Ever since we met

      С понедельника его Саня ходит сама не своя. С понедельника грызет себя. С понедельника не дает себе покоя, не прощает себя за грехи, которые выдумала себе сама. С понедельника не ездит с ним, и не остается с ним наедине, и избегает его, как только может.       С понедельника. Сегодня суббота, и сегодня все должно закончиться. Кто бы знал тогда, когда Саня, тоненькая, похожая на сказочную фею, ему на голову венок водружала, и кривоватый, им сплетенный, устраивала на собственной светлой макушке, что так все обернется? Его Саня, с ее глазищами огромными, с ее улыбкой яркой, Саня, в которую он, кажется, влюбился, едва ее увидев, правильную до зубовного скрипа, сейчас убедила себя в том, что не нужна была бы ему, не будь тогда тех венков.       Вот и что с ней делать?       Не отпускать ее, вот что. Только как ее не отпускать, если она об этом его и просит? Если ей это, похоже, и нужно? Что сделать, чтобы она поняла, что никакая магия не создаст то, что у них есть? Ваня не боится, что, когда она разорвет эту связь между ними, он перестанет ее любить — глупости, он уверен, этого не произойдет. Он боится, что она перестанет любить его. В конце концов, он тоже надел ей венок тогда, в тот день. Тоже привязал ее к себе. Что если ее чувства к нему выросли из того венка?       Нет, в ней он не сомневается. Наверное, сомнений в ней в нем меньше даже, чем в собственных чувствах. Но что если она права? Что если это правда магия, и она не захочет иметь с ним ничего общего после? Что если эта магия, что теперь привязывает ее к нему, внушает ей любовь к нему, больше не будет на нее влиять, и она не захочет его видеть больше никогда?       Бояться нельзя. Надо верить, что все будет хорошо, чтобы эта вера и Сане передалась. Может, тогда и правда хорошо будет все?       Она в дверях его комнаты появляется, глаза прячет, губы кусает, под мышкой сверток с тем, что необходимым считает. Он в детали не вдается — в белом сарафане Саша выглядит нереальной. Ненастоящей будто. Ровно год назад, пронзает его мыслью нежданной, она так же на пороге застыла, вцепившись в кончик собственной косы. Ровно год назад, вот так же, когда гасли последние краски заката, он ей руку протянул, ожидая, когда она ее возьмет. Протягивает и сейчас — вспомнит ли она, как вспоминает он?       Потому что он помнит все о ней. Помнит ее улыбки и ее слезы, помнит, как она, рядом сидя, учила его рисовать, как наперегонки с ним наматывала круги по катку, стоило наступить зиме, стоило маме с папой их взять с собой в Москву, помнит все ее синяки, фиолетово-лиловым космосом расцвечивавшие ее всю, и ее лицо совсем близко к его лицу, когда он впервые подрался серьезно — из-за нее, пусть она этого до сих пор и не знает — и она ему ссадины обрабатывала. Помнит, как шмыгала она носом, уткнувшись ему в плечо, прячась даже от него, когда пытались от нее отдалиться родители, так ей нужные, и как сияла она вся солнышком — глаз не отвести, даже если ослепнешь — каждый раз, когда ей напоминали, что она нужна и важна, будто не могла в это поверить, не могла запомнить. Помнит ее ладони в своих, с первых дней бок о бок, и до сих пор. До сих пор — потому что и сейчас она, помедлив, ладонь в его ладонь вкладывает, взгляд испуганный из-под ресниц кидает. Порыву поддавшись, Ваня кончики ее пальцев целует, прежде чем их пальцы переплести, губами прижимается легко, коротко.       Напоминает, что, что бы ни произошло потом, сейчас он все еще рядом и все еще с ней. Будет ли она потом думать с нежностью об этом, или все-таки с равнодушием? Будет ли ей дело до того, что произошло до того, как загорится костер?       