***
Не знаю, как это было в Нью-Йорке, но здесь каждый день отца был пугающе похож на предыдущий. Вставал он раньше меня, Розали и своих детей. Но своими утренними ритуалами будил лучше всякого будильника. Потом совершал пробежку, причем, независимо от погодных условий. Когда мы уже крутились на кухне, пытаясь успеть перекусить или выпить кофе, он вальяжно проходил в столовую, занимал место во главе стола и включал на телевизоре экономические новости. Розали без слов ставила перед ним тарелку с глазуньей и беконом, с которых сочилось масло. Но все это он заедал салатом с огурцами и помидорами, хлебом и, что вообще со стороны выглядело страшно, запивал все не одной чашкой горячего чая. Повторялось это изо дня в день, наблюдать за этой трапезой было занятием не из приятных. Поэтому по утрам я долго не задерживалась дома, Розали же только морщилась, накрывая стол, но ни слова не говорила. Иной раз я задумывалась, каким образом случилось так, что педантичная аккуратистка Розали вышла замуж за... моего отца? Конечно, я все еще считала ее стервозной, надменной сукой, но волей-неволей поражалась: что рядом с этой светской леди делает... мой отец? Сложно было подобрать слова, чтобы описать его. Испытывая неприязнь, я все равно затруднялась признать его абсолютным мерзавцем, потому что было время, когда все было иначе. И ребенок во мне, несомненно, любил папу, но другого. Остановлюсь на предатель.***
Воспоминания о жизни в Брайтон-Бич были яркими, теплыми и, увы, неполноценными. А хотелось помнить каждый момент. Хотелось вернуться туда, где мама еще жива, а папа — другой человек. Жили мы небогато, тогда отец только прощупывал рынок, ища пути дохода в разных сферах. Виделись мы не так часто, как хотелось бы, дни я проводила с мамой в ее цветочной лавке. Это место я любила больше нашей маленькой темной квартиры с вечно зашторенными окнами, вид из которых был на соседний дом через узкий проезд. Цветочная лавка всегда купалась в лучах солнца и атлантическом бризе. Пока мама занималась приемом цветов у поставщика, букетами и другой работой, я проводила свои лучшие дни, чувствуя себя самой счастливой. Океан был через дорогу и каждый день дарил новые виды, один живописнее другого. Набережная тоже жила своей жизнью: утром в основном пустовала, а к вечеру зажигалась огнями и радостными голосами. Рисовать мне было неинтересно, я предпочитала все это описывать. Сколько же я извела бумаги по-детски огромным почерком!.. Сначала мои «шедевры юности» были просто перечислением всего, что было вокруг. А потом появлялись какие-то свои мысли и выводы. Помню смутно, но получалось даже что-то похожее на поэзию. Эти дни, проведенные с утра до вечера в лавке, я по-особенному любила и ждала в те дни, когда сидела за партой на подготовительных к школе занятиях. В полную апатию я впадала на точных науках. Какие-то плюсы, минусы... Они всегда портили мое настроение, я не понимала, как можно было тратить время на такую ерунду, когда можно было бы что-то сочинить... Иногда вдохновение приходило прямо на занятии, и преподавательница настойчиво жаловалась маме на мою рассеянность. Но мама, конечно, никогда меня за это не наказывала. Чаще всего меня забирала она, но иногда я, не видя ее в коридоре у нашего класса, выходила наружу, а там в конце улицы около машины курил папа. Сердце в груди начинало так сильно биться, меня переполнял восторг. Я неслась к нашей старой иномарке и обнимала папу. Нежным он никогда не был, трепал меня по голове и поторапливал. Мы садились в салон, и я начинала в подробностях рассказывать, как провела день Папу я запомнила строгим, он, в отличие от эмоциональной мамы, не любил выражать чувства, но с ним я была как за каменной стеной. Мама всегда мне говорила, что он очень много работает, чтобы мы ни в чем не нуждались, говорила, что защищает нас — так оно и было. Мне всегда нравилось гулять с ним по нашему району, который все прозвали Маленькой Одессой. Папа, как и большинство местных, был мигрантом из Советского Союза. Мы проходили мимо магазинов и забегаловок, было много вывесок на русском, и благодаря этим полевым урокам папы к пяти годам я худо-бедно, но могла поговорить с носителями и понять, что же написано на тех плакатах. Мама всегда говорила со мной на английском, иногда с примесью испанского говорочка, русский знала плохо и изъяснялась на нем только с посетителями цветочной лавки. Отношения у родителей, насколько я могла судить по детским воспоминаниям, были крепкими. Я почти никогда не становилась свидетелем их конфликтов, но и значения им не придавала, потому что в нашу семью я верила больше, чем в Санту. В какой-то момент мы даже зажили лучше: стали покупать то, что не могли раньше, а за