подыхай сам, раз товарищи тебя так любят, урод... Последней пала западная башня. Это видно по количеству трупов. Ее пытались поджечь, не сумели, долго выбивали дверь, врывались внутрь... Тел тут - именно холмы, а внутри всего двое или трое в масках. Все ступени в крови, до сих пор липко и скользко, самому бы не убиться, но я прыгаю через три-четыре ступени, ступаю по телам, по шлемам и лицам. Он оставался последним, или одним из последних. Площадка. Она из камня, из узких блоков, похожих на лепестки цветка. Трупы, только вражеские. Разрубленный щит, на котором букву, похожую на рукоять меча с перекрестьем рассекли пополам. Снова лестница и снова тела. Один человек, пусть в очень узком пространстве, убил больше, чем иногда удается десятку. Площадка, четыре ступени, и самый верх. Ворон, которого десяток стрел приколол к крылу его машины. Маска поднята, лицо застыло с раскрытым ртом, перед смертью он что-то кричал. Еще один почти холм - семь человек, и, большей частью под ними - маска Сокола и залитый кровью золотой плащ. Страшно. До озноба, до дрожи, до стучащих зубов, до рвущегося из глотки воя. Тела тяжелые, словно бревна, но справиться с желанием вышвырнуть их вниз очень трудно. (Время пытаешься тянуть, идиот, так что ли? А ну сжал зубы и сделал, что собирался! Твой друг умереть не мог. А если все-таки умер, то пойдешь искать Ледяного бога. Пойдешь, аж побежишь, никуда не денешься, трус паршивый...) Маска Сокола прорублена - косой удар топором распорол металл, но били уже по упавшему. А забрало все равно поднимается легко, только надо знать, где замок. Я знаю, потому что вместо обычного шлема сам ношу такую маску, иногда. (Он упорно, раз за разом перед серьезными рейдами и стычками полоскал мне мозг на тему "надень доспехи") Я поднимаю чужую маску. Топор до лица не достал. На несколько миллиметров, но - нет. На потрескавшихся губах - кровь. Глаза закрыты, и из-под страха начинает пробиваться отчаянная надежда. (Боги... Вы же есть, ЗДЕСЬ вы есть... Сохраните ему жизнь. Я расплачусь, как того пожелаете.) Я касаюсь лица, очень осторожно, чтобы чуть повернуть голову и найти или не найти пульс. Одна рука пытается перехватить и удержать мое запястье, а вторая - ударить кинжалом, только ему не хватает силы даже пробить куртку. Замшевую куртку, не стеганку и не латы. Но я все равно отчаянно счастлив, даже при том, что чуть не сдох только что. - Не бойся. Это я, не бойся. Все кончилось, все хорошо будет, только держись... Глупые фразы, глупее не придумаешь, никогда не представлял, что стану их говорить, но зарекаться не стоило. Со щелчком размыкается горжет. Горло цело, уже неплохо. Наплечники погнуты в морские волны, наверняка под ними сплошной кровоподтек, но все-таки не прорублены. Здесь делают неимоверно-прочное железо. Кираса побита и оплавлена, но тоже вроде бы уцелела, хотя... Зараза, на боковом стыке небольшая, но явная дырка, как от арбалетного болта. Ненавижу арбалетчиков! Рана тоже небольшая, крови немного, оперения и выходного отверстия нет, это плохо. Повязка этого "плохо" не отменяет, но с ней будет лучше, чем без нее. Он вздрагивает от касаний и очень старательно сдерживает стон. - Ты один? Голос слабый, но различимый. Только от каждого слова в бородку ползут кровавые струйки. Говорить человеку нельзя, от слова совсем, но вряд ли я сумею ему это объяснить. - Да. Остальные считают что... считают, в общем. - Хорошо... - Что?!? - Что считают, - поясняет он с тихим смешком. - Значит, эти считают тоже. - Похоже на то. Не бойся, мы выберемся. - Я знаю. - И давно? Боги, ну зачем я это сказал? Но иногда его вечная уверенность в себе и окружающем мире просто бесит... Бесит - и притягивает, как огонь очага. Человек-костер, человек-камин. Многие комментируют его причудливый вид, но когда становится холодно, все равно тянутся поближе. - Не очень. Когда ты появился. - Помолчи, а? Напоминать, что именно меня он попытался первым делом убить, не хочется. Пусть делает, что хочет, даже потом и в полную силу. Этот мир и он - лучшее, что случилось в моей жизни, и им обоим я подставлю горло под нож, если будет надо. А пока имеется конкретная проблема: как спуститься с башни? Вдвоем. С тяжелораненым. Которого я вряд ли подниму даже без лат. А ждать нельзя. Совсем нельзя, как только в лагере разберутся с разборами и подсчетами, за головой Магистра гарантированно пошлют, а послать всех посланных к праотцам даже у меня стрел не хватит. На руках этого медведя в соколиных перьях я не удержу точно, ибо тот в два раза тяжелее. На плечах или плече тоже вряд ли получится, и вряд ли можно. Волоком по ступеням... так там сплошные трупы, а не ступени, но рискнуть придется... - Ты верхом? - Да. На твоей. Молчи. - Лестница завалена? - Совсем. Ты хорошо постарался... Все? - Спустись вниз... - Да сейчас! - Спустись вниз, - спокойно повторяет он. - Там подъемник. Трос мы не рубили, сбросили. Подняться, прокинуть через механизм... - Я разберусь. - Давай... Обратно по ступеням я прыгаю еще шире и быстрее. Приходится растаскивать тушки и еще кого-то мародерствующего прибить, но это уже мелочи. Снова наверх, пропихнуть конец веревки через нужные блоки, повиснуть на ней и соскользнуть вниз. Немного быстрее, чем хотелось бы, но в целом - норма, а спустя еще две-три манипуляции - полная норма, и металлическая платформа для грузов ползет в сторону небес. Какой же он все-таки тяжелый... А еще - упрямый, потому что сжимает зубы там, где следовало бы шипеть и хотя бы ругаться. Но орать в любом случае нельзя... А внизу к лошади подходят несколько человек в доспехах и накидках с неразличимым в темноте гербом. Лошадь скалится. Дожидаюсь, пока врежет первому копытом и стреляю по блеску глаз в прорези забрала. Никого не станет искать уже ни один из гостей, только падают шумно. Рыжая входит в башню и покорно ложится на пол. Поднимается, встряхивая головой. Другая голова, не менее лохматая сейчас, лежит на моем плече, а под рукой чуть ходит от дыхания грудная клетка. Теперь очень медленно, шагом... Мы сталкиваемся нос к носу на останках моста - поисковый отряд, наверное, десятка полтора с каким-то типом в пафосном шлеме, а руки у меня заняты, лук не взять, да и вообще ничего не взять. Секунду следует массовое остолбенение, а потом рыжая кобыла получает приказ или решает что-то свое и срывается с места, снося и разбрасывая оказавшихся на пути. Мы мчимся. Позади кричат, трубят, пытаются стрелять, но безбожно мажут. Я сжимаю бока лошади коленями и мертвой хваткой вцепляюсь в живую добычу. Ему должно быть ужасно больно, но других вариантов нет, и он это сам знает, куда лучше, чем кто-то другой. Немногое, что можно сделать - это прижиматься щекой к щеке и почти беззвучно шептать: - Держись. Только держись, пожалуйста. Осталось недолго. И надеяться, что Боги этого мира имеют хоть каплю совести. И слышать едва различимое: - Прорвемся... Мы прорвемся.