Ever since we met

      Глаза с утра опухшие — на часах, светившихся синим на тумбочке, было почти три, когда она на них посмотрела в последний раз, прежде чем уснуть, и с трудом разобрала время из-за слез. Сейчас пять с лишним, и надо вставать сейчас, если она хочет успеть поздравить Ваню с днем рождения и не опоздать при этом на пары. Подарок в шкафчике прячется уже пару недель, красивый кожаный браслет с металлической подвеской-пластинкой, на которой выгравирован знак бесконечности. Гравировку она выбрала сама, на пластинке поначалу не было ничего. Тогда, раздумывая над подарком, она вспомнила о кулоне, что подарила ему на восемнадцатилетие, и о том, что он его носит, не снимая — мысль о браслете пришла сама собой.       Имеет ли она право дарить ему его? После того, что выяснилось, имеет ли она право вообще к нему приближаться? Нет, так тоже неправильно будет — у Вани день рождения, и неважно, как она себя повела до этого, это не значит, что он должен остаться без подарка. Коробочку в руке зажав, кутаясь в одеяло, Саша босиком по прохладным доскам пола прокрадывается к Ване в комнату, в ногах его кровати садится, и любуется им, спящим. Во сне он выглядит совсем иначе, более мягкий, будто беззащитный, и если бодрствующий он готов ее защитить в любой момент, спящего его хочется, наоборот, укрыть от всех бед мира.       Как она может это сделать, если не смогла даже от самой себя и от собственной магии оградить его?       — Самое доброе утро — когда я просыпаюсь рядом с тобой, — голос его сонный, хрипловатый, и глаза он еще не открыл, но губы его в улыбке растягиваются. — Заснуть без тебя было нереально, Сань, не представляю, как я умудрился, и… ты плакала?       Беспокойство в его голосе настолько яркое, на грани с возмущением, не на нее направленным, а на все, что могло бы вызвать ее слезы, и от этого плакать снова хочется. Он хороший, очень хороший, и тем острее собственная вина, тем ярче и болезненнее она ощущается. Сил нет даже на то, чтобы отстраниться, когда Ваня на кровати садится резко и тянет ее к себе — даже на то, чтобы удивиться тому, что в свете ночника он умудрился увидеть ее опухшие глаза.       — Ерунда, — отмахивается она, улыбку старательно на лицо натягивает. — С днем рождения, Ванюш.       Он смотрит так, будто пытается понять. Не надо ему понимать. И смотреть на нее тоже так не надо, только вот как сказать это, чтобы не нарваться на требование объяснений? Да, он заслуживает все знать, но она не готова ему рассказывать. Как рассказать, что все это время она ему лгала, пусть и сама этого не понимая? Как рассказать, что все это было фальшивкой? Нет, она не готова. Не сможет сейчас.       Не сможет вручить ему подарок из рук в руки. Не сможет поцеловать его. Внутри ворочается что-то темное, болезненное, когти запускает в сердце, в легкие, дышать не позволяет — Саша коробочку кладет на его одеяло и сбегает. Позорно, испуганно, трусливо сбегает. Если не сбежит, сдастся самой себе, собственным желаниям, которым поддаваться нельзя. С первым же поцелуем сдастся, с первым же прикосновением.       Даже если он ее окликает, она не слышит. Прижимается спиной к запертой двери своей комнаты, как в тех пафосных фильмах, не хватает только сползти по ней — только к черту пафос, сердце бьется где-то в горле, и снова душат слезы. Ей бы сейчас запереться в комнате и не выходить никуда сегодня, завтра, всегда — нет. Нельзя. Надо делать вид, что все хорошо. Надо делать вид, что все в порядке. Накраситься тщательно, замазав круги под глазами, помаду поярче, чтобы была причина отказаться от поцелуев, пока не придумается другая, пока не придумаются объяснения — вместо платья, которое она сегодня надеть хотела, джинсы, футболка первая попавшаяся, и куртка поплотнее. На улице не так прохладно, но она сегодня не на машине.       — Сашунь, а завтракать? — выглядывает тетя Лена из кухни, когда она мимо проносится, останавливаясь в прихожей, чтобы обуться. Выглядывает, да так и замирает, взглядом ее буравит, и неуютно становится сразу. Можно на нее так не смотреть?       — Теть Лен, — Саша улыбку натягивает старательно. Получается отвратительно, судя по тому, каким настороженным становится направленный на нее взгляд. — Я не буду завтракать. И буду поздно. Только вы, пожалуйста, найдите мне все-таки тот ритуал, о котором мы говорили.       — Какой ритуал… Сашунь, да стой же ты!       — Тот самый, — выдыхает она, уже дверь толкая, на тетю Лену смотрит так умоляюще, как только может. — О котором мы говорили до вашего отъезда.       — Зачем он тебе?       Если губы сжать плотно, они не скривятся в болезненной гримасе. Лицо она пытается спрятать — не успевает. Зачем ей этот ритуал? Неужели тетя Лена не понимает? Неужели серьезно спрашивает? Саша головой мотает, мол, не могу сказать, прежде чем дверь за собой закрыть. Впервые с момента примирения с Ваней — то болезненное, когтистое, опять царапает внутри от мысли об этом — она искренне рада тому, что у нее есть байк. Ей бы на нем не ехать никуда после всего пары часов сна — она из гаража его выводит, не давая себе возможности передумать. У нее еще будет время пожалеть о собственных решениях, о том, что она бегает от Вани сейчас — пять пар сегодня, и неудобные мысли ее догонят, в этом она готова поклясться. Она от них все равно сбегает, отгораживается шлемом от всего мира, рюкзак на спину закидывает, и разгоняется сразу до разрешенного максимума, чтобы хотя бы попытаться выдуть ветром все из головы.       В аудитории тишина, если не считать голоса преподавательницы. Саша записывает все, что может, больше, чем наверняка понадобится, лишь бы не давать себе остановиться, почти игнорирует перешептывания ребят, вслушиваясь в них ровно столько, чтобы понять, что говорят не о ней и что ее вклада их разговор не требует, и с головой уходит в учебу. Помогало бы еще — не помогает, и колючий комок в груди никак не растает, не растворится, не уйдет. К концу второй пары притворяться, что ее тут нет, больше не получается — ребята смотрят обиженно, и явно ждут, когда пара закончится, чтобы припереть ее к стенке. Образно говоря, конечно, но Саша не сомневается, что, попробуй она из аудитории сбежать, и к стене ее припрут в самом прямом смысле этого выражения.       — Рассказывай, — заявляет Игорь, стоит преподавателю за собой дверь закрыть, глаза сужает, как мультяшные злодеи, того и глядишь, в плен ее сейчас возьмут эти три богатыря и заставят рассказывать им все тайны, что ей известны. Притвориться дурочкой легче легкого — достаточно только глаза округлить, брови на миг приподняв, и нарисовать на лице искреннее недоумение. Настолько искреннее, насколько это вообще возможно.       — О чем?       — Ты шлангом не прикидывайся, — закатывает глаза Нейт, и даже немного смешно становится — быстро же он учится не только языку, но и выражениям. — Сидишь тут хмурая, надутая, делаешь вид, что нас нет. Тебе две недели было до учебы ровно настолько, насколько надо, чтобы зачеты и экзамены сдать на отлично, ты ж по-другому не умеешь. Ровно две недели. Что, запал кончился? Или на нас обиделась? Или с Ваней поссорилась? Или…       — С Ваней, — тянет Гриша, Нейта перебивая. — Ты, кудрявый, внимательный, как танк. Сань, ты же знаешь, что можешь нам все рассказать, так какого хрена сидишь и молчишь?       Если расскажет, начнет плакать опять. Саша губу закусывает не до боли — до крови, до металлического вкуса во рту.       — Мы не поссорились, — заставляет она себя, наконец, сказать, наконец, эмоции строго дозируя. Где-то в голове плотина, которую вот-вот прорвет, если она разоткровенничается — не надо. Хотя бы не сейчас. Лучше дома, где можно будет в подушку спрятать лицо. Лучше всего было бы дома с родителями, чтобы маме в плечо уткнуться и выреветься — мама в Питере, и не надо дергать ее в понедельник, когда только-только началась неделя. Если тетя Лена ничего не найдет на этой неделе, или если надо будет не на этой неделе, а на следующей, или после нее все делать — ритуалы слишком от многого зависят — можно будет съездить домой и маме выплакаться, рассказать все, пожаловаться на собственную глупость и наивность. — Просто небольшая проблема. У всех бывает. Пройдет скоро. Ну вам будто заняться нечем, ребят, кроме как меня обсуждать.       — Ну вы на нее посмотрите, — Игорь руки в бока упирает, на лице — возмущение в высшей степени. — У нас на троих одна лучшая подруга, и та пытается нам запретить о ней заботиться, ребят, это нормально вообще? Охреневшая совсем. Как так можно-то, а, Саш?       — Вот так и можно, — она плечами пожимает, улыбку пытается вымучить. Получается, судя по скептичным лицам ребят, не особо хорошо. Наверное, стоит пойти на компромисс, только вот на какой? Сейчас не приходит в голову ничего. Почти ничего. — Я вам обязательно расскажу, ребят. Только не сейчас. Когда все уляжется и эмоций будет меньше, ладно?       Когда они все трое, не переглядываясь и не сговариваясь, обнимают ее, ей становится будто немного теплее, и даже немного легче — на время, не насовсем, но это лучше, чем ничего. Вопросов они ей больше не задают — не на эту тему, по крайней мере. Хочет ли она шоколада и нет ли у нее запасной ручки — не в счет. Шоколад вкусный, молочный с орехами, как она любит — Гриша подмигивает, говорит, что от сладкого серотонин вырабатывается, который ей не помешает — и на последней паре ребята ее даже прикрывают, чтобы она подремала, пока препод, от темы отойдя, разглагольствует о собственном, личном. Как им не быть за это благодарной?       Домой она добирается к семи — не спешит, но и не задерживается особо. Хотелось бы, на самом деле, чуть задержаться, чтобы потом никому до нее дела не было, но если опоздать, привлечешь к себе еще больше внимания, это она знает. А так есть шанс не бросаться в глаза. Голова гудит после почти восьми часов учебы, солнце клонится к закату, и в саду на деревьях уже развешаны фонарики. Она бы, может, тоже такое хотела, но последний свой день рождения отмечать ей не хотелось, а следующий, наверное, будет уже не тут и уже не с Букиными. Сама виновата. Тетя Лена ее перехватывает, стоит ей в дом зайти и Плутона на руки подхватить — тот весь день по двору бегал, по нему видно, и выгуливать его вряд ли нужно, но во внимании ему отказывать нельзя.       — Я поняла, зачем тебе это нужно, — скороговоркой выпаливает она, — но, Сашунь, ерунду ты творишь. Правда ерунду. Не в этом дело. Не в связи.       — Если не в связи, то в чем?       Ответа на этот вопрос она не ждет. Знает и так, что именно в ней. Тетя Лена вздыхает так, будто сдается.       — В субботу будет подходящий день. У тебя на столе все, что тебе понадобится. Начнешь завтра готовиться, это не потребует много времени. Давай за стол, горюшко мое.       