ужином мама с папой часто обсуждали грандиозные планы на будущее. Очевидно, папа стал чьим-то бизнес-партнером в деле, которое приносило неплохой заработок. Жизнь, и без того казавшаяся мне прекрасной, заиграла новыми красками. А потом... Потом все закончилось. Папа возвращался нервным и раздражительным, срывался на маме, а потом лечил стресс водкой. Финансовая подушка оказалась ненадежной, как и партнеры, а отец заигрался в большой бизнес и оказался в конце пути с долгами и недоброжелателями. Во что он влез, в какую схему, я не знала. Лишь в последствии, когда повзрослела, сделала выводы. Брайтон-Бич закончился. Мы с мамой куда-то в спешке уехали... без папы. Когда я пыталась выяснить, где же он и почему не с нами, мама говорила, что он решает проблемы. Но я не понимала, почему же тогда нам нужно бросать тут все и бежать, если папа решал проблемы. В последний раз переступив порог нашей квартиры, я все еще верила в его защиту. Воспоминания становились все реже. Что было потом? Определенно какие-то перемены к худшему сильно на меня повлияли, а негативные эмоции блокировали память о тех днях. Были какие-то урывки, обычно снившиеся в кошмарах, но было невозможно сложить из них целую картину. Какие-то чужие люди с размытыми лицами, но мама оставила меня у них, значит — доверяла, не иначе. Она бы никогда не доверила меня кому попало, но ни о каких родственниках мне не было известно. Мама уехала. Куда. Почему. Слова до сих пор горели в мыслях, словно их клеймили. Может быть, она вернулась к отцу и там... все. Я долго его не видела, жила в приюте Бруклина и каждый день молилась, чтобы папа забрал меня. Он у меня один остался. Сколько это длилось? Может быть, месяц или два... Однажды утром я, встав на стул, увидела в окне нашу машину. Внутри все ожило, вера в спасение усилилась. Я почти добежала, я его даже увидела, но воспитательница меня остановила прямо на выходе, крепко взяв за плечи и прижав к себе. Отец спорил с директрисой, потом увидел меня, и помню, как он застыл, как что-то словно надломилось в нем. Я подумала, что все, закончились эти бесконечные дни не дома, но папа даже не стал продолжать беседу на повышенных тонах. Сказал что-то очень коротко, сделав пресекающий жест рукой, развернулся, сел в машину и уехал. Предательство. Больше о том дне сказать нечего. Приют Бруклина недолго казался ужасным. Конечно, было время, когда я плакала и ничего не хотела, кроме того, чтобы лечь и умереть. Просто раствориться, никогда больше не быть. Первое время меня жалели, но потом перестали нежничать, чтобы я и дальше не мотала сопли на кулак целыми днями. Заставили социализироваться, пересилили из «рыдальной коморки» в общую комнату, где пришлось находить общий язык с соседями. Все было неплохо, хотя не всегда удавалось избегать проблемных ситуаций или взаимоотношений. Мы ходили в обычную школу в соседнем квартале, таком же бедном. На улицах было полно маргинальных личностей, поэтому ходили всегда парами или небольшими компаниями, а в темные подворотни и вместе было страшно соваться. Правда, так было недолго. В средней школе нам стали давать больше свободы, можно было ходить не только на учебу и обратно. Дышать стало немного легче, и затоптанное желание писать стало понемногу воскресать. Вся накопленная обида, тяжесть от потерь — все это выливалось в ежедневник, прозой, но гораздо чаще — лирикой. В школе соседка по комнате меня за руку отвела в музыкальный класс, услышав однажды, как я распевалась, пыталась подобрать мелодию для своих строчек. Там преподавательница, хоть и видно, что скрепя сердце, взялась за меня. Мои попытки научиться играть на гитаре или клавишных не увенчались успехом, да и голос на тот момент был далек от чего-то стоящего, но из меня так и рвалось, пускай что-то депрессивное, однако чувственное, неподдельное и задевающее каждого, кто слышал. But sometimes girls just want to have fun The poetry inside of me is warm like a gun Без Энн и ее поддержки ничего бы не вышло. Своей уверенностью я обязана только ей. Она всегда оттаскивала меня от окна, волоком тянула за собой из темного угла в... неприятности, естественно. Ведь что, если не они, закаляет характер и дает много поводов научиться за себя постоять. В дерьмо мы влипали постоянно, убегая то от охранника магазинчика за мелкий грабеж, то от потенциальных насильников или огребая по полной от заведующей нашим крылом, когда тихо курили травку в кустах на заднем дворе или устраивали небольшое принятие алкоголя после отбоя. Без нее в приюте было бы невозможно, а с ней я иногда чувствовала себя счастливой. Мы не позволяли друг другу впадать в апатию, использовали любую возможность выбраться из четырех стен — и не имело значения, чем это заканчивалось, мы жили моментом, продумывая план лишь на следующую минуту. Мы все бежали, бежали от прошлого, от мрачной реальности, и эта погоня за любой эмоциональной встряской — это было лучшее, что со мной случалось за годы в приюте. Brooklyn move my soul like this, Kissing my stilettos, Move your mouth up to my lips. Come on over ghetto baby. Меня переполняли чувства. Хорошие, плохие: их было так много, что в груди все трепетало, мне не терпелось их записать... Записать свои чувства, чтобы их услышал и ощутил кто-нибудь еще. Эти мысли будоражили получше любой травки. Период детской зажатости и неуверенности, наконец, исчерпал себя, я чувствовала внутри такую силу, что несмотря на обстоятельства и тысячу «но» была готова рвать и метать. Мы проделали масштабную работу: прочесали все клубы в ближайших кварталах, разведывая, где требуется «голос». Сейчас, вспоминая наши похождения, я задаюсь одним вопросом: как мы не попались? Нам было лет по пятнадцать, так каким же образом этого никто не заметил? Конечно, не все заведения были дорогими, некоторые находились в темных переулках, и охранная система следила, пожалуй, лишь за тем, чтобы не было больших потасовок. А мы с Энн, в свою очередь, надевали все самое вызывающее, красили друг друга и флиртовали во всю силу, только бы мозги запудрить и перевести тему. Наконец, в одном из клубов было свободно место у микрофона. Я была уверена, что меня пошлют куда подальше, ведь кому нужны проблемы: в такие заведения до двадцати одного входить-то нельзя, а работать и подавно... Сперва так и было, управляющий, по совместительству бармен, смекнул, что мы сюда проникли нелегально и уже позвал охрану, тогда вмешался мистер Фэйт — владелец клуба. Рослый, худощавый мужчина с небрежными темными волосами, желтоватой кожей и ввалившимися глазами, однако одетый в брендовые вещи. Он осматривал меня с легким пренебрежением, составляя список, к чему бы придраться, но до меня сразу дошло: видимо, из-за ухода солиста выручка резко сократилась. Иначе стал бы хозяин закрывать глаза на мой возраст и рисковать своим бизнесом? А претендентов, судя по всему, было мало. После закрытия попросил спеть. Зал был небольшой для клуба, сцена была в самой глубине, а напротив — много маленьких круглых столов, по паре стульев за каждым. Рядом, конечно же, длинный бар, загадочная арка, завешанная балдахином — «особенный» зал. Место было явно не для отвязной молодежи, а для другого контингента, которому для удовольствия совершенно не требовалось отрываться под гремящие из колонок хиты. Посетители заведения были гораздо серьезнее и, если были довольны отдыхом, оставляли неплохие чаевые. Очевидно, мистера Фэйта я зацепила тем, что пела свои песни, а не только каверы. Для презентации я припасла самые вызывающие и не прогадала. Мы определились с репертуаром в ту же ночь: несколько томных, тягучих, и пару поджигающих интерес. Он дал нам адрес студии, которую снимали знакомые ему музыканты, там мне и записали первую демо-версию, подложку ко всем утвержденным песням. Мистер Фэйт всеми правдами и неправдами пытался показать, что это он делал мне одолжение. Конечно, для меня так и было, эта работа была возможностью петь, еще и получая за это деньги. Но и клуб во мне нуждался, никто не хотел терять клиентов. Как я и думала, посетителями ночного заведения в основном были взрослые дяденьки в лоснящихся костюмах и с часами, дороже чем все мои органы вместе. В клуб они приходили, чтобы пообщаться между собой, выпить чего-нибудь дорогого и расслабиться. Музыка здесь была не в центре внимания, а только аккомпанементом, живой голос на фоне. Но после ухода предыдущей певицы стало ясно, насколько это было важным. Целую ночь звучали записи известных композиций из тех же колонок, их обычно включали в промежутках между живым голосом, и никто не жаловался. Сложившаяся же ситуация никого не устроила. На новое «тело» сперва было много внимания. You call me lavender, you call me sunshine, You say, «Take it off, take it off!» Липкие оценивающие взгляды. У кого-то они оставались равнодушными, у других — горели желанием. Истома, полумрак, клубы сигарного дыма... Я смотрела на них из-под опущенных ресниц, ненавязчиво поглаживая микрофон на стойке. Конечно, спустя время я стала фоном, как и положено. Внимание обращали, но уже не так. Слава богу, ни в чем другом участвовать не приходилось, мои обязанности заканчивались на сцене, нужно было лишь петь, улыбаться и отвечать легким флиртом — если кто начнет приставать. А уж какие услуги им были предложены дальше, было не моим делом. Но прейскурант был длинным, в этом я не сомневалась. You're rich and I'm wishin', um, You could be my mister, yum Delicious to the maximum, Chew