Огненные

Беззубик летел на восток. Ветер свистел где-то под крыльями и за хвостовым протезом, ещё дальше позади начиналась буря, сверкали вспышки молнии и небо сотрясал гром. Там, где-то позади, лежала среди океана воронка, ведущая в драконий мир, в котором жил и царствовал он, вождь с пламенным сердцем и очами. И рядом с ним была она. Белая и блестящая, как лунный свет, с ледяной пустошью в глазах, похожая на вид на ангела или на лживо-прекрасный мираж. Появилась однажды, свалилась как снег на голову и держала у себя чем-то. Держала на расстоянии, не подойдёт сама — не прикоснёшься, а сама в любой момент готова шипя хлопнуть по морде. Такое почти стало обычным, но кожа помнила ещё тёплые ласковые прикосновения и почёсывания, всё ещё помнила прикосновения его человека. Того человека звали Иккинг, и он словно был послан кем-то свыше. Такой же огненный, такой же одинокий. Они поладили. Иккинг был чутким, понимающим, и кажется, что их жизни и мысли были связаны воедино задолго до знакомства. Как сильно тогда удивился Беззубик, увидев, что парень уважал его. Что его не только боятся, хоть и не без этого. Тот парень сначала отнял небо, сбив его в ночной тьме, а затем пришёл. Отпустил. Приходил вновь и вновь, пытался завоевать доверие и кормил. И подарил новое небо, с приятно тёплым всадником на спине, механическим хвостом и доверием. Они верили друг другу, уважали. И Беззубику с каждым днём всё сильнее казалось, что он мир продаст за тёплые нотки в голосе своего человека, за его смех и тёплую руку у самого носа. За неловкие попытки изобразить своего человека на песке или снегу, за искры его глаз, за всего него. Однажды Беззубику удалось нарисовать своего человека. В какой-то пещере на побережье очередного острова для отдыха, он сломал дерево, и долго-долго пытался нарисовать его. Догадался стирать хвостом, хоть с неконтролируемым протезом это было ой как нелегко. И у него получилось, пусть не очень аккуратно, но действительно похоже на его человека. Иккинг так и не нашёл то место, и позже его разъели Шёпоты Смерти. Но Беззубик помнил, мог воспроизвести и ему хватало. Однажды, во время зимнего гона* прочих драконов Иккинг потерял шлем. Дорогая ему вещица грохнулась в океан, и Беззубик так жалел, что не может притвориться участником гона тоже, чтобы отыскать и принести шлем хозяину. Метался от тоски дракон слишком явно — подвывал по ночам, бродил взад и вперёд у утёса, даже в его пылающих живой зеленью глазах поселились сизые волны чего-то грустного и страдающего. А Иккинг, как тот, кто понимал своего дракона чуть ли не полностью, повёлся на то, что всё дело в гоне. И сделал другой протез, дал сырое, холодное и одинокое небо. Кто-то бы назвал это свободой, а кто-то обозвал бы тюрьмой. Беззубик просто помнил, что это временно и хотел найти тот самый клочок воды, над которым упал шлем. Шлем он в конце концов нашёл, но в сроки гона не уложился. Опоздал, вернулся позже, с шлемом в зубах и с раскаянием в сердце. Простил его Иккинг как только дракон показался в его поле зрения, побежал ему навстречу, обнял за шею и его голос плавился, обволакивая всё вокруг как поставляющийся иногда торговцем Йоханном** мёд. Его человек был рад возвращению его дракона и шлема. И ближайшим же утром дракон разбил хвост о промёрзшую землю, закованную в лёд, толкнул в сторону Иккинга более привычные ему седло и старый протез. Дракон ценил своего всадника, и так же как и Иккинг осознавал, что они одно целое. Они спасали друг друга раз за разом, и их разлука могла казаться величайшей ошибкой мира. Беззубик помнил ледяную воду, когда Иккинга оторвали от него. Фурию куда-то утащили другие, водные драконы. А Беззубик был наедине со своими страхами, с одиночеством и отчаяньем, ощущал движение воды и драконьих тел, точно не теплее воды, и слабо-слабо ощущал призрачные прикосновения родных ладоней к шее и спине, вокруг спинного гребня, на носу. А потом он вернулся к Иккингу, к своему человеку. Он был рад, где-то в груди что-то отчаянно сжималось, и он словно впервые почувствовал такой сильный укол. Кололо благодарностью, счастьем, преданностью, дракон просто хотел быть рядом, но его коконом окутывала растерянность. Не понимая до конца, что произошло, Беззубик внешне спокойно, в глубине души трясясь от нервов, лизнул Иккинга в щёку. Его человек здесь, успокаивающе гладит, и сам боялся не меньше Беззубика, но открыто, перед какой-то фигурой, пахнущей чуть знакомо