Что бы кто ни говорил, она уверена, что все изменится, когда она эту связь разорвет. Уверена, что больнее всех будет ей, и все равно собирается ее разорвать. Лгать она не хочет — никому. Ване в последнюю очередь. Он не виноват в том, что она ведьма. Он не виноват в том, что она слишком хотела видеть его рядом с собой, слишком хотела, чтобы он был ее. Ваня ее за плечи ловит, сзади догоняя, когда она из дома выходит обратно, и целует в висок так, будто это самое естественное из всего, что он когда-либо делал, естественнее, чем дыхание. На нем, видит она краем глаза, даже не поворачиваясь, джинсы, и кожаная куртка, и белая футболка — чувство, будто они сговаривались, что надеть, потому что одет он так же, как и она. На запястье у него браслет, что она подарила, и кулон, подаренный в позапрошлом году, поверх футболки, отблескивает неярко.       Когти у того неизвестного ненавидящего ее комочка, что под ребрами засел, кажется, становятся длиннее как минимум вдвое.       — Ты в порядке? — почти шепчет он, на лице его беспокойство. Вот и что ей ему сказать?       — Ванюша! — тетя Наташа прямо-таки спасает. — Нет, ну вы на него посмотрите! Месяц меня не видел, и продолжает игнорировать! Оторвись хоть ненадолго от Сашеньки, ты с ней целый месяц вдвоем был!       Под дружный смех Ваня от нее отлипает — можно выдохнуть. Еще вчера в его объятиях она себя чувствовала защищенной и счастливой, сейчас же чувствует себя только худшим человеком на земле. Обманщицей и сволочью. Слишком быстро произошло это изменение, слишком резко, и не получается не тянуться к нему снова и снова, не получается не искать абсолютно инстинктивно его рядом. Не получается быть без него вот так вот просто. Не получается, сидя напротив, не пытаться потянуться к нему, чтобы ступней найти его ступню, чтобы совершенно естественно, рук не пряча, ладонь в его ладонь вложить, не отрываясь ни от еды, ни от разговора с другими. Одергивать себя приходится каждый раз, внимательнее быть вдвое, втрое, подмечать каждый жест других, все, что могло бы дать понять, что они заметили что-то не то. Замечает вместо этого другое — как поджимают губы тетя Наташа и тетя Ира, почти синхронно, стоит Лизе мимоходом упомянуть не пришедшую Настю. Соня губы не поджимает — Соню, отмечает себе Саша, нет смысла расспрашивать, в чем дело. Свет от фонариков красный, желтый и оранжевый, теплый, и тепло внутри где-то от того, что рядом люди, которых она может назвать своей семьей, хоть они и не родственники по крови. Тепло оттого, что она знает, что они ее любят, что не отвернутся от нее, как бы она ни оступилась — слишком уже давно они бок о бок. Если она не предаст их — а она их не предаст — они не оставят ее, в этом она уверена.       Тепло куда-то исчезает, стылому страху уступает место, когда она, распрощавшись с гостями, вместе с тетей Леной убрав со стола и перемыв посуду, возвращается в свою комнату, впервые за более чем двенадцать часов — когда Ваню там обнаруживает. Он задумчивый и тихий, и то, что оставила тетя Лена для нее на ее столе, перебирает, и смотрит на нее нечитаемо, когда она дверь за собой бесшумно прикрывает. Выражение это, впрочем, сменяется волнением тут же, и доли секунды не проходит — он к ней шагает, за плечи ловит, и притягивает к себе. Его запах ее обволакивает, и тепло его тела тянет прижаться ближе, обнять его в ответ, спрятаться в его объятиях от всего мира. Спрячется ли от себя?       — Что-то произошло, — он не спрашивает, констатирует факт. — Ты с самого утра сама не своя, Сань. Никогда такой не была. Ты от меня бегаешь даже, а ты от меня не бегала с тех пор, как мама с папой уехали. Я что-то не так сделал?       — Нет, Ванюш. Ничего.       Заставить себя разлепить губы и выдавить несколько слов — настоящая пытка. Она себе поблажек не делает. Никогда не делала.       — Что тогда? — он продолжает допытываться. Подозревает ли, как больно делает? Вряд ли. Это же Ваня, ее Ваня, который никогда не делал ей больно специально, который не простил бы себе, знай он, что ранит ее своими словами. — Ты извини, я у тебя на столе глянул, ты какую-то связь собираешься разорвать. В этом дело?       