Оттенки

— Здравствуйте, госпожа Лампонен, — раздался тоненький хитрый голосок откуда-то снизу, и женщина недоуменно заморгала, не в состоянии понять в первый момент, откуда доносится звук. Спустя несколько секунд дошло, и она почти рассмеялась: все дело было в том, что обладателя голоса было почти не видно из-за прилавка — только самый краешек светлого, пушистого хохолка на голове, да и тот в лучах солнца, льющихся через окно, становился почти прозрачным и совершенно незаметным. Наклонившись и уперев локти в деревянную столешницу, она ласково улыбнулась, разглядывая своего, без преувеличения, самого постоянного клиента. Короткие шортики, стоптанные кроссовки, блеклая от частых стирок футболка, круглая щечка с непонятными черными разводами — типичный уличный сорванец. Ну может только довольно низкий, удивительно вежливый и обладающий невероятно действенным умоляющим взглядом. — Марко! Привет, малыш, — поздоровалась она и потянулась к мальчику, чтобы нежно поворошить мягкие волосы. — Я ведь просила звать меня Кристи, разве нет? Марко только захихикал в ответ на наигранно суровый взгляд женщины, а затем вновь состроил самое честное выражение лица в мире и преданно уставился на Кристи круглыми голубыми глазами. — Онни говорил, что у вас тут новые леденцы есть… Огромные, разноцветные! — не прекращая хитро улыбаться, Марко, ухватившись пухлыми пальчиками за дерево прилавка, внимательно осмотрел полки сияющими глазами, а затем вновь перевел взгляд на Кристи, и этот тонкий намек понял бы кто угодно. «Вот ведь маленький шалопай», — с нежностью подумала женщина и нахмурилась. — Где твои родители? — стараясь не поддаваться на провокации, подозрительным и строгим тоном поинтересовалась она, но на мальчика он не произвел ни малейшего впечатления. — В соседнем магазине через дорогу, выбирают чайный сервиз для тети, — Марко уже увидел вожделенные леденцы: красивые, самых разных форм и расцветок, они стояли особняком на высоком круглом стенде, который, кажется, еще и крутился! При этом голубые глаза мальчика были наполнены таким восхищением, что почти светились. — А брат? — не прекращала допытываться Кристи, стараясь сквозь витрину собственного магазина рассмотреть противоположную сторону улицы, что сделать было очень сложно из-за слепящего полуденного солнца и повисшей в воздухе пыли. — Разбил вазу мячом и сидит дома наказанный, — у Марко были отговорки на все случаи жизни, но не было похоже, что он врет — по крайней мере, так казалось Кристи. Или этот лисенок все же имел огромное влияние и харизму, чтобы с легкостью обвести ее вокруг пальца. — И конечно, при первом же удобном случае ты улизнул в магазин сладостей, — Кристи мягко усмехнулась: Марко был совершенно неисправим, но в ответ получила только робкую, виноватую улыбку. — Малыш, ты ведь знаешь, что мама не разрешает тебе есть так много сладкого, — Кристи покачала головой. Она работала здесь уже довольно долго и за это время ей не раз довелось невольно стать свидетельницей бурных семейных переговоров на этот счет: госпожа Сааресто строго отчитывала сына, а Марко обиженно шмыгал носом и умоляюще хныкал, выпрашивая очередную шоколадку. — Давай ты лучше поиграешь с клоуном? — она махнула рукой в сторону старой, потертой коробочки. Нужно было крутить ручку на боку — тогда верхняя панель коробки поднималась и наружу выпрыгивала ярко разрисованная клоунская маска. Игрушка была старой, сделанной еще вручную, но до сих пор исправно работала, приводя детей в восторг. Сама же Кристи как раз твердо решила не поддаваться на чары маленького чертенка, как бы он ее ни умолял. — Он меня пугает… — буркнул Марко, покосившись на игрушку, а затем быстро переключился на насущные проблемы и торопливо заговорил: — Я помог нашей соседке почистить столовое серебро, и она дала мне это, — цепкие пальчики уже отчаянно тянулись через прилавок, протягивая Кристи несколько монеток, пока Марко улыбался, смотря на женщину максимально невинным взглядом. — Я не собираюсь быть попрошайкой. Я могу заплатить за то, что хочу, — маленький негодник фыркнул, подражая раздосадованным взрослым, но в голубых глазах при этом светились такие надежды с мольбой, что Кристи со вздохом поняла, что силы воли у нее совершенно нет. Даже если учитывать, что денег, которые ей дал мальчик, явно было недостаточно. Уже через несколько секунд Марко едва ли не пищал от восторга, цепко держа в руках красно-белый круглый леденец. — Вау, он буквально огромный! — он немного помолчал, рассматривая конфету, а затем испуганно дернулся и кинул на Кристи настороженный взгляд: — Вы ведь не расскажете маме, правда? Ответить она не успела, потому что как раз в этот момент в лавку зашли госпожа и господин Сааресто собственной персоной. — Я же говорила тебе, что он здесь. Здравствуйте, госпожа Лампонен, — поздоровалась госпожа Сааресто, с улыбкой поворачиваясь к мужу, а затем строго посмотрела на Марко, сложившего ручонки за спиной и настороженно посматривающего из-под светлой челки. — Итак, молодой человек… Что там у тебя? — Ну… Одна маленькая конфетка? — поняв, что отвести подозрения не получится, мальчик заискивающе улыбнулся, переминаясь на одном месте. Кристи в этот момент была готова провалиться сквозь землю от стыда: мало того, что дала ребенку то, чего явно не следовало давать, так еще и так сглупила — врала эта мелочь ангельского вида просто виртуозно, не выдав себя ни голосом, ни взглядом. Кристи очень надеялась, что госпожа и господин Сааресто будут не сильно раздосадованы. — Покажи, мы оценим, насколько она маленькая, — хмыкнул господин Сааресто: кажется, родители уже привыкли наблюдать картину стопроцентной, незамутненной «честности» на лице младшего сына. Марко медлил. Вздыхал, возюкал кроссовком по полу, кