Котильон

всех героинь шекспировских трагедий я вижу в вас. вас, юная трагическая леди, никто не спас!

24 сентября 1999 года — Целитель Грейнджер, вас ожидает главный целитель Сметвик. — приятный голос Джеммы Фарли, временно исполняющей обязанности недавно уволенной медиковедьмы с регистратуры больно царапнул мягкой жалостью. Печальный пожилой мужчина, терпеливо сносящий все диагностики и многочисленные проверки без единой жалобы, вскинул на Гермиону испуганный взгляд. — Ничего страшного, мистер Уилкинс. — Гермиона улыбнулась ему отрепетированной до боли в скулах улыбкой и автоматически поправила чуть съехавший в результате осмотра галстук. Стерильные белые перчатки она ловко выбросила в урну. Мистер Уилкинс, один из бывших пожирателей, несмело ей улыбнулся и поправил задранный рукав, обнажающий уродливую татуировку в виде змеи, выползающей из черепа. — Спасибо за осмотр, Гермиона. — мистер Уилкинс поднялся с заметным трудом, вцепился пальцами в услужливо поданную трость и еще раз улыбнулся Гермионе, терпеливо провожающей его до выхода из кабинета, где его уже поджидал сын. Тоже бывший пожиратель. — Плановый осмотр через две недели, мистер Уилкинс, — согласно кивнула Гермиона в ответ, следя за тяжелой походкой пациента. Уилкинс-младший (кажется, Джонатан) тоже ей улыбнулся, сунул в руки букет белых орхидей, красочную открытку и дорогой швейцарский шоколад в хрустящей обертке. — До следующего вторника, целитель Грейнджер! — тепло попрощался он, перехватил отца и ловко растворился в толпе. Целитель Грейнджер. Ну надо же. Гермиона никогда не думала, что когда-либо сможет стать целителем. Гермиона вообще не видела себя в лимонной мантии, а тем более — лечащим врачом бывших пожирателей. Гермиона видела себя в красной форме мракоборцев, в синей — невыразимцев, в серой — работников министерства магии. Но никак не в желтой. — Целитель Грейнджер! — снова позвала её Джемма. Вызов к начальству никогда не сулил ничего хорошего — или выговор, или плохие новости, третьего в этой схеме не было, но за год Гермиона привыкла. А день начинался плохо. Ночью Гермионе снилась война. Война была страшная, злая и не жалела никого; война безжалостно поджигала дома с кричащими людьми, швыряла стариков на бетонные стены и топила плачущих детей в мутной воде. Война щерила уродливый рот в смешливом оскале, ласково распахивала худые руки, улыбалась синюшными губами и кружилась в траурно-черных одеждах. Война была — она показывала покромсанные ребра за плотным корсажем, игриво грозила сломанным пальцем и умывалась людскими слезами. Война смеялась, стоя на выжженной до тла опушке, и пританцовывала, цокая тоненькими каблучками. Война смотрела, как беспомощно умирают люди: как кричит светловолосая девочка с розовым бантом, выдираясь из когтей оборотня; как рыдает беловолосый мальчик, отбивая такую же беловолосую женщину сразу у троих противников; как дрожит девочка с длинными вьющимися волосами, петляя под шквалом зеленых проклятий; как бросается на её защиту смешной пухлощекий мальчик с несуразно тяжелым мечом в руках. Война смотрела и улыбалась. — Разбегайтесь кто куда, глупые животные! Я все равно найду каждого! Утром Гермиона проснулась от крика и рыданий, проснулась и тоскливо позвала, срывающимся от слез голосом: — Гарри… Рон… — Нет-нет, Гермиона, это я, не плачь, ну ты что… ты знаешь, Рона и Поттера здесь нет… Гермиона плакала, обхватив себя руками и раскачиваясь в объятиях Браун, как обиженный ребенок. У Лаванды были теплые ладони, от неё пахло сладковатым кремом и горячим какао. Гермиона обнимала её, а Лаванда мягко пела какую-то колыбельную ей на ухо, успокаивая и обещая, что кошмар закончился. Это просто плохой сон, не нужно плакать. Они все были такими — те, кто сражался в битве за Хогвартс и подставлялся под красные вспышки непростительных; тех, кто выносил из руин горящего Хогвартса плачущих младшекурсников; тех, кто танцевал со смертью мазурку, петляя бешеным зайцем от настигающей войны. Боль хотела, чтобы мы её чувствовали. Война хотела, чтобы мы её помнили. Война пришла к ним, юным идеалистам с