Ever since we met

      Когда небо гаснет, красно-фиолетовые облака темнеют, Саша Ваню берет за руку. Он может знать, где находится тропа, хоть наизусть, но не шагнет ли он с нее? Не стоит рисковать, не стоит приманивать нечисть — ее и так будет слишком много сегодня, она знает. Ей это уже снилось — горящие глаза вокруг поляны, попытки пробраться внутрь, добраться до источника магии, которая позволит им просуществовать еще какое-то время. Не до нее — никакая нечисть не станет связываться с ведьмой – а до него.       За него она всегда боится больше, чем за себя.       Костер загорается медленно, будто нехотя. Саша сидит по-турецки с одной стороны, Ваня с другой. Ничего не начнется, пока костер не будет гореть так, чтобы его можно было оставить надолго без присмотра. Ничего нельзя начать без этого. Огонь — важная часть любого ритуала, не только этого. Огонь, и то, что в нем горит. В этом костре береза и ива, и травы ждут своего часа рядом. Саша камней, которыми кострище по кругу выложено, касается, подпитывает магией.       Они молчат. Это все еще слишком неловко, чтобы говорить.       Травы сухие, в порошок в ступке растертые, зачерпнуть в ладонь легко — ноги затекшие покалывает, хотя будто не так долго сидела. Пальцы пахнут мятой и полынью, когда она круг завершает и последнюю горсть кидает в разгоревшийся огонь. Травяной настой в термосе горький — Саша морщится, делая несколько глотков. Это для нее, не для него. Ему не все нужно из того, что нужно ей. Это она сегодня центральная фигура этого всего.       Не то чтобы она любит быть центром чего бы то ни было.       Благовония обязательно поджигать надо от костра, не просто так — Саша их передает Ване все так же молча, он без единого слова их расставляет вокруг камня. Она поверхности гладкой украдкой касается — теплая. Не то, чему не будешь удивляться, но удивление куда-то подевалось, будто бы и не до него. Эмоции в большинстве своем правда куда-то пропали, оставляя вместо себя пустоту, постепенно заполняемую тем, что осталось. Она помнит школьный опыт по физике, где из сосуда выкачивали воздух, и едва надутый воздушный шарик увеличивался. Ей кажется, немногие сохранившиеся эмоции так же растут сейчас, стремясь ее заполнить до краев. Дело, наверное, в настое — мало ли какие у него там побочные эффекты?       «Мать, помоги мне», шепчет она беззвучно, одними губами. «Помоги мне, сама я не справлюсь». Ей кажется смех чей-то на самой границе сознания — но кому тут смеяться? Кажется, вот и все. Саша тянется к резинке, что не дает ее косе растрепаться и расплестись — Ваня ее мягко ловит за запястье, заходит ей за спину, и косу, что сам же утром ей заплетал, распускает. Пальцы его касаются ее головы, массируют — она выдыхает, кажется, весь воздух, что в легких есть, глаза прикрывает, плечи ее опускаются, расслабившись. Она вся расслабляется, на самом деле — немного, не до конца, не совсем, но все же это работает, и за это она ему благодарна. Она ему за все благодарна, если уж на то пошло, так что, стоит ему руки опустить, она разворачивается и просто обнимает его, прижимаясь всем телом.       — Спасибо, — шепчет она так, чтобы он слышал, и это первое, что она ему говорит за последние несколько часов. — За все спасибо.       — Рано благодаришь, — отзывается он так же тихо, к ее виску жмется губами будто бы неловко немного. — А за что не рано, за то и не стоит.       Стоит, думает она. Его стоит благодарить за все, что он для нее делает. Она хотела бы значить для него столько же, сколько он значит для нее, но нет значит нет, и нет смысла грустить по этому поводу. Нет смысла, а все равно иначе не получается. И то, что он рядом, что не отказывает в помощи, что делает больше, чем она смеет даже мысленно попросить у него, кажется почти сказочным.       