Тропу, по которой она его ведет, он не отличил бы от десятков других — за деревьями шелест листьев под чьими-то шагами, и кажется, что дышит кто-то шумно, и будто чьи-то глаза на миг сверкают, но не приближается никто, и никто их не трогает. Поляна в кругу деревьев залита светом почти полностью видной луны. Саша его руку отпускает, что-то шепчет неслышно, прежде чем в заранее сложенный костер кинуть подожженный лист бумаги. Вспыхивает все и сразу, как спичка. Из мешочка тканевого, что Саша достает из свертка, она бросает в огонь щепотку чего-то непонятного. Запах, разносящийся в воздухе, ему смутно знаком, но назвать его он не смог бы ни при каких обстоятельствах. Год назад все было иначе, и все же похоже. Год назад они так же по разные стороны костра сидели, пока он разгорался так, чтобы можно было без присмотра оставить, чтобы можно было отвлечься.       Год назад он не остановил бы ее, ухватив за подол, не ткнулся бы лицом в колени ей, обхватив их руками. Где-то там, чуть повыше его виска, шрам, оставшийся у нее от пореза, тот самый, что он тогда поцеловал, не удержавшись. Извиняясь за то, что напугал. Обещая, что сделает все, чтобы она чувствовала себя в безопасности. Она тогда решила, что он пытается ее успокоить. Решит ли сейчас опять то же самое, когда он просто пытается урвать еще хоть миг этой своеобразной близости?       Ее пальцы путаются в его волосах, не проходит и нескольких секунд. На миг ему хочется вот так, ее держа, на ноги подняться, и унести ее отсюда, чтобы не творила ерунды, чтобы не несла бред о всяких там приворотах и ненастоящих чувствах, но нет. Нельзя. Если она так верит в то, что это так и есть, если вбила себе это в голову, то либо это правда, либо надо позволить ей самой убедиться, что это ерунда. О Сане он за эти несколько лет бок о бок узнал многое — в том числе и то, что ей надо самой на все грабли наступить, чтобы понять, что они там были, на слово она вряд ли поверит. Даже ему. Даже старшим ведьмам ковена. Есть вещи, в которых она доверится им слепо, но есть то, в чем она будет продолжать набивать шишки раз за разом, только чтобы убедиться самостоятельно.       Не будь она такой упертой, он бы ее тоже любил, но по-другому. Каждая деталь его чувств к ней вырастает из того, кто она. Из того, какая она. Он любил бы ее иначе, только вряд ли меньше.       — Ванюш, — ее голос тихий, и дрожь в нем слышна, даже если не прислушиваться, — нам пора.       К коленкам худеньким хочется прижаться губами — этого тоже делать нельзя. Если он это сделает, кто ему пообещает, что Саша не сорвется, не разрыдается тут? Она себя накрутила настолько, что может. Что ему сделать, чтобы она была спокойнее? Ваня ее отпускает нехотя, глаза на нее поднимает, прежде чем на ноги подняться — губы у нее дрожат так же, как и голос, и от слез глаза блестят. Прошел ли хоть месяц с того момента, как он обещал себе, что больше никогда не станет причиной ее слез? Грош цена его обещаниям, получается.       От костра света больше, чем от луны, и на лице Саши, когда она отступает от него на шаг, не разрывая взглядов, пляшут тени. Сегодня все иначе, не так, как год назад. Сегодня им нет необходимости соприкасаться больше, чем кончиками пальцев, и настой в термосе, который она ему передает, горчит, и по телу разливается холодом, а не жаром. Палочки с благовониями, которые она поджигает, он расставляет — знает, как — забирая из ее рук их аккуратно, чтобы не дотрагиваться до нее лишний раз. Не потому что ему не хочется, а потому, что она каждый раз вздрагивает, будто обжигаясь. Наверное, ей было бы легче, не будь его тут — но разорвать связь без его присутствия нельзя. Не после ритуала, через который они прошли вместе. Будь дело только в венках, и хватило бы половины того, что она проделывает, и не было бы необходимости ей дергаться каждый раз из-за него.       