Ever since we met

      Ему нравится наблюдать за Сашей, когда она спит. В эти минуты она никуда не спешит и не торопится, в эти минуты по ее лицу не проскальзывает десяток эмоций за миг, и она такая открытая и мягкая, что щемит где-то внутри от этого, и хочется защитить ее от всего мира. Ваня знает, она сама себя может защитить, и его за компанию, она сильнее, чем кажется, но это не значит, что она не нуждается в заботе. Это не значит, что она может тащить на себе весь мир, взваливая его на свои крепкие, но не менее тонкие от этого плечики. Если она так хочет нести мир на себе, пусть хотя бы разделит пополам с ним, а уж он постарается исподтишка перевалить на себя побольше, чтобы ей полегче было.       Ему нравится наблюдать за Сашей, когда она просыпается от лучей поздно взошедшего зимнего солнца, пробивающихся сквозь окно, когда жмурится и пытается спрятать лицо в подушку и в его плечо, когда морщится, как маленькие дети морщатся перед тем, как зареветь от дискомфорта, который еще не могут высказать словами. Она не ревет, конечно, просто бурчит что-то неразборчивое ему в плечо, хмуря брови, а потом все-таки открывает глаза, заспанная и будто бы сердитая из-за этого. Сердиться ей правда не с чего, и сонная улыбка на ее лице появляется сразу же, стоит поцеловать ее в самый кончик носа, как маленькую. За следующим поцелуем она тянется сама.       — Доброе утро, — бормочет она, когда поцелуй разрывает, наконец, когда снова тыкается лицом ему в плечо. Голос у нее хриплый, и глаза явно слипаются, а еще у нее губы после их поцелуя будто бы более полными кажутся, и от этого целовать их снова хочется еще больше. Пока хватит. Пока что.       — Доброе, — отзывается он, на спину переворачивается, тянет ее на себя, заставляя почти на его грудь облокотиться, чтобы не лежать на нем совсем. — Десять утра уже, соня ты такая. Родители уже встали наверняка давно.       — Твои или мои? — уточняет она. Зараза. Ну как не улыбаться?       — И те, и другие. Давай вставать уже. Спорим, будет хоть одна шуточка на тему того, почему мы так долго спали?       Щеки ее вспыхивают просто-таки очаровательнейшим образом. Впрочем, если она даже поспорит с ним, он уверен, что окажется прав. Лучше всего спорить на поцелуй, чтобы что выигрыш, что проигрыш не отличались особо, считает он. Ему бы даже хотелось проиграть в таком споре, на самом деле: когда Саня целует его так, как ей хочется, когда не позволяет ему вести и не делит инициативу с ним напополам, а ведет сама, это крышесносное ощущение.       — На этот раз, по крайней мере, мы просто долго спали, — возражает она, но улыбается так, будто не против бы, чтобы шутки оказались правдой. Он бы уж точно не против, если серьезно. — Как ты думаешь, завтрак скоро?       Отвечает Ваня не сразу — любуется ею, выбирающейся из постели, тянущейся первым делом не за одеждой, а за расческой. Он знает, после этого она к нему вернется. Когда-то, когда они были еще детьми, когда еще года не прошло с ее появления в их доме, он придумывал ей прически и плел кривоватые косички. Потом косички стали красивыми, ей под стать, и были чуть ли не единственным оправданием для него, чтобы касаться ее волос, когда она стала постарше, когда он смог признаться себе, что влюбился в нее с первого же момента. Потом он потерял и это. Больше не потеряет, обещает он себе, клянется не богам и высшим существам, а себе самому. Ей клянется, хоть и не произносит ни слова вслух, потому что себя простить возможно, и прощают боги, но разочарования в ее глазах он не вынесет. Не сможет. Когда она возвращается, садится на краю постели, протягивая ему расческу, он не удерживается от того, чтобы коротко коснуться губами ее плеча.       — Думаю, если бы они собирались завтракать, они бы уже нас разбудили, — отвечает он, наконец, бережно распутывая ее спутавшиеся за ночь волосы. Саша разворачивается на секунду, чтобы одарить его возмущенным взглядом. — Что? Мы все равно спим под одеялом, ничего не видно. А что мы вместе спим, они и так знают. Не смотри на меня так.       — Я вообще-то так на тебя смотрю, потому что ты серьезно думаешь, что они бы пришли нас будить. А вдруг мы тут просто не шумим?       Уела. Ваня прямо-таки чувствует, как у него краснеют уши. Ну, она права, с другой стороны, что поделать. Где та девочка, которая залилась краской, когда они впервые поцеловались?       Он не уверен, что скучает по ней, потому что эта Саша нравится ему ни капли не меньше. Тем, что не боится говорить, чего хочет. Тем, что не стесняется его больше. Тем, что не отталкивает его, уверенная в том, что что-то делает не так. Очень много причин любить то, какая она теперь — далеко не последним пунктом в этом списке то, что он ее любит с тех пор, как она появилась в его доме. Как бы он ни пытался отрицать это, как бы ни бегал от нее и от этих чувств, как бы ни называл ее подругой, сестрой, да кем угодно, лишь бы не произносить страшное слово из пяти букв.       Не такое уж и страшное в итоге, на самом деле. Пряди в его руках сплетаются в тугую, толстую косу, отливающую золотом. Ни на какое золото он бы ее саму не променял. Расческу отложив, он ее тянет на себя, спиной себе на грудь укладывает. Кончиками пальцев он пробегается по ее коже, заставляя ее вздрогнуть и захихикать — щекотно — задерживается на миг на шрамике на бедре. Больше года прошло, а он не исчез. Может быть, и не исчезнет уже, как знать? С другой стороны, может и да, с ведьмами ни в чем нельзя быть уверенным.       — Я тогда думала, что ты пытаешься что-нибудь сделать, чтобы я не нервничала, — замечает Саша вполголоса, его ладонь своей накрывая, удерживая на шраме его пальцы. — И от этого только хуже было.       — Я пытался что-то сделать, чтобы ты не нервничала, — признается он, улыбается, поцелуй легкий оставляя на кончике ее носа, пальцем следом касается с тихим «буп». Она смеется. — Но мне очень хотелось это сделать. А ты оттолкнула и я подумал что сделал что-то не так. В принципе, так оно и получается, накосячил я. Простишь?       — Давно простила, — фыркает она. В этих двух словах на самом деле больше, чем кажется. Она не сказала, что не обижалась или не сердилась — это наверняка было, и это наверняка отравляло ей жизнь, отравляло ее изнутри. Но она его простила. Он знает, что ей было сложно, что было плохо, знает о ее слезах в подушку и попытках не дать себе волю. Знает, что нет никого, кому он простил бы такое ее состояние. Но причиной этого был он сам, и поэтому — только ли поэтому? — она его простила. А раз это сделала она, значит, нужно и ему?       Он себе приговор вынес сам — весь остаток жизни искупать вину перед ней, все то время, что она согласна видеть его рядом. Только вот это больше похоже на подарок, чем на приговор.       Родители их действительно проснулись уже — мама с тетей Яной сидят за столом с чашками чая. Саша, вперед забежав, целует их обеих в щеки, а потом обнимает уже немаленький живот тети Яны. Там, говорят, девочка, и имя для нее уже выбрали — Василиса. Он попробовал, правда, пошутить, мол, а что если мальчик, но ей лучше знать, как она сказала. Ей лучше знать, это же она ведьма. Нет, несмотря на то, что тете Яне уже не двадцать, она не выглядит как женщина, для которой беременность это великая сложность. Она сейчас больше всего похожа на тетю Элю, маму Дэвида и Даши, когда она Дашу носила — такая же спокойная и теплая, будто сияющая изнутри. Будто свято уверенная в том, что все правильно и все как надо. Ваня знает много людей, которые бы многое отдали за эту уверенность — Ваня одного из них видит в зеркале каждый раз, когда туда заглядывает.       — Привет, малюсь, — бормочет Саша, лбом в живот тете Яне тыкаясь. — Давай там, кушай сегодня хорошо и маму не сильно пинай. И не спеши никуда. Тебе расти надо еще долго. Пока не потеплеет, чтобы не дергалась, ладно?       — Ага, она пинается именно потому, что тебя слушается, — смеется тетя Яна в ответ. — Ты уже третий день ей говоришь то же самое.       — А чтоб она не забыла, — возражает почти моментально Саша, улыбается хитро. — А то вдруг забудет, что делать будем? Решит наша Вася, что будет есть только снаружи, и полезет раньше времени. Нам оно надо?       Не надо оно, конечно, никому, хотя все они хотят ее побыстрее увидеть. Ладони у Саши светятся слабо, едва заметно, несколько секунд, после чего улыбается она уже довольно. Значит, все в порядке. На завтрак у них чай с пирогом, жасминовые нотки в нем чувствуются, и Ване снова вспоминается поляна посреди леса.       — Сань, — зовет он негромко, чтобы разговор старших не прервать, — а зачем ты тогда жасмин и корицу зажигала? Ну, для ритуала.       — Корица — афродизиак, — отзывается она почти сразу, будто бы зазубрила это наизусть. — Жасмин — для ощущения любви. Для тебя. Чтобы ты хотя бы на то время почувствовал ко мне хоть что-то.       — Взяла и зря благовония потратила, — фыркает он, в голос недовольства подбавляет специально, театрально почти. — Нет бы спросить, Ванюш, а ты меня любишь?       — Ага, — продолжает она мультяшным голосом, как в песенке. — А ты со мной будешь?       — Ага, — отзывается он. Смеются они вместе. Да и как не смеяться-то?       — Нет, а серьезно, ты с Аленой встречался, я должна была от тебя требовать признаний в любви?       — Сань, — он через стол тянется, чтобы ее в макушку поцеловать, — я на эти отношения забил, чтобы с тобой переспать ради твоего ритуала, ну серьезно, ты правда думаешь, что они для меня были так важны?       — Откуда мне знать, — бурчит она, вздыхает тихонько. — Ничего, не беспокойся. Второй раз тебе это повторять не придется. На поляну сексом заниматься я тебя больше не потащу.       — А жалко, — Ваня язык показывает, улыбается ей хитро. — Там атмосферненько было.       — В следующий раз будешь сам лопатками по алтарному камню елозить, — грозится Саша, но улыбается так, что ясно сразу, что этого не будет. — Давай, допивай чай и пошли место для костра искать.       На поляну им сегодня не надо, да и зачем бы? Сегодняшний их ритуал не требует особого места, требований у него настолько мало, что можно где угодно устроить его. Даже в костре необходимости нет, он усиливает, но не определяет, даже одежды особенной не надо, важны только венки, иначе тогда ничего бы не получилось. Тогда, семь лет назад, когда они друг к другу себя привязали. Ваня об этом не жалеет ни капли, да и с чего бы ему? Саша, кажется ему, лучшее, что когда-либо было в его жизни. Он уверен, что это не поменяется и через десяток лет, и не только через один. В конце концов, это его Саша. Каким идиотом надо быть, чтобы от нее отказаться?       Когда он закончит университет, сделает ей предложение, это он уже для себя решил. Пусть ей еще учиться после этого — это не проблема. Он не будет ее принуждать ни к тому, чтобы бросить учебу, ни к тому, чтобы ребенка родить. На ближайшее время им будет достаточно Василисы, а там как она сама захочет. Да, если она будет похожа на маму и на старшую сестру, будет еще одна красавица, тут он готов поспорить. А если еще и характером похожа будет, то бедные и несчастные те, кто решат встать у нее на пути. И дети их, если у них будут дети, наверняка такими же будут — Ваня надеется, они в маму пойдут. А уж мамой Саша будет замечательной, он знает.       