Нет, он прав, благодарить рано, если благодарить только за то, о чем она его просила. По внутренним ощущениям, время близится к полуночи, и тетя Ира сказала, что именно тогда лучше всего начинать, а значит, не стоит тормозить.       Раздеваться при ком-то неловко и неудобно, и в последний раз, когда она при Ване снимала одежду, он не смотрел, а она потом еще и в его футболку оделась. Теперь же так не прокатит — кожа к коже, вот что важно. Никакой ткани, ничего вообще, даже кулон придется снять. Цепочка почти путается в волосах, соскальзывает в последний момент — на ней нет застежек, лишь сплошные звенья, иначе нельзя было бы оставлять знак Матери на себе на время ритуалов. На время этого, с другой стороны, все равно нельзя. Саша взгляд через плечо бросает, убеждаясь, что Ваня в огонь смотрит, не на нее, и быстро, лихорадочно расстегивает пуговицы на рубашке, проклиная свое решение ее надеть — путается в них, шипит, одну чуть не оторвав, но скидывает, наконец, бесформенной кучкой ткани. Юбка отправляется следом, на землю, и ее хочется просто отпихнуть в сторону — Саша поднимает одежду, складывает аккуратно, давя дрожь в пальцах, заставляя себя собраться и не нервничать. Перед смертью не надышишься, и не получается не тянуть время. Не получается и не съежиться, пытаясь прикрыться, когда она видит, что Ваня, успевший футболку стащить, на нее смотрит.       — Не смотри, — требует она. Звучит жалобно. — Отвернись.       Он вместо этого ближе подходит и на землю садится почти нагло. Ей хочется что-нибудь ему сказать более резкое, что угодно, лишь бы он перестал смотреть, но не получается. Язык будто замерзает во рту, не движется как следует.       — Мне все равно придется посмотреть в итоге, Сашунь, — констатирует он спокойно, будто ничего такого и не происходит. — Ты же знаешь.       Знает, только вот от этого не легче. Она к нему шагает, пытаясь перебороть себя и свои страхи, заставляет себя не вздрогнуть, когда он руку поднимает, чтобы ее коснуться, кончиками пальцев от лодыжки вверх ведет, замирает на самой кромке простых хлопковых трусиков, а затем — электричеством по коже, разрядом через нее всю — подается навстречу и губами касается шрама на бедре, оставшегося после того пореза. Отступает она рефлекторно, моментально, заставляя его за ней потянуться.       — Ты чего? — на его лице удивление и что-то похожее на испуг. Чего бы ему бояться? Саша глаза прячет, губу закусывая. Как ему объяснить, что не стоит пытаться помочь ей примириться с этой ситуацией? Как донести до него, что все нормально, и о ней не нужно беспокоиться, она справится?       — Просто не надо, Вань. Пожалуйста.       Он кивает молча, руку опускает, на ноги поднимается и тянется к собственному ремню. Она не может избавиться от мысли о том, что обидела его, но молчит. Извинится потом, обязательно извинится. Сейчас она вместо этого делает несколько глотков острого настоя из другого термоса — тетя Лена сказала, это для них обоих — и передает его Ване. Откуда-то от солнечного сплетения по телу начинает расползаться тепло, куда-то под кожу запускающее щупальца, обжигающее щеки, и без того горящие. Сердце — ей кажется, она его слышит — звучит гулко, громко, но не пытается вырваться, бьется не так быстро, чтобы приходилось жмуриться и заставлять себя успокаиваться. Она все равно жмурится, все равно заставляет себя дышать ровнее, отпускает свои эмоции куда-то в пространство с каждым выдохом. Становится легче.       