you up like bubble gum He loves me, he wants me I think I want you too Постепенно я влилась в работу, а Энн приходилось прикрывать меня с пятницы по воскресенье, хотя проверяли нас в приюте редко, не терпели только употребление чего-либо, но в остальном мы были предоставлены самим себе. На волне перемен я решилась и в себе что-то изменить — перекрасила волосы в блонд. Конечно, этот процесс дался нам тяжело, в несколько этапов, но мне это было нужно, а Энн всегда меня поддерживала. И добавила финансов на осветляющие средства. Их понадобилось много. Блондинок в клубе любили больше, и мистер Фэйт одобрил данный ход. Все только устаканилось... А потом приехал... папа. Прошло десять лет, а он стоял на том же месте во дворе приюта и разговаривал с той же директрисой. Я так же стояла у окна, только теперь не требовался стул. И смотрела неверящими глазами. Я давно перестала жаловаться на жизнь, принимая все изменения с достоинством, но принять такое... Было трудно. На этот раз у ворот стоял холеный представительский автомобиль с водителем. Отец, которого я больше не чаяла увидеть, с возрастом изменился. Черты, конечно, сохранились, но на лице читалась усталость. Я не хотела в это верить. Конечности похолодели, сердце ухало в груди, я вышла во двор. — Ну, вот и я. — Как будто я должна была возрадоваться, как будто не было всего, что было. Наверное, убежденный в том, что он Мессия, папаша ожидал услышать не: — Пошел ты к черту. Но это ничего не меняло. Чувствовала я себя бездомной собакой, оставленной на передержку. Меня подгоняли, как могли, вещи я собирала, как в тумане. Энн и другие очевидцы были шокированы, но обещали передать, если я что-то забуду. В машине я ехала уставившись в одну точку. Рядом сидел словно чужой человек и распинался о том, как ему было тяжело. Как он страдал. Как на каждом углу его поджидали коллекторы. Как будто это мне мозгов не хватило не вляпаться в какое-то дерьмо, погнавшись за хорошим предложением. Слушать было тошно. На дорогой иномарке мы въехали в паркинг и на лифте поднялись сразу в квартиру — был выкуплен целый этаж и крыша. До сих пор гадаю, зачем он все-таки меня забрал. Совесть заела? Стала являться ему во снах исхудавшей и умирающей? Жизнь-то наладилась, бизнес дал плоды, значит, и для меня место появилось. Не подходила больше отговорка «времена тяжелые». Только мне это казалось бредом: ну не станет мучать совесть человека, который осознанно оставил своего ребенка в приюте, ни разу даже не навестив. Впереди меня также ждали приятное знакомство с Розали, осознание, что мне еще с ними жить, и новая школа с углубленным изучением всего, в хорошем районе. Как я не сопротивлялась, мое мнение не рассматривали. Отец говорил о своем доходе двадцать четыре часа в сутки, щеголяя тем, что теперь у меня будет все самое лучшее, благодаря ему. Мне же от этого человека ничего не было нужно, кроме лишь ответов на мои вопросы. Я должна была знать, что случилось с мамой, а я была уверена, что он знал, я видела это по его глазам, видела ложь. Он ничего не хотел мне говорить об этом. Никогда не вспоминал. Уходил, когда я начинала спрашивать. Я так злилась, потому что имела право знать, как умерла мама. Он изменился до неузнаваемости. Я ненавидела его за весь этот ужас, затмивший воспоминания о моем папе, которого я так любила. Этот человек был другим и заслуживал всего, что я к нему чувствовала. Через полгода ада на земле я твердо решила сделать все что угодно, лишь бы жить отдельно. Теперь до клуба приходилось добираться на транспорте, а это были внеплановые расходы. Но со всех выручек за смены имелись некоторые накопления, это и сподвигло направиться в банк и открыть счет. И ждала меня неожиданная новость: уже давно он был открыт, и лежало на нем десять тысяч долларов. Сперва меня охватила злость, я была убеждена, что это папочка пытается восстановиться в моих глазах, но счет был открыт три года назад, а информация о том, кто его открыл или кто перевел эту сумму, была засекречена. Квартиру я нашла быстро. Несколько дней шерстила сайты недвижимости, а потом в один день, разговорившись с барменом клуба, узнала, что его подруга ищет соседку — не потянуть аренду. Так мы с Мэри и познакомились. Жить вместе, особенно после ужаса с новой семьей отца, было прекрасно, однако... Я скучала по Энн. С ней теперь мы виделись редко: в новой школе были очень требовательные учителя, подготовка к занятиям отнимала много времени, а выходные были заняты клубом. Там мы в основном и виделись. Узнав новости о переезде, отец громко орал. Аж покраснел, расписывая, какая я неблагодарная, кусаю руку, которая кормит. А я выслушивала его со спокойным лицом, еще сильнее убеждаясь, что это больше не он.