На заднем дворе место для костра находится быстро, и снег тоже легко расчищается. Соня, к ним заглянувшая, в кругу расчищенном сидит, глаза прикрыв, около получаса, похожая на нахохлившуюся птичку, Саша его за рукав дергает, мол, не мешай ей, когда он уже шагает туда, спросить, все ли нормально.       — Вроде получилось, — выдыхает Соня, наконец, устало, из круга выходит. — Можно мне чаю? Сутки продержится. На больше мне сил не хватило.       — Что продержится? — спрашивает он, но куда-то в пустоту — Саша Соню под руку подхватывает и к дому тянет. Ну да, сейчас важнее помочь. Много магии выматывает, это он знает с детства, от мамы, потом и от Саши. Чайник поставить, чашки достать и пирог порезать, пока девчонки из верхней одежды выпутываются — легко и быстро. В конце концов, даже о сильных и таких прям чудесных ведьмах заботиться надо. Забота нужна всем, кому-то чаще, кому-то реже, и не обязательно быть слабым, чтобы она была необходима. Просто когда ты важен, о тебе заботятся. Как о нем заботится Саша. Как о Саше, и о ее подругах за компанию, заботится он. Хотя наверняка Игорь бы намного лучше справился на его месте, лучше бы знал, что Соне нужно, но это уже их дело. Он делает то, что может сделать. Он — не тот человек, который знает, как обнять Соню, чтобы ей стало легче хотя бы морально, или какие у нее любимые носочки — он знает это о Саше, это и многое другое. О Соне он может сказать, например, какую она не любит музыку, и сколько ложечек сахара кладет в чай, и что предпочтет комедию ужастику. Ее он знает, наверное, как знал бы двоюродную сестру.       Сашу он пытался знать лишь как сестру, пусть не двоюродную, а родную. Получилось фигово. Впрочем, ему нравится так даже больше, так что глупо было бы жаловаться. Он надеется, что не совсем уж идиот.       — Так что ты там делала-то, Сонь? — спрашивает он снова, когда чашка перед ней на треть пустая. Саша отвечает вместо нее, передавая ей еще кусок пирога.       — На время сделала нам теплый островок. Кусочек такой же, как поляна, — она довольно улыбается. Ну да, он всегда забывает, что Соня погодница, и может не только дождь призвать или отогнать, но и такие хитрые штуки. Только вот зачем на целых двадцать четыре часа? Будто бы Саша не уверена, что они раньше смогут. На двенадцать, наверное, хватило бы — уже полпервого, и он сам предложил, чтобы все произошло в полночь, потому что это будет очень символично, но разве за полчаса они не успеют закончить и вернуться в дом? Впрочем, двадцать четыре значит двадцать четыре, он не жалуется.       — Свадебный подарок вам, — заявляет Соня с полным ртом, улыбается хитрюще — одними глазами, потому что жевать не перестает. — Меня точно никто не переплюнет, сто процентов.       Свадебный. Он знает, что это свадьба. Знает, что венки на их головах свяжут их больше, чем мог бы какой-нибудь штамп в паспорте. Знает, что магия привяжет их друг к другу тесно, не разорвать так просто, не сбежать. Он не хочет сбегать. Просто само понимание того, что у них действительно свадьба, пусть и только по ведьминским законам, сам этот факт настолько кажется ему странным и необычным, что привыкнуть к этому нереально. А еще с этой нереальностью возникает в голове вопрос, будто бьется о стенки мозга, и не дает покоя. Как?..       — Как ваша поляна вообще удерживается в таком состоянии постоянно уже столько лет? Ты так вымоталась, пока маленький кусочек земли на сутки заколдовывала, а она сколько, веками уже такая? — озвучивает он свой вопрос. Соня хмыкает, ловит взгляд Саши — та на этот раз вместо нее не отвечает.       — Я недоучка, Вань. И я еще не в тройке. Поляну создавали не менее десятка взрослых троек ковена, который на этой земле обосновался все эти много лет назад, когда тут даже леса не было. А одна я не так много могу.       Про тройки он знает мало — постоянная помощь внутри трио ведьм, постоянный обмен силой и поддержка как магическая, так и в повседневной жизни. Возможность для ведьмы стать сильнее, сделать свою магию стабильнее. Кто-то создает тройки, кто-то не считает это необходимым — мама всегда говорила, что магия у ведьмы, которая не объединилась пока с двумя другими, не раскрылась полностью. Мама знает, о чем говорит, думает он — тетя Наташа и тетя Ира ей не просто подруги и знакомые по ковену. Еще с тех пор, когда о нем и речи не было, когда его и не планировали, как говорится — не то чтобы его вообще планировали. Не то чтобы его из-за этой незапланированности любили меньше.       — Раз в примерно сотню лет чарам, наложенным на поляну, нужна подпитка, — говорит мама, голос ее доносится от дверей, и Ваня оборачивается невольно. Она выглядит такой довольной, что от ее довольства можно запитать всю Москву, и электричества на неделю хватит уж точно. Впрочем, он подозревает, что ничуть не отличается от нее, особенно в те моменты, когда смотрит на Сашу. — Ковен это чувствует. Никто, кроме ведьм, не может увидеть поляну, если ведьма их не приведет туда, и это тоже часть защиты, а не только вечная стабильность погоды, но это так сплетено, что в тройке, которая подпитает эти чары на следующую сотню лет, обязательно должна быть погодница. Если не сделать этого, ведьмы останутся без защиты, на виду у людей, и тогда все, конец всему. Если массы узнают о магии, о том, что она реальна где-то вне битв экстрасенсов и прочей ерундистики, они не просто поверят, они захотят ее себе и будут готовы пойти на все ради этого. Вам, девчонки, не грозит оказаться в этой ситуации, и я этому очень рада.       — Почему вы так уверены? — спрашивает Соня, более любопытная, глазки блестят. Саня улыбается на этот вопрос, чуть ближе к нему придвигается, чтобы плечом его плеча касаться, а бедром его бедра. Мама и Соня либо не замечают этого, либо делают вид — может, и правда не заметили, в конце концов, они наверняка уже привыкли к тому, что они пытаются быть рядом.       — Я Ванькой была беременна, когда чары начали слабеть. Мы с Ирой и Наташей колдовали почти сутки и еле дошли после этого сюда, они потом тут приходили в себя, пока не смогли вернуться домой. Я вообще боялась, что после того, как я так вымоталась, у меня выкидыш будет, — мама улыбается, треплет его по волосам, снова отрастающим. — А он не то что удержался, он еще и пинался следующие два дня почти без перерыва, мстил за стресс. Я спать не могла нормально, Ира тут дежурила, чтобы среагировать, если что-то случится. Смеялась, что футболистом будешь.       — Я бы лучше пловцом. На худой конец, фигуристом каким-нибудь, — смеется Ваня. Да уж, он, оказывается, и до рождения вредничать умел. Интересная новость. — Но так тоже хорошо. Живу хорошо, жениться собираюсь, это ли не счастье?       Свадебное платье Сане он сшил сам, втайне от нее, едва сумев эту тайну от нее сохранить до самого конца, и то, как сияли ее глаза, когда он ей его, наконец, показал, стало для него ценнее любых подарков. Его она сейчас и надевает, когда на часах начало двенадцатого уже, свою часть цветов берет, и выходит из дома, Ваню за собой ведет, их пальцы переплетя. Метров пятнадцать по снегу, а потом костер, что уже развели родители, и самые важные для них люди, стоящие вокруг, и отчего-то сама атмосфера намного более торжественная, чем он мог бы подумать.       