От его ладони на своем плече она все равно вздрагивает, даже не пытается это сдержать. Не пытается сдержать какой бы то ни было свой порыв, да и зачем? Мысль эта кажется чужой, но какой-то правильной. Зачем сдерживать себя сейчас, если не хочется убежать? Она жмурится на миг, сжимает веки так плотно, будто пытается отгородиться от всего мира, а затем Ваню целует, развернувшись к нему, зарываясь пальцами в его волосы. Снова целует — снова она его. Да и как иначе? Ее бы удивило, если бы это он ее хоть раз поцеловал. Ему не с чего, ему незачем. Ему бы сейчас, наверное, и не отвечать на ее поцелуй, если уж на то пошло, но губы приоткрываются навстречу ее губам, и его ладони скользят по ее спине, заставляя прижаться, пока не останавливаются на пояснице. В его глазах то же лихорадочное, безумное, жадное, что в ней просыпается — ей наверняка кажется. Не может не казаться. Не может он чувствовать то же, что и она, в этом она уверена. Ей не хочется сейчас думать об этом, на самом деле — Ваня ей в губы выдыхает, когда она почти инстинктивно бедрами к его бедрам прижимается. Ей неловко, она смущается, и наверняка даже в темноте можно разглядеть, как она покраснела — а она уверена, что покраснела — но ее эмоции этим не ограничиваются, напротив.       Прямо сейчас она безумно хочет, чтобы этот поцелуй продолжался, например. Нельзя. Время идет. Надо отстраниться, надо закончить все приготовления — она заставляет себя. Сложно, но необходимо.       В баночке краска, темно-красная, пока не высохнет — потом, Саша знает, она станет почти черной. Кончиком пальца она рисует на своем животе несколько символов, чувствуя, как от них расходится по всему телу непонятное ощущение тепла и чего-то еще, с клубничным привкусом магии на языке. На себе рисовать эти знаки непривычно — она справляется, руку протягивает к Ване, мол, иди сюда. Он подходит, и тоже тянется — не к ее руке, а к животу. Она глаза закатывает и перехватывает его руку за запястье.       — Смажешь же, высохнуть не успело, а ты уже тянешься, — вздыхает она. — Руки дай лучше. Ладонями вниз.       На тыльной стороне его ладоней она так же, пальцем, другие символы рисует, запястья его обвивает, одно, потом второе, линиями, поднимающимися от линии жизни до самого локтя. Краска на ее собственной коже уже почти высохла, и можно, отойдя, раздеться теперь уже до конца. Нижнее белье она складывает аккуратно поверх одежды, прикрывает глаза, чтобы успокоиться, и выдыхает медленно, заставляя сердце, бешено бьющееся, чуть замедлиться, пока оно не вырвалось из грудной клетки. Знает, этого все равно не случится, но от этого не легче — легче становится, когда она прижимает руки к груди, будто пытаясь сердце удержать на месте.       Легче уж точно не становится, когда ее грудь накрывают его ладони, когда на ее плече его губы будто клеймом из докрасна раскаленного железа оставляют невидимый след. Второй поцелуй он оставляет на ее шее, третий — на щеке, а четвертым, наконец, касается ее губ, наконец-то целуя ее до того, как она поцелует его. Он тоже уже обнажен, чтобы понять это, не нужно на него смотреть. Она и не смотрит, она забывает об этом сразу же, как осознает — не до этого. Ритуал больше не представляется чем-то стрессовым, не теперь, и тем более не тогда, когда Ваня ее подхватывает, приподнимая в воздух, заставляя ногами его бедра обвить, чтобы удержаться, и в несколько шагов оказывается возле алтарного камня, куда ее и усаживает.       Во время ритуала, вспоминаются Саше одновременно и кстати, и некстати слова тети Иры, важно все, вплоть до положения в пространстве. Женщина — олицетворение Матери-богини, мужчина — тот, кто добровольно жертвует часть жизненной силы, которую ведьма принимает, принимая и его в свои объятья. Символизм, думает она, вытягиваясь на алтаре, лопатками почти стукаясь о гладкий камень, может быть насколько угодно важен, пока он остается лишь символизмом. Она может быть олицетворением богини, и ей же может и быть принесена эта жертва, но самого Ваню она не согласна отдавать никому. Даже Матери. Не то чтобы кого-то