и горько. А Иккинг пах домом, едой и счастьем, Беззубик сильнее прижимался к нему, и сейчас чувствовал, что конец этого пути будет лучше. Отчаянная ошибка рвала мир на куски, и Беззубик весь трясся от вины и от того, что ощущал его человек. Иккинг боялся, Иккингу было плохо, Иккинг если мог просто бы превратился в чистые эмоции, светящийся шарик, и взорвался бы на миллионы кусочков, рассеявшись по ветру. А Беззубик лежал, свернувшись клубком и знал, что всё из-за него. Холодные водоросли оцепили мир скользкими щупальцами и ветер царапал душу. И оттого… Беззубик не знал, откуда эта идея, но его разум был кристально чист и это ему не могли внушить, и винить в этом можно было лишь Беззубика, и правильно это, если честно. В носу дракона дышал трупный смрад, и где-то звенел столь родной голос «Стой! Выброси его из головы!», но не узнанный среди кристального подчинения страху. И перед тем, как это снова окутало его, Беззубик просто тяпнул собственную переднюю лапу, крепко сжал её, не пытаясь повредить чешую зубами, но давя так, что наступить потом больно. Под чёрной чешуёй расплылся чувствительный синяк, и чужое влияние волной накрыло сознание. Последнее осознанное действие — с силой прикушенный язык, кажется, по нижней его части потом стекала в глотку кровь. Вышло солнце. Горячий пламень растекался по венам, из ощущений лишь горячая ладонь на носу, из звуков — самый родной в мире голос.       Доверие Внутри разжигалось солнце, и дикое желание защитить своего человека. От потери отца, которая не совершилась невозможным чудом***, от этой серой махины, от человека с чёрной душой, от льда, от огня, от самого себя — лишь бы был в безопасности и счастлив. И лёд взорвался, и Беззубик вспорхнул на оставшийся нетронутым ледяной осколок, орал на чужого вождя, вызывая на бой, и он был готов защищать своего человека до последнего вздоха, до последней капли крови. И солнце светило, и в нём самом тоже ненадолго поселилось солнце, и призрачные горячие руки снова по носу, спине и шее, грудь, случайные прикосновения к лапам и животу, ласковые почёсывания у ушей, за подбородком. Рук не видно, они едва-едва ощущаются, и запаха от них нет никакого, кроме уюта, дома и счастья. Рук нет, но они есть****, они дарят силы и поддержку. Беззубик победил таки того вожака, он горд, он защитил Иккинга. Мимо как-то прошло, что он защитил и всех остальных драконов. Потом он встретил её, белую дракониху с ангельскими голубыми глазами и парочкой демонских заскоков. Она была красива, грациозна и холодна как снег. Чинная, смотрящая на него свысока, почему-то понравилась с первого взгляда. Мир стал расплывчатее, и он снова перестал слышать всего Иккинга. Только слова. Всего лишь звуки. Солнце покинуло грудь и кровь дракона, оставив место лишь ночи, грозе и шторму. Отпечатав в самом его центре горящую искорку костра. И дракон сгинул под воду и землю, прочь от солнца и огня. Далеко-далеко от своего человека. И искорка тлела год, трепетно ожидая своего часа. И он настал. Спустя примерно одиннадцать месяцев от начала жизни снизу Беззубик начал дико мёрзнуть. Крылья, лапы и уши его коченели, днями он не мог встать с места. Дневная Фурия, его соправительница ни разу не подходила к нему, лишь держалась в кругу самых крупных и сильных. Она и не думала заботиться, интересоваться, первую неделю лишь приходила ночевать и осуждающе сверкала глазами-льдышками, а потом и ночью была где-то далеко. В один день к нему подлетел Грозокрыл, подсел рядом-рядом, дыхнул тёплым дыханием у самого носа, и запахло чем-то деревянным и смоляным. Запахло домом, рыбой, костром и человеком. Весь остаток дня Беззубик лежал в дальнем углу, куда не доходил свет водорослей, с теми сами Олухивскими драконами, смотрел на автоматический протез и чертовски жалел о времени, решениях, и дико скучал по Иккингу, его смеху и голосу, его тёплой руке на носу и за ухом. Беззубик нуждался в своём солнце, которое тщетно пыталась заменить луна. На самом деле, далеко не все драконы с Олуха поддерживали своего вождя. Это не было приказом, большинство было занято своими делами. Но Сарделька, несколько жутких жутей, недолюбливающих свет и Грозокрыл просто сидели рядом в своеобразном семейном кругу и своим присутствием напоминали, что был когда-то дом, солнце в груди и в чужих глазах, в родном голосе и волосах, что были солнечные скалы, хвоя, рыба и… любовь. Впервые за столькие годы Беззубик наконец даёт спуск, не