доверчиво распахнутыми глазами и веселыми улыбками, пришла и стерла грязными ладонями их юность. Война целовала их разбитые в кровь губы и нежно перебирала слипшиеся от пота волосы. Война пришла и взмахом кисти выдрала из них эту юность. А прощаясь, не забыла оставить им подарок — видеть себя каждый день во снах, слышать отзвуки своего смеха в стонах раненых и заставлять бросаться заклятьями в любой шорох. Война застала их юными и беззаботными, сожрала их уродливым ртом, тщательно пережевала, а потом выплюнула — раздавленных, усталых и захлебывающихся болью. Они бежали от нее, как от чумы — разбегались по домам, плотнее закрывали засовы и прятались под кровати, жмурясь и зажимая уши трясущимися ладонями. Война хохотала им в лицо, кружась в быстром танце — полный оборот, два такта, три шага в каждом, пластинка с вальсами Чайковского, кое-как всунутая в старый проигрыватель. Венский вальс отдавался смехом в ушах, война и сама была им. Разбегались все. Но она все равно находила. Гермиона не могла от нее прятаться — она пугалась громких звуков, вытаскивала палочку за одну сотую секунды, не смыкала глаз ночами и была готова рвануть в драку с места. Война выжгла её дотла, оставив лишь затравленный взгляд и усталую усмешку. Рон и Гарри ушли первыми — Гермиона как сейчас помнила их виноватые лица и тщательно спрятанные страхи за коркой смеха и наигранного веселья. Они оба натянули на себя красные мантии, поцеловали её в обе щеки и… исчезли из её жизни, оставив тихо плачущую девочку Гермиону умирать в одиночестве. Настоящие друзья предают, глядя в глаза. Сначала Гермиона писала им письма, отсылала патронусов, приглашала на ужины и все ждала хоть весточки… а потом перестала. Перестала ждать, когда Джинни жестко заявила, что выходит замуж и на их с Гарри свадьбе им совсем не нужна поехавшая на войне Гермиона Грейнджер. Гермиона слушала её, а сама думала о том, что дома у нее лежит орден Мерлина первой степени, сделанный из золота и рубинов, красивый, тяжелый, с гравировкой её имени и благодарностями. Когда Гермиона пришла домой, то первым что она сделала, так это стащила тяжелую статуэтку с полки, повертела её в руках, а потом размахнулась и швырнула в урну. Победители снимались в фотосессиях, улыбались на колдокамеру и говорили пафосные речи в интервью, а семнадцатилетняя Гермиона литрами вливала в себя огневиски в заплесневелой квартире, рыдая над фотографией погибших родителей. Гермиона Грейнджер, которую война сбила с ног и хорошенько потопталась, была победителям ненужной обузой. Семнадцатилетняя Гермиона Грейнджер понимающе покачала головой и открыла дверь сорокавосьмилетней Рите Скиттер, которая сочувственно поджала жирно накрашенные губы и в своей статье о победителях Темного Лорда поставила ее на первое место и коротко написала «самая талантливая ведьма нашего времени, имеющая недюжинные магические способности, невероятно развитый интеллект и внешность настоящей модели». Рита ей, конечно, польстила, но Гермиона здорово посмеялась над её статьей, а потом молча отдала копию ключей от квартиры. Лаванда Браун пришла к ней спустя три месяца после войны. Гермиона сначала её не узнала — вечную болтушку и сплетницу с розовыми бантами и модными журналами. Лаванда укладывала гладкие овсяные кудри в узелок на затылке, вместо розового банта носила тонкую черную ленточку на запястье, а вместо модных нарядов и дорогущих платьев — простой черный свитер и черные брюки. Лаванду Гермиона запомнила не только розовощекой девочкой в гостиной Гриффиндора, но и рыдающей девушкой, лежащей под Сивым с задранной юбкой и окровавленным лицом. В ту ночь Гермиона спасла многих, и Лаванду в том числе. Гермиона спасла всех, кроме себя, а Лаванда явилась спасать её. — Вставай, Гермиона, — приказала она и улыбнулась одними глазами. Шея у неё была повязана широким шелковым платком, ведь от уголка губ, портя хорошенькое личико, острой ленточкой сбегали шрамы от когтей оборотня. Гермионе хотелось смеяться в голос — журналистка, которую она шантажировала и держала в банке, расчесывала ей с утра волосы; а девушка, которая