интересовало ее мнение, и не то чтобы он не мог сделать этот выбор сам — он уже выбрал, и не ее — но хотя бы на эти несколько часов она хочет об этом забыть. Эти несколько часов пусть будут ее побегом от реальности. И забыть о том, что за пределами этой поляны все иначе легко, когда его губы обхватывают ее сосок, а пальцы обрисовывают по очереди каждый символ, начертанный на ее животе, прежде чем скользнуть ниже. Между ее ног горячо и влажно, его пальцы легко входят, и ощущается это похоже и в то же время совсем не так, как когда она сама, представляя его себе, утыкалась лицом в подушку в собственной постели, закусывая ткань, чтобы не стонать слишком громко.       Реальность — к счастью, наверное — оказывается не такой абсурдной и не такой кошмарной, как те любовные романчики, попадавшиеся ей пару раз в руки. Саша вскрикивает, жмурится, цепляется беспомощно за плечи Вани, на камне поднимаясь, утыкается лицом ему в плечо, кусая губы, заставляя себя успокоиться. Все в порядке, все будет хорошо, обязательно должно быть хорошо, уговаривает она себя, дышит рвано. Одна его ладонь на ее спине, пальцы другой в ее волосах запутались, и его губы к ее виску прижаты — он стоит у алтарного камня, стоит перед ней, вместе с ней.       В ней, и от этой мысли Саше дико и странно. Он ее удерживает аккуратно, будто фарфоровую или стеклянную, будто боится, что она разобьется, если он ее отпустит, но треснет, если сожмет покрепче. Его дыхание глубже, будто он пытается успокоиться, и она невольно замедляет свое, чтобы дышать в такт с ним. Вдох. Выдох. Вдох.       — Скажешь мне, когда, — почти неслышно шепчет он. Она выжидает несколько секунд, прислушивается к самой себе, чтобы понять, насколько готова продолжать.       — Сейчас.       Его поцелуй почти бережный, аккуратный и нежный, и двигается он так же. Ее ладони скользят по его спине, мокрой от пота — он замирает в какой-то момент и пытается отстраниться. Она знает, что это значит, сжимает ногами его бедра, не позволяя отодвинуться, прижимается к нему всем телом, шепчет что-то на ухо, сама не понимая, что, и губами ловит его низкий, глухой рык. Он над ней нависает, держится на одной руке, ладонью упираясь в камень, весь красный, мокрый от пота, со слипшимися прядями, прилипшими ко лбу. По ее ощущениям, могло пройти как несколько минут, так и несколько часов, все путается в голове. Саша на себя Ваню тянет, почти заставляет его лечь и придавить ее своим весом, целует его куда-то в макушку, когда он голову устраивает на ее груди. Он такой же аккуратный с ней, такой же заботливый, как обычно, разве что иначе демонстрирует свою привязанность, не так, как всегда — она знает, что тому причиной. «Корица вызывает страсть», говорила тетя Наташа, «но жасмин порождает суррогат любви, ровно на то время, что человек вдыхает его запах». Жасминовые благовония пахнут почти удушающе, и Саша думает, что на нее наверняка не подействовало, потому что она и так в Ваню влюблена, а вот в его случае наверняка сработало. В конце концов, если у нее не может быть его любви, почему бы ей отказываться от хотя бы этого?       Нет, прошло скорее все-таки не больше часа — когда она вспоминает, как надо дышать правильно, получается сосредоточиться на том, что ее окружает, и примерно определить время. За полночь — значит, равноденствие уже наступило. Значит, сюда же, на поляну, ей придется вернуться вечером, но уже вместе с другими ведьмами. Ей не хочется сюда возвращаться еще несколько дней хотя бы, пока то, что тут произошло, не померкнет в памяти хоть чуточку, пока не перестанет быть настолько безумно стыдно за то, что она сделала. Стыдно перед Ваней, потому что перед кем же еще? Кто она такая, чтобы в его жизнь вмешиваться? Однако вот же, вмешалась, намного больше, чем имела право.       Стыдно не значит, что она жалеет хоть на секунду о том, что сделала. Если бы была возможность достичь этого момента другим путем, она бы им пошла, но если бы можно было избежать этого, здесь и сейчас быть не с Ваней, она бы этот шанс проигнорировала. А может и нет, понимает она, когда тянется неосознанно за новым поцелуем, но его губы вместо этого касаются ее щеки. Неловко. Неуютно. Она с его помощью снова становится на ноги, растрепавшиеся волосы приглаживает, и, уже не беспокоясь ни о своей, ни о его наготе первым делом, добравшись туда, где свои вещи оставила, надевает цепочку. Кулон, солнечного сплетения касаясь, приносит успокоение, и не факт, что в нем дело, а не в ее привычке или в том, что она себя настроила, что с ним будет лучше. В порядок она себя приводит быстро, руки почти уже не дрожат, да и ноги держат гораздо лучше. Ваня ее за руку берет, забирая у нее все то, что надо обратно с поляны домой принести, когда она одевается, и следует за ней по тропе. Молча. Костер, она знает, прогорит до конца, ничему не навредив, и ветер унесет запахи догоревших благовоний с поляны, и нечисть, собравшаяся вокруг поляны, приманенная их эмоциями и ее магией, останется на сегодня голодной. На часах почти три, когда они через прихожую проходят, обувь скидывая, когда он там же оставляет свою ношу, когда Саша понимает, что привела его в свою комнату, не отпуская его ладонь, только после того, как он, сонный, рядом с ней ложится, так же, как и она, поверх покрывала, и от него все еще пахнет корицей, жасмином и лесом.       Он не выглядит ни усталым, ни сонным, когда она, проснувшись, в кровати садится и глаза продирает — его эмоции кажутся нечитаемыми, и она правда надеется, что среди того, что он чувствует, нет сожаления. Лицо она от него прячет, но он и не пытается заглянуть ей в глаза, напротив, садится тоже, ноги спуская на пол, полуразворачивается, чтобы боком к ней сидеть, и едва ощутимо ладонью по ее волосам ведет, коротко, неуловимо.       — Саш, — в его голосе надежда, — ничего не изменится ведь, правда?       Внутри что-то обрывается будто, и Саше кажется, что она слышит звон, с которым это что-то, падая, разбивается на мельчайшие осколки, изнутри ее раня. Надо держать лицо. Надо быть сильной. На что она надеялась, с другой стороны? Суррогатная любовь ушла вместе с запахами, вместе с ночью — за окном уже позднее утро. Да и в какой вселенной он бы хотел продолжить то, что было?       — Ничего не изменится, — эхом отзывается она. — Спасибо, Вань. Ты мне очень помог. Ты самый лучший друг.       Братом его называть уже язык не поворачивается, да и странно было бы, после того, что было. Он явно тоже слов не находит, только целует ее коротко в макушку, прежде чем выйти из комнаты. Саша к телефону, оставленному еще вчера вечером на тумбочке, тянется, губы кусает при виде нескольких новых сообщений от Дани, помимо пожеланий удачи от девчонок. Ее пальцы замирают ненадолго над экраном, прежде чем она быстро набирает ответное сообщение.       «Нам надо поговорить.»       Даня отвечает минут через десять, телефон жужжит на кровати, в складках одеяла – Саша, лицом в подушку зарывшись, рыдает беспомощно, захлебываясь слезами, почти задыхаясь от всхлипов. Как открывается дверь, она не слышит, но ощущает, как прогибается кровать, когда тетя Лена садится, чувствует ее ладонь на своей спине, между лопаток. На кончике языка коричным вкусом появляется наколдованное спокойствие, недостаточное, чтобы привести ее в эмоциональное равновесие, но достаточное для того, чтобы она сама себя могла взять в руки.       — Все будет хорошо, — обещает тетя Лена, когда Саша, наконец, садится на кровати, покрасневшими от слез глазами смотря на нее. — Вот увидишь.       Ей очень хочется верить.