следит за мыслями и хотя-бы себе признаётся, что это было. И что это есть. Признаётся себе, что любит, что мёрзнет, скучает, тоскует и чахнет. Нуждается в своём человеке, в своём Иккинге, тут дело вовсе не в полётах и не в свободе, а в любви. Беззубик лежит в темноте, и смотрит в никуда, и тихо-тихо тоскливо урчит, словно изнутри его разрывают сотни челюстей и сжигают десятки льдистых огней. К Беззубику подходят драконы, на минут десять-пятнадцать, подходит Громгильда, Барс и Вепрь, подходит Кривоклык, но не подходит дракониха-луна, правящая ныне всем. И Беззубик вновь пытается вспомнить горячие руки на шее и на носу, но призрачные прикосновения не ощущаются снова. Беззубик хочет выть, царапать стены и срывать голос в крике, но лишь давится тихим урчанием, валится на холодную-холодную землю, закрывается от всего мира крыльями. Через пару часов все уже разошлись, и Беззубик, воровато оглядываясь, ищет выход из светящихся лабиринтов тьмы. Он вырывается из круга воды в мягкий тёплый рассвет. Солнце не так давно встало, и искорка в груди указывает, куда лететь. Она разгорается с каждым взмахом крыльев, с каждой секундой полёта. Уже к ночи он прилетает к острову, где оставил своего человека год назад. «Новый Олух», да? Буря прошла мимо, и он на том самом пляже, где состоялось первое «свидание» с белой драконихой. Беззубик смотрит на песок, на котором маленькими камешками выложен его второй удачный рисунок, и хочет спалить не только камни, но и песок, и сухую корягу, оставив границу около высокого дерева. Потому что за деревом сидел когда-то Иккинг, и потому что первый рисунок намного лучше. И Беззубик срывается. Он раскидывает песок и камни, сжигает, рвёт и мечет. И на очищенном песке повторяет портрет своего человека, и изображает себя рядом. Почти как ту, белую, но уши другие и глаза с похожим огнём. У Беззубика из ноздрей выходит пар, и он наконец ощущает, что от дерева, за которым прятался тогда его человек, пахнет Иккингом сильно-сильно, словно он там каждый день бывает и сейчас там… Беззубик тихо подходит, крадётся, хоть совсем недавно рычал, сжигал и валил всё с огромным шумом. Иккинга за деревом нет, но там есть удобная сидушка из мха, шкуры яка и на ветке одного низкого куста висит его рогатый шлем. Дракон хватает его, берёт короткий разбег по пляжу (подальше отойдя от нового портрета) и взлетает, желая найти новую деревню. Небо уже темно, разгар ночи, и ночную фурию — порождение молнии и самой смерти никто не увидит без разрешения. Беззубик держится подальше от луны, от ветра, и не хочет быть раскрытым рано. Нехитрым манёвром перемещает шлем из пасти в передние лапы так, чтобы в удобный момент перебросить его обратно, летит осторожнее и замечает идеальное место, большая площадь деревни. В центре — факел, какие раньше стояли в деревне. Ещё во времена нападения драконов. Ими освещали небо. Наверное, дань традициям, задумываться сейчас об этом нет ни малейшего желания. Беззубик чуть поднимается, на секунду зависает в воздухе и пикирует. Воздух характерно свистит, и из одного из домиков, где всё ещё горит свет, выбегает силуэт. Идеальный прицел, залп, шлем снова в пасти дракона, факел загорелся, и прямо перед ним приземляется Беззубик. Иккинг, задержавшийся в кузнице допоздна, подбегает, счастливый и растерянный. Он плачет. Смеётся. Прижимает к себе дракона за шею и оказывается таким же прижатым к чуть прохладной драконьей чешуе мощным крылом и одной передней лапой. Беззубик, урча довольно-довольно, но тихо, так, чтобы только его человек слышал, надевает на него шлем, чуть поправляя носом. Иккинг на секунду ошарашенно замирает, прижимается ещё сильнее, чешет шею и спину так, что Беззубику кажется, что он попал в свой личный лучший рай с самым тёплым солнцем. Иккинг на секунду отходит потушить свет в кузнице, и забирает своё седло. Беззубик лезет, трётся о него всей поверхностью тела, и в зубах утаскивает свой красный хвост. Иккинг, вскидывает бровь вверх, говорит, смеётся, но послушно берёт и это. Максимально тихо, окольными путями уводит дракона из деревни. Вместе с поклажей садится на него, но Беззубик и не думает взлетать — он бежит, местами парит, но не взлетает до самого пляжа. Показывает своему человеку это творение, и снова зажигается солнцем. Урчит, уже громко — можно, требовательно, умоляет снять с него чёрный протез, дарующий свободное и пустое небо. Вылизывает Иккинга, стараясь не напускать столько слюны как прежде, больше обходясь полу-сухим шершавым языком, предвкушающе переминается с лапы на лапу, подпрыгивает, но хвост держит как приклеенным к земле и не мешает застегнуть старый протез, седло и прочую сбрую. Иккинг смеётся, в его глазах снова пляшет солнце и Беззубик тает. Еле дождавшись окончания экипирования облизывает его снова, с ног до головы, особое внимание уделяя шее, плечам, рукам и лицу. Иккинг опять смеётся и краснеет, говорит что-то чуть сбиваясь, но Беззубик слушает не слова, а эмоции и интонации. И Иккингу кажется понравилось, но стоит чуть отложить. Беззубик покорно кивает и вновь облизывает его щёку, чувствуя, как же он рад видеть хозяина, как же важно им было не расставаться ни за что. Потому что Иккинг — человек с сердцем дракона, а Беззубик — дракон с разумом человека. И потому что они — одно целое. Беззубик снова урчит, громко и довольно, и только с Иккингом идёт на взлёт. И, наконец вновь разделив небо на двоих, Беззубик чувствует себя дома. Иккинг треплет его за ушами и немного по голове и шее, и Беззубик готов променять одинокий полёт на ласку Иккинга. Пляж, всё та же ночь. Беззубик тает, едва дышит, и ему кажется, что родные горячие руки везде — на шее, груди, животе и спине, у основания крыльев и на передних лапах, на носу, щеках, под подбородком и за отростками. Они скользят вокруг спинного гребня, обводят брови, слегка чешут и Беззубик наконец весь в тепле. Руки на хвосте, по крыльям со всех сторон, обводят отростки на лапах и чуть почёсывают стопы. От двух внутренних солнц, плывущих по венам обоим жарко, и повседневный меховой жилёт Иккинга, который тот стал носить с момента ухода драконов сейчас лежит рядом на песке и Иккинг лишь в какой-то зеленоватой кофте наподобие туники и тонких штанах, единственных, в которых более-менее удобно работать в кузнице. Его единственный сапог рядом с жилетом, на песке. Беззубик, разомлев от ласк, развалился на песке животом вверх, на одном из его крыльев устроился Иккинг. Он рассказывает своему дракону о жизни, о будущих родственниках*****, о нежелании быть вождём сейчас, о простых проблемах, почти неразрешимых без драконов. А Беззубик всё слушает, вдыхает запах дома, солнца и счастья, укутывает его в оба крыла и прижимает к себе, обхватывая лапами и не желая отпускать. А затем вновь обводит плечо шершавым языком продолжая тихо и, возможно, ритмично урчать. Иккинг краснеет, не понимает, но ему нравится, и он даже не пытается остановить своего дракона. А дракон всё урчит, намурлыкивая отчего-то знакомую мелодию, кладёт морду, насколько это позволяли размеры, на плечо своего человека и намурлыкивает что-то тёплое и душевное, родное настолько что… Иккинг вздрагивает, ошеломлённо, недоумённо хмурится, мгновенно сползает с тёплого крыла и заглядывает в глаза Беззубику, где среди зелени растворена нежность и преданность. Дракон урчит, мурлычет и бурчит, силясь повторить человечью речь. Пытаясь спеть традиционную песню викингов, первое исполнение которой знаменует начало ухаживаний. Иккинг сидит на коленях, неверяще смотрит на своего дракона, и он знает, что фурия серьёзно, потому что солнце внутри такое же как он — огненное и надёжное, родное самое. Иккинг просто руками держит дракона за подбородок, и в глаза, надеждой полные, смотрит, всё слыша урчание и мелодию, почти улавливает слова, и не верит. Не верит, что всё серьёзно, не верит миру вокруг и себе, и единственное, что в мире рушащемся правильным осталось — собственный дракон, Беззубик, последняя ночная фурия, порождение молнии и самой смерти. Такой же огненный, чертовски тёплый. По щекам, как кипяток обжигая, катятся слёзы, и Иккинг просто прислоняется к своему дракону, лоб ко лбу, душа к душе. Он не видит ничего, кроме черноты чешуи, он не слышит ничего, кроме дыхания и биения сердца дракона. Ночь вокруг стремится к рассвету, а два силуэта на пляже сливаются в один, растворяясь тёмной пеной в песке и воздухе. Железо шлема, протезов, одежда Иккинга — всё остаётся на холодном песке. А в далёком забытом мире драконов, на том самом месте где лежал в тоске и депрессии Беззубик, из дыма чёрного встают двое. Дракон, рождённый с разумом человека и дракон, спустя долгие годы нашедший свой истинный облик. Две юные ночные фурии, с одинаково пламенными сердцами. Сейчас их не беспокоит ни правящая ныне Белая Дама, ни утерянный мир людей. Потому что их разлука была самой страшной ошибкой мира, которая наконец-то закончилась.