Третий раз он на этой поляне. Второй — принимает непосредственное участие в том, ради чего она сюда пришла. Первый — жалеет о том, что это должно произойти. Для него ограничений на то время, что она колдовать будет, меньше, для нее все строго — никаких резинок, узлов и застежек. Когда она на том же камне, куда в прошлый раз положила свою одежду, оставляет трусики и пояс от сарафана, ему на несколько секунд хочется на все наплевать и самостоятельно с нее сарафан снять. Нет, не ради этого они тут, и она в нем останется, и желания свои обуздать получается быстро. Он, в конце концов, не мудак какой-то — по крайней мере, верить в это хочется не меньше. Рядом, на том же камне, он оставляет свою футболку, около камня обувь оставляет. Земля на поляне мягкая, влажная, дискомфорта нет, когда он возвращается на то место, на которое Саня ему молча указала еще тогда, когда они только на поляну вошли. Не стоит там долго — стоит ей резинку с кончика косы снять, шагает к ней, чтобы помочь волосы расплести, аккуратно, бережно, и кончиками пальцев массирует, почти заставляя расслабиться. Она вся как натянутая струна, дрожит от напряжения, и ему спокойнее, когда она выдыхает шумно, голову запрокидывая, макушкой почти касаясь его плеча. Расслабляясь.       — Пора, — выдыхает она, короткий взгляд на небо бросив. Как она это определила, Ваня без понятия, но раз она так сказала, значит, так оно и есть. — Дай руки.       На тыльной стороне его ладоней кончиком пальца она чертит непонятные знаки краской, затем на своих тщательно вырисовывает такие же. Краска сохнет быстро, стягивает кожу совсем немного. Он ловит ее ладонь, когда она ему руку протягивает, пальцы их переплетает — это естественнее чего бы то ни было, и не кажется чем-то неправильным. Ее шепот не громче шелеста листьев, и это при том, что ветра почти нет, но он не вслушивается в ее слова. Они не для него. Они для сил древних, как человечество, для магии, которая сильна настолько, что можно было бы изменить весь мир, для богини, что заботится о всех, а в особенности о тех, в ком магия есть. Не для него. Дрова в костре горят ярко, будто разгораются только, когда кончики пальцев начинает покалывать, будто от Саши к нему что-то передается.       Не передается, нет. Ощущения становятся более понятными, оформляются — это кажется нитью, которая натягивается. Из грудной клетки, от солнечного сплетения, через ладонь и через кончики пальцев, к ней, к ее солнечному сплетению. От ощутимого к легкому дискомфорту, от дискомфорта к боли нарастающей, растущей все больше — Саша шептать продолжает, запинается чуть ли не перед каждым словом, белая вся, хмурится и жмурится болезненно, но не останавливается. Нельзя? Он не знает этих всех деталей, знает только то, что нельзя ее отпускать и с места сходить, пока она сама его не отпустит. Боль растет, накатывает волной, не желающим останавливаться и сметающим все на своем пути цунами, и от нее даже не отвлекает то, как ногтями в его руку впивается Саша. Ее эмоции можно по лицу прочитать, но ему нет нужды даже смотреть на нее, он это чувствует. И то, как ей плохо, и то, как упорно она намерена идти до конца, потому что чувствует себя обязанной — с его эмоциями это не перепутать, даже если не пытаться различить.       Последнее слово звучит тише всех остальных, но Ваня слышит даже сквозь пульсацию собственной крови в ушах. Нить, натянутая до предела, не пропадает в никуда, стоит Саше замолкнуть. Она рвется, вспышкой боли отдаваясь во всем теле, оставляя странную пустоту, и Саша в этот момент его руку выпускает, качнувшись. Он ее ловит, к ней дернувшись, и не то чтобы она падала, но он ее к себе прижимает крепко, удерживая, чтобы все точно было нормально, чтобы она точно держалась — чтобы чувствовать ее рядом. Видит и ее губу закушенную, и бисеринки пота на лбу и висках, и нахмуренные беспомощно брови, и выпускать ее не собирается, пока ей не станет лучше. Пока она не придет в себя как следует.       — Чувствуешь себя как-то иначе? — спрашивает она через некоторое время. Боль почти не чувствуется к этому времени — стало ли легче ей, он не знает, но голос у нее слабый. Ваня головой качает неопределенно.       — Чувствую себя так, будто чего-то не хватает, а чего, понять не могу. Ну правда, Сань, все. Пошли домой. Смотри, луны уже нет. Ты хочешь хоть немного поспать, пока птицы за окном не начнут с ума сходить?       А и правда, как он себя чувствует, кроме этого ощущения потерянности? Ваня к себе прислушивается, пытается вспомнить все свои эмоции до этого ритуала и сравнить с тем, что сейчас. Саша уверена была, что он ее разлюбит. Если чувства не твои, а наведенные, повторила она ему раз двадцать за эту неделю, они исчезнут самое позднее в течение пары часов после разрыва связи, и изменения будут ощущаться сразу. Пока он не чувствует никакой разницы. Может, что-то и изменится, пока они вернутся домой, но те же самые чувства внутри просыпаются, стоит хотя бы глянуть на Саню, хотя бы подумать о ней. Никакой разницы.       Значит, он был прав? Значит, дело все-таки не в магии? Ему бы посмотреть в ее глаза сейчас и попытаться понять, прав ли он, чувствует ли она то же самое — нет, она глаза прячет. Будто боится. Боится ли на самом деле? Есть ли ей чего бояться? Есть ли ему? Футболку он надевает обратно, не обувается — зачем? Саша свой сверток собирает обратно, костер гасит, вещи подхватывает с камня, и руку ему протягивает. Неужели…       — Держись за меня и иди за мной, — почти требует она. — Нечисти всякой полно, особенно теперь, когда луна ушла. Ты же не чувствуешь, куда можно, а куда нельзя, чтобы не сожрали.       Ну вот, а он уже размечтался. Похоже, ему придется еще долго пробиваться через те стены, которые она упорно строит между ними, и отстраивать мосты, которые она пытается сжечь. Зачем она это делает? Почему она так не уверена, что ее можно любить просто так, без всяких там приворотов, просто за то, кто она, за то, какая она? Ощущение пустоты в солнечном сплетении понять получается не сразу, но все же к моменту, когда Саша его из леса выводит, он знает, что это такое. Ее отсутствие. И неважно, что она держит его за руку — ощущение, что раньше он ее чувствовал на каком-то другом уровне. Сейчас нет. Его руку она не отпускает даже после того, как из леса они вышли, даже когда они к воротам подходят, и она ему позволяет калитку открыть. Будто забывает об этом совсем. Он не напоминает — она вспоминает сама, выпускает его ладонь, краснеет лихорадочно. Жаль.       — Я в душ первая, — заявляет она. — Наверняка дымом пропахла.       Если и пропахли, то они оба, и он бы не сказал, что это плохо, но решать все-таки ей. Ваня ее взглядом провожает, не спешит в дом проходить, и по лестнице подниматься только начинает, когда она уже закрывает за собой — слышно — дверь ванной.       Когда он, в свою очередь из ванной уже выходя, заглядывает в ее комнату, она спит, совершенно по-детски обняв подушку, в свете ночника похожая на картинку. Ему хочется нарисовать ее такой, какой он ее сейчас видит — он едва ощутимо, чтобы не разбудить, целует ее в висок, прежде чем неслышно выйти и дверь за собой закрыть. Блокнот с наброском он оставляет около подушки, когда закрывает глаза. Когда открывает, когда за окном уже позднее утро, его пальцы на блокноте сжаты почти судорожно. Что ему приснилось, что заставило так сделать, он не помнит. Не знает. На кухне, когда он спускается, зевая, шум закипающего чайника — на кухне, когда он в дверях останавливается, Саша в своей пижамке с песиками, трогательная и уютная. Что на ее лице мелькает, когда она на миг к нему оборачивается, он увидеть не успевает.       — Тебе чай сделать? — спрашивает она через плечо, к чашкам тянется, не дожидаясь его «угу». — Выспался?       — Без тебя нет.       Она замирает с чашкой в руках на несколько секунд, движется после этого медленно, будто боится дернуться слишком резко и что-нибудь сломать или разбить.       — Значит, еще не сработало, — бормочет она скорее будто себе под нос, чем для него. — Должно было уже…       — Ты так не веришь в то, что мне не нужно магии, чтобы тебя любить?       Она к нему все-таки поворачивается, губы поджаты, пальцы сжаты на чашке так, что костяшки белые совсем. Неужели она себя настолько не любит? Нет, с этим определенно надо что-то делать.       — Никто не говорил, что пару часов это окончательный срок, после которого все возвращается к тому, как было, — она сама ему говорила обратное, но сейчас, похоже, ищет оправдания своим сомнениям. — Может быть, то, что ты чувствуешь сейчас, всего лишь привычка. Может быть…       — Сань, — перебивает он ее, — ты так уверена в том, что это магия. Это потому что ты меня перестала любить после этого разрыва связи?       Она смеется. Он любит, когда она смеется, но не когда смех этот безрадостный и тусклый, как сейчас. Когда она радуется, когда она счастлива, ее смех звонкий, легкий. Сейчас же счастья в ней нет совсем, он может поспорить.       — Проблема в том, Ванюш, — заявляет она, отсмеявшись, — что на меня это не действует. Что со связью, что без, на меня это не влияет. На тебя да, а на меня нет.       — Мы венками менялись, Сань, — он правда не понимает, в чем дело. О чем она вообще говорит. — Я тебе тоже надел этот гребаный венок на голову. Это разве не работает как ответный приворот?       — О чем спорите? — Лиза в кухню заглядывает любопытно, улыбается так, будто знает все о них. — Вас слышно издалека, а что говорите, не понять.       — Лиз, — поворачивается к ней Саша тут же, — вот скажи ты, а то мне Ваня не верит, ведьму возможно приворожить?       — Другая ведьма вроде бы может, — тянет Лиза, — но это сложно и не стоит усилий. Уж лучше на цветы потратиться, так хоть вероятность удачного исхода выше. А что?       — Да ничего, об этом спорили, — Лизе Саша улыбается лучезарно, и он завидует даже. Чашку пустую она оставляет на столе, вместо нее берет свою, полную. — Если тетя Лена меня искать будет, я у себя буду. И подготовься к сегодняшнему, мы с закатом в лес пойдем.       Уложить в голове то, что она ему сказала, не получается даже после того, как она из кухни выходит. Она уверена, значит, что его чувства наведенные, а сама все это время без всякой магии была в него влюблена — при том, что он был уверен, что магия действует в обе стороны. Как это теперь осознать и как теперь действовать? Лиза садится рядом с ним и сочувственно цокает языком.       — Попал ты, конечно, — изрекает она, и в голосе злорадства или сарказма нет. Да и Лиза не из тех, кто так вот легко негатив выдаст. — Саша если в чем-то уверена, ее фиг переубедишь.       — Подольше тебя ее знаю, малявка, — отзывается он беззлобно, по кончику носа небольно щелкает, прежде чем притянуть ее к себе под бок. — Цветы, говоришь? Я ей уже всю комнату цветами уставлял, а она об этом забыла будто.       — Ну еще раз уставь, — пожимает Лиза плечами, — если тебе, конечно, не сложно. Может, оценит.       Может и да, а может и нет, ему знать неоткуда. Зато он знает, к кому ему обратиться за помощью. В конце концов, в кому идти, если не к своей семье?       Раз Саня его любит, и даже не отрицает этого, значит, за нее нужно бороться. Даже если бороться приходится с ней же самой.