Страха, наоборот, намного меньше, чем он мог бы подумать. От чувства страха прекрасно спасают тонкие пальчики, сплетенные с его пальцами, и одобряющие улыбки вокруг. Боится он только одного — что если не сможет сделать ее счастливой? Что если не сможет дать ей желаемого? Венок из-под его пальцев, когда они руки расцепляют, выходит, как и тогда, чуть кривоватым и не таким красивым, как у Саши, но она улыбается, а значит, все хорошо. Жесткая ветвь падуба и мягкие стебли неизвестно откуда среди зимы взятой ромашки, розы с предварительно срезанными шипами и пышные хризантемы, из-под ее пальцев выходит настолько красивый венок, насколько это вообще возможно. Или это ему кажется, потому что он любит все, что она делает? Как бы то ни было, он делает шаг к ней, когда она шагает ему навстречу, и склоняет голову, позволяя ей надеть на него венок, прежде чем свой устроить на ее макушке.       В тишине, воцарившейся после этого, он слышит только ветер, треск костра и собственное сердце. Удар, два, три — а затем кажется, что из груди его вытягивается нить, тянущаяся куда-то. К Сане. Он вспоминает это ощущение сразу — тогда, ребенком еще, он не обратил на него внимания. Сейчас не только чувствует его, но и рад ему. Сейчас оно как цель, как главное, что может произойти сегодня. Он добровольно отдает себя в руки Саше, зная, что она не бросит. Зная, что она так же полностью отдает себя в его руки. Ваня тянется ее поцеловать — она его губы своими на полпути встречает, обвивает его шею руками, притягивая его к себе, целует его так, будто пьет и не может напиться, и он целует ее так же, потому что насытиться ею не получается, как ни старайся.       Когда воздуха перестает хватать, они друг другу в глаза смотрят, лбом ко лбу прижавшись, и улыбаться перестать не могут. Саша с головы свой венок срывает, и бросает в огонь — сноп искр вырывается, уходит куда-то в небо.       — Теперь точно никто ничего не разорвет, — заявляет она со смехом, его за руку берет, тыкается лбом ему в плечо. Его венок летит в огонь так же легко, он не жалеет об этом ни капли. Может быть, они оставили бы их воспоминанием, но им не нужны предметы, чтобы помнить о чем-то. Им достаточно друг друга. Сашу обняв, Ваня прижимается губами к ее виску, и в следующий миг чувствует и на себе объятья. Не только ее. Родители, его и ее, и тетя Наташа с дядей Игорем, и тетя Ира с дядей Сашей обнимают их крепко, поздравляют, похлопывают его по спине, что-то говорят Сане. Касаний кончиков их пальцев достаточно, чтобы в этой суете не почувствовать себя оторванными друг от друга — ему, по крайней мере. И все-таки, стоит появиться возможности, он ее снова берет за руку, чтобы чувствовать, что она рядом. Что ему не снится это все.       — Потом, — говорит он ей шепотом, когда остальные уходят в дом, оставив их позади, наедине, — я сделаю тебе предложение, как в тех фильмах, с кольцом, встав на колени, и у нас будет свидетельство о браке, и мы будем официально женаты. Подождешь немного?       Она смеется, тянется, чтобы поцеловать его куда-то в скулу. Глаза ее блестят ярче всех звезд, светятся так, что не нужен никакой костер и никакие фонарики.       — Мы сейчас связали себя друг с другом по законам выше человеческих, Ванюш, — шепчет она в ответ. — Хоть сто лет, хоть двести, хоть сколько угодно. Главное, не разлюби меня до тех пор.       Небо расцвечивают фейерверки досмотревших обращение президента людей, кинувшихся отмечать Новый Год, и кажется, что все вокруг празднуют их свадьбу. Разлюбить ее кажется невероятным.       Ваня знает: ему не кажется.