Без прошлого

      Отец никогда толком ничего мне не запрещал. Я был волен во всех своих действиях и поступках, мог полностью полагаться лишь на свой разум и свои чувства. Да, порой мне казалось, что граф давно закрыл глаза на меня, своего единственного сына и наследника. Возможно, это не совсем верно. Он дал мне прекрасное образование и воспитание, я понимаю, что все мои лучшие качества я перенял у него. Даже просто жить под одной крышей с моим отцом, наблюдать за тем, как он ведет себя в критических ситуациях, слушать, как он порой вслух рассуждает о самых различных вещах — потрясающая школа жизни, которой, пожалуй, могли бы позавидовать даже умудренные опытом старцы.       Все же я ничего о нем не знал. При всей видимой теплоте и стабильности в наших отношениях, при всей видимой его открытости, едва ли я мог рассказать что-либо о своем отце. Даже его имя…       Граф беседовал со мной на самые разные темы, начиная с устройства замковых дымоходов и заканчивая размышлениями над аристотелевской метафизикой. Однако всегда минуя тему своего прошлого и моего будущего.       Поэтому, я думаю, не стоит описывать мое удивление, когда ранним вечером, едва ли не сразу после моего пробуждения, Куколь принес мне краткую записку. Одного взгляда хватило, чтобы узнать размашистый, витиеватый почерк отца, но понять, что он от меня хотел, получилось не сразу. И не потому, что хвост у «f» перечеркивал все написанное внизу, а крючок у заглавной «В» делал тройной пируэт в бок, сливаясь с остальными буквами. Причина была в том, что, во-первых, я не мог припомнить, где находится отцовский кабинет, а во-вторых, додуматься, зачем ему так срочно понадобилось меня видеть.       Ответ на первый вопрос я нашел очень скоро и уже через пятнадцать минут — как меня и просили — я стучал в толстую дубовую дверь отцовского кабинета. Получив разрешение войти, я оказался в небольшой комнате, заставленной высокими шкафами, ломящимися от переизбытка книг на их полках. И, если в нашей фамильной библиотеки можно было найти труды почти каждого греческого философа, работы по биологии, астрономии, истории, географии и прочим естественным, реже техническим наукам, так же недавно приобретенное полное собрание сочинений Шопенгауэра, избранную беллетристику и небольшой намек на поэзию и драматургию, то в кабинетных шкафах — и отчасти сейфах — хранился в полном и неизменном виде семейный архив, копия семейного архива, жизнеописание всех членов нашей фамилии, копия жизнеописаний всех членов нашей фамилии, амбарные книги за различные года, копия амбарных книг за различные года и прочие старые, пыльные, потрепанные временем, влагой и насекомыми, никому не нужные книги. Помимо вышеперечисленной макулатуры в кабинете находился ковер, настолько древний, что по нему было страшно ступать, но почему-то крайне любимый отцом, камин, в котором, как правило, жглись письма надоедливых арендаторов и представителей высшего света, и стол, сплошь заваленный гроссбухами, счетами и расчетами. Ах да, над камином висел огромный портрет в полный рост основателя нашего дома Винзенса фон Кролока, который смотрел на любого входящего в сию обитель с нескрываемым презрением и разочарованием в своих потомках, а во мне, видимо, особенно…       Отец восседал за своим рабочим местом и, несмотря на его внушительный рост, едва ли был виден за бумажными горами. Всегда поражался его педантичности и дотошности — посади сейчас за этот стол самого лучшего юриста, он бы сошел с ума только при определение местонахождения документов и способа их сортировки, но у графа все всегда было разложено по полочкам, он четко знал что где находится в его владениях, вплоть до крошечной записки на обрывке бумаги. Сейчас его пальцы быстрыми, мелкими движениями, свойственными ему во время умственной работы, перекидывали из стороны в сторону костяшки счет, отвлекаясь лишь на запись цифр в тетрадку.       