Нет, он заслуживает честности. Он заслуживает всего в этом мире, да только может ли она ему это дать? Не может. Не стоит и обещать.       — В этом, — на выдохе подтверждает Саша, назад шагает, из рук его выворачиваясь. — Я накосячила, мне и решать это все. Прости, Ванюш.       — За что?       А ведь он и правда не понимает, осознает Саша. Даже не подозревает, наверное. Считает, что все правильно. Что все правда. Насколько он ее возненавидит после этого всего? Нет, сейчас он не может себе даже представить этого, сейчас весь он выражает недоумение, и удивление, и вопрос тот же, что он вслух задал.       — За то, что я сделала. Ты же помнишь венки?       Ваня кивает, рот открывает было, чтобы что-то сказать, но передумывает. Не надо. Ногти в ладонь впиваются — до боли. Следы будут красными, краснее, чем сердце, что он ее помадой как-то на днях на ее зеркале нарисовал, а она так и не стерла. Поднимется ли теперь рука стереть? Если смотреть сейчас, оттуда, где они стоят, в этом сердце его отражение. Иронично до боли.       — Я намного позже узнала, что сделала, — она весь день эмоции сдерживала, а теперь в ее голосе их нет вообще, он настолько бесцветный, что она бы сама испугалась, были бы на это силы. — Когда надеваешь на кого-то венок, привязываешь этого человека к себе. Его чувства к тебе, которые он испытывал в тот момент, начинают расти. Если тебя не любили, то возненавидят. Если к тебе были равнодушны, равнодушие поглотит все. Если ты нравился…       — Тебя полюбят, — дополняет Ваня. Она кивает. Он прав.       — Я на тебя тогда венок надела. Привязала тебя к себе. А потом еще и попросила тебя помочь мне с ритуалом. Я не знала, что это окончательно свяжет тебя со мной. Помнишь, когда тебе было плохо, и я не могла тебе помочь? Это из-за меня было, Вань. Это все было потому что я идиотка, которая делала всякую фигню, не потрудившись перед этим узнать, можно ли это вообще делать.       — Богиня, какую же ты ерунду говоришь, Сань, — выдыхает Ваня, за руки ее ловит и тянет к себе. — Когда ты перестанешь искать в себе причину всех бед мира? Когда ты поймешь, что я тебя просто люблю? Без всяких венков и ритуалов, без всяких там связей…       Неужели он не понимает?       — Я тебя приворожила! — срывается Саша, ладони из его ладоней выдергивает. Слезы сдержать не получается, она их утирает резкими, рваными движениями — они все равно текут и текут, и никуда от них не деться, губы кривятся в попытке не позволить себе разреветься окончательно. — Пойми же ты! Приворожила, и сама не поняла, что это сделала, и ты тоже не понял! Решил, что ты в меня сам влюбился, что все так и должно быть, что это твои чувства, а не магия! Ты думаешь, я не хочу, чтобы это все было правдой?       Сил вырваться, когда он ее снова к себе притягивает, нет. Нет сил остановить его, когда он бережно кончиками пальцев стирает слезы, продолжающие катиться по ее щекам, нет сил отстраниться, когда он ее нежно, целомудренно целует в висок, прежде чем обнять, позволяя выплакаться.       — Значит, ты хочешь разорвать эту связь, — говорит он негромко, и от того, сколько мягкости и смирения в его голосе, что-то будто разбивается внутри. — Хорошо. Если ты не веришь, что это не приворот, если тебе нужны доказательства — хорошо. Я бы на твоем месте тоже не верил на слово. Вот увидишь, не в венках дело. Обещаю тебе, увидишь.       Когда он, невесомый поцелуй оставив на ее губах, соленых от слез, за собой бесшумно прикрывает дверь, Саша на негнущихся ногах доходит до кровати и падает на нее, сграбастав подушку. Если плакать в нее, ее не будет никому слышно.       Она не хочет, чтобы ее слышали.