была её соперницей, готовила ей завтрак, когда её лучшие друзья вычеркнули её из своих планов и отнесли в колонку ненужное. Однажды в их квартире появился Невилл — зашел, как так и надо, швырнул чемодан в угол, поставил на стол кактус, недовольно пожевал губами и сказал, что вчетвером жить будет тесновато. Война настигла их всех, когда они прятались от нее. Но когда прячешься вместе — не так страшно. Через две недели Рита продала квартиру Гермионы и они переехали в уютный домик в Хогсмиде, небольшой, но очень комфортный. Лаванда выбирала обои, Рита тратила гонорары от статей и шастала по дому с очередным черновиком, Невилл деловито прилаживал полочки, а Гермиона… Никто из их семейки совершенно не удивился, когда она однажды рванула в больницу святого Мунго, бросив в ответ, что раз победителям её хваленый ум, магические таланты и божественная красота не нужны, то они могут оказаться полезными для проигравших. Невилл поцеловал её в щеку, Рита помахала пером, а Лаванда молча взяла её за руку, заявив, что хочет тоже помогать людям. Их поставили стажироваться вместе, и они работали, как очумелые — укачивали на руках ревущих детей, ночевали у постелей задыхающихся стариков, развлекали сказками раненых мужчин и сплетничали с затравленными женщинами. Они работали так, как будто для них не было ничего важнее — они брали тех, от кого отказывались даже опытные целители, заставшие ещё и первую магическую. А самое главное — они лечили всех. Они не спрашивали имен, не интересовались количеством жертв и не морщились в отвращении, денно и нощно штопая бывших пожирателей. — Даже самые поганые твари имеют право жить, милочка! — поучительно говорила Рита, поправляя сползающие на нос очки. — Это же пожиратели смерти, Гермиона! Они заслуживают того, чтобы сдохнуть! Или ты уже спелась с этими погаными псами, грязная предательница? — зло визжал Рон, колотя в её дверь до тех пор, пока Невилл не спустил его с лестницы, а Рита не наградила особо неприятным заклятьем. Даже Лаванда посмотрела на бывшего парня с брезгливым недоумением. — Даже мерзавцы заслуживают прощения, — понятливо протянул Гарри, грустно глядя на нее из-за стекол очков, — но они бы вас не пожалели… Лаванда кивала — и молча сращивала сломанные ноги Уолдена Макнейра. Гермиона кивала — и молча зашивала бок Рейнарда Мальсибера. Они обе кивали — и в четыре руки откачивали Северуса Снейпа. Гермиона не смогла спасти себя, но остальных — смогла. Они и сами не поняли, когда им вручили лимонные халаты и дали полную ставку целителя. Как так произошло, что их клиентами в основном были бывшие пожиратели и чистокровные, которые после лечения стабильно приносили открытки, присылали цветы и дорогие безделушки, переводили деньги им в ячейку в Гринготтсе, выплачивая в два раза больше. Гермиона смотрела по сторонам, когда выходила на Косую Аллею и дружелюбно кивала знакомым — вон прошли Малфои, Люциусу они сращивали кости, с Драко поснимали кучу проклятий, а Нарциссу Малфой откачивали от яда; вон прошли двое Ноттов — отец и сын, старшему они зашивали живот, а младшего собирали по кускам; вон они все — Паркинсон радостно зовет пройтись по магазинам, Гринграсс приветливо отдает приглашение от деда (ему пришлось заново выращивать позвоночник, боялись, что не выживет, но обошлось), Дэвис торопливо говорит о том, что мать будет рада увидеть их в аптеке… Гермиона улыбалась всем. Она слишком любила жизнь и слишком презирала какие-либо неравенства, поэтому, когда министерство нашло псов отпущения, она храбро перегородила им путь, с ласковой улыбкой показав значок профессионального целителя и сладко велев обращаться к Рите Скиттер. Гермиона лечила тех людей, которые пытались её убить, но от этого на сердце было только лучше — когда в глазах рыдающих чистокровных леди светилась надежда на исцеление мужа, ребенка, свекра — да не особо важно кого! Она чувствовала, как война, вцепившаяся гнилыми зубами ей в горло, послушно размыкала зубы и поднимала тяжелое тело с груди, позволяя вдохнуть воздуха поглубже. Они никому не отказывали в помощи — они были целителями, беспристрастными, сострадающими, умеющими жалеть и желающими помочь тем, кто этой помощи просил. Им было всего девятнадцать лет, а они спасали тех, кто был старше их раз в пять и когда-то убивал магглорожденных в семидесятых. Даже самые последние твари заслуживают сострадания, псы — ласки, а проигравшие — помощи. Гермиона уже и не помнила того времени, когда в школе Малфой сквозь зубы мог обозвать её грязнокровкой. Сейчас он трепетно звал её «целитель Грейнджер» и целовал руку на прощание. Потом их стал навещать домовик Гарри — Кричер, он недовольно ворчал о криворуких грязнокровках, тупорылых полукровках, мерзкой белобрысой стерве и предателе крови, но исправно следил за тем, чтобы они завтракали, обедали и ужинали, а также наводил порядок во всем доме, не забывая упомянуть как именно шалили предки Гермионы в девятом колене. Когда домовика спросили, что он тут делает, он с достоинством заявил, что общество умной грязнокровки устраивает его больше, чем та вакханалия, которую устроил мерзкий полукровка, которого притащил предатель Сириус, разбивший сердце его хозяйки. А еще сказал, что им с хозяйкой нравится здесь. Гермиона чуть не рассмеялась, когда лопоухий поганец притащил портрет Вальбурги Блэк, какие-то шкатулки и еще что-то, потребовал себе комнатку под лестницей, надел чистенькое полотенце и щеголял с таким видом, словно он являлся хозяином этого места. Так и жили. Поехавшая героиня войны, изуродованная оборотнем сплетница, беспринципная журналистка, любитель растений, наглый рыжий кот, ворчливый домовик и ругающийся отборной бранью портрет Вальбурги Блэк. И их все устраивало. Пока они успешно забывали войну и бросали свои силы на привычное дело, и точно знали — все у них будет хорошо. Вот только этим утром все пошло не по плану — Гермионе снова приснился кошмар, Невилл разбил тарелку, Рита залила кофе несколько записей, Лаванда порезала палец, Кричер поскользнулся, а Живоглот спихнул цветочный горшок на пол. Невилл ругался так, что даже Рита изумленно вытаращила на него глаза. Вальбурга благоговейно умолкла и задумчиво произнесла, что будь Невилл постарше… ну, хоть лет на сорок… А еще яичница подгорела. С некоторых пор Гермиона с ностальгией вспоминала профессора Трелони и думала о том, что у нее подгоревшая яичница к неприятностям. В прошлый раз, когда яичница подгорела, к ней заявился Рон с разборками, в позапрошлый — Сметвик сделал выговор, а в позапозапрошлый профессор Снейп орал на них так, что почти пришлось закатать его в смирительную рубашку. А до этого Кричер приволок портрет Вальбурги, которая принялась их строить и браковать выбранные шторы для гостиной. В этот раз Гермиона не спешила в кабинет Сметвика, а мрачно размышляла над перспективами этой беседы, но её ожидал сюрприз — в кабинете, остро пахнущим медикаментами и стерильными перчатками кроме самого Сметвика оказался ещё один гость. Высокий черноволосый мужчина, на секунду показавшийся ей знакомым. — Целитель Грейнджер, — дружелюбно поздоровался он, — вы меня, вероятно, не помните, меня зовут… — Здравствуйте, мистер Мальсибер. Лиц она не помнила, но помнила другое: вскрытые артерии, сломанные в нескольких местах кости, вывихнутые мышцы, выдранные куски мяса, порванные голосовые связки, десятки ножевых в живот, перемолотые в труху ребра, выбитые зубы с осколками десен. Лицо Рейнарда Мальсибера Гермиона тоже не помнила, но помнила другое: вспоротый отравленным ножом бок, посиневшие от холода губы, дрожащие ресницы, горячую влажную кожу и бешеный ритм сердца от скачка адреналина. Гермиона помнила это, потому что Рейнарда Мальсибера они с Лавандой откачивали в Лютном, без перчаток и зелий, так, голыми руками и не сходя с места. Выводили яд, зашивали кожу, вкалывали обезболивающие и считали удары сердца под трясущимися пальцами. Раз-два-три, раз-два-три, как будто танцевали с ним вальс. Лицо Рейнарда Мальсибера Гермиона не помнила, но очень хорошо помнила синие губы и полное искренности «спасибо, целитель», которое он не произнес — показал почерневшими от боли глазами. Лаванда тогда пела колыбельные и смывала кровь с дрожащих ладоней, намыливая их в двадцатый раз. И пусть Гермиона не запомнила его лицо, но запомнила серые глаза с желтыми крапинками. А ещё она запомнила вот что: полный оборот в два такта, три шага в каждом, неторопливость вальса Чайковского и… раз-два-три, раз-два-три. Вальс. Венский вальс. — Вы меня помните? — очень удивился мужчина, чуть растерянно улыбнувшись; Гермиона подарила ему улыбку в ответ. — Не в лицо, — зачем-то пояснила она, — ваше лицо я не запомнила. Только глаза. Семь ножевых отравленным орудием диаметром в пять сантиметров. Удивительно, что вы выжили. — Польщен, — тихо произнес Мальсибер; Гермиона улыбнулась снова. — Присядь, Гермиона, — вдруг торопливо приказал Сметвик. Высокий, широкоплечий, крупный, он окинул её добрыми, как у спаниеля, глазами и дружелюбно указал на стул. Гермиона села, сплела пальцы в замок и вопросительно выгнула бровь. Сметвик кинул на Мальсибера какой-то заполошный взгляд и ловко сунул ей какую-то плотную папку. — Это контракт, Гермиона, — быстро заговорил он. — Возможно, вы позволите мне? — мягкая обходительность и вежливость исчезла из голоса Мальсибера, и Гермиона нутром поняла, что сейчас произойдет что-то страшное. Но Мальсибер снова ей улыбнулся, а потом присел напротив. — Нам очень нужна ваша помощь, мисс Грейнджер. Нам нужны ваши услуги целителя с… очень непростым пациентом. В голове Гермионы почему-то мелькнул старый проигрыватель на журнальном столике, пластинка Чайковского в хрустящей обложке и мама с папой, медленно кружащиеся под звуки вальса. Мальсибер понял её затянувшееся молчание немножко не так, раз торопливо поправил черную перчатку на левой руке и вытащил из кармана пиджака тонкую книжечку. — Семьдесят тысяч галлеонов, мисс Грейнджер! Сколько?! Да их дом стоил и того меньше! Гермиона изумленно вскинула брови — нет, бывшие Пожиратели всегда были щедры с ней; Малфой фактически оплатил им поездку в Италию в отпуск, всем сразу. А на деньги Паркинсонов они сделали ремонт, но все же… Семьдесят тысяч — ей что, придется самого Волдеморта лечить? Гермиона нервно поправила выбившейся из прически локон и задумчиво прикусила губу. — Мало? — переспросил Мальсибер, а потом чуть смущенно усмехнулся, — мы готовы заплатить в пять раз больше… — Нет-нет, — мягко оборвала его Гермиона, — скажите мне имя. За такую сумму не грех самого Темного Лорда лечить. Сметвик спрятал довольную усмешку в усах, а Мальсибер как-то странно дернулся. — Конечно нет, мисс Грейнджер, — растерянно произнес он, — какая глупость. Нет, этот человек… пожалуй, вы знакомы с ним… Ну надо же. Кто из её знакомых так ценен, что за него готовы отдать столько денег? — Антонин Долохов. Гермиона подавилась всеми заготовленными улыбками, сердце, до этого точно отстукивающее положенный ритм, вдруг пустилось вскачь. — Вы шутите? — поинтересовалась Гермиона без улыбки. Глаза у нее стали холодные и злые, словно молочный шоколад в зрачках перестал согревать нежным теплом. — Нет. Она помнила Антонина Долохова. Единственный Пожиратель Смерти, чье лицо ей запомнилось в мельчайших подробностях. Еще Беллатрикс, но она не считалась. Длинные бледные пальцы. Тонкая палочка с белой рукояткой из тиса. Свинцово-сиреневый луч проклятья. Искривленные в смешке губы. Острый взгляд из-за спадающих на лоб черных прядей. — Пошевеливайся, маленькая грязнокровочка. Мне некогда с тобой играться. Ну? — жесткая полуулыбка, взгляд с задорными смешинками, — пошла вон, пока я добрый! Вон, я сказал! Гермиона помнила Антонина Долохова даже лучше, чем Гарри и Рона. Вальс ласково зашуршал в ушах, когда Гермиона притянула к себе контракт деревянной рукой, выхватила перо из новенькой чернильцы и быстро расписалась, пока не передумала. Раз-два-три, раз-два-три. Полный оборот в два такта, три шага в каждом. Война торжествующе вскинула уродливую голову и тряхнула тусклыми волосами. Конец войны смогли увидеть только мертвые, выжившие такого бонуса не получили. — Станцуем, Гермиона?.. Я ведь тебя нашла! Раз-два-три, раз-два-три. Целитель Грейнджер хотела закрыть глаза и позволить вальсу поглотить её с головой.