В первые секунды его Сиятельство не обратил на меня никакого внимания, полностью погруженный в свои расчеты. Потом отдал мне короткий приказ сесть, подошедший больше бы заводчику собак и лишь спустя несколько минут отодвинул от себя исписанный лист и поднял глаза на меня.       — И что ты собираешься делать дальше? — спросил отец, пробегаясь по мне глазами. Его отдельной и самой лелеемой любовью было начинать разговор с середины.       — Я не совсем понимаю к чему этот вопрос, папа? — быстро попытался я отвести тему разговора от самого больного — а оно точно сегодня будет, я был уверен.       — К тому, что я все еще надеюсь на твои серьезные жизненные намерения.       — Вы предлагаете мне съехать?       — Я предлагаю тебе жениться.       От отца, конечно, можно ожидать всего и сразу и в самых извращенных формах, но такое «предложение» выбило из колеи меня. Меня, прожившего с ним под одной крышей много лет, чтобы не сказать веков. Поэтому, пытаясь, как можно скорее и безопаснее для себя сообразить, как действовать в сложившейся ситуации, я решил принять фразу отца за легкий такой намек.       — Безусловно, папа, однажды я обязательно женюсь, — отвечал я.       — Нет, Герберт, это не перспектива на «когда-то», это цель на «сейчас», — отрезал граф и достал из ящичка небольшой конверт с вензелями, — Смотри, это приглашения на прием от барона Берштейна. Вот, — отец извлек длинный конверт с размашистыми раболепными надписями в его честь, — бал лорда Маскелайна. А это, — появился внушительный конверт с родовым гербом, — обед у магистра. Здесь я тебе предоставляю полную свободу выбора. Можешь посмотреть еще, — стол засыпали разноцветные бумажки, — пока я их не сжег. Если приглашение на прием оказалось на моем столе, то на нем в любом случае будет лучшие представители высшего общества и, возможно, достойные чести зваться фон Кролоками.       Я не знал, что ему ответить. Да что там, я был в полной растерянности. Во-первых, к чему такая спешка, при чем, так неожиданно, ведь ничего не предвещало беды. А во-вторых, почему граф вообще решил, что я хочу жениться. Это высшее общество, эти приглашения, не он ли совершенно недавно разносил в пух и прах магистра и его подобострастных соратников со всеми их балами и обедами. Изменять своим принципам уж точно не в характере его Сиятельства. Здесь определенно что-то не чисто.       Это вполне нормально в деловых и светских отношениях нашего круга, но почему здесь вдруг оказался замешан я. Обычно в книгах, которые я тщательно прячу от отца, такое происходит из-за финансовых вопросов, но я никогда в жизни не поверю, что у графа могут быть какие-то денежные затруднения. Доходы от полей и мельниц растут с каждым годом, идея со сдачей земель в наем оказалась успешной, а планы завода присылают ему на проверку чуть ли не каждый месяц.       Хорошо, вопрос с деньгами отпадает. Допустим, он хочет связать нашу «древнейшую и благороднейшую» фамилию с определенным родом, «который едва ли достоин переступать порог нашего респектабельного дома» однако, видимо достойнее прочих. Но ведь тогда он не предоставлял мне свободу выбора. Поверить, что отец положился на сказку из ряда «созданы друг для друга» и «любовь с первого взгляда», я никогда не смогу. Просто потому, что он в принципе презирает понятие «любовь» и все из него вытекающие. Значит, здесь есть что-то другое. Но что?       — Герберт, — голос графа вывел меня из прострации, — Ты так долго и так сосредоточенно выбираешь куда мы отправимся? Или уже придумываешь себе образ для выхода в свет?       — Вот это, — я, выйдя из задумчивости, наугад ткнул в конверт.       Его Сиятельство усмехнулся, отложил приглашение и, собрав все остальные, отпустил меня. Уходя, я видел как он сел в кресло у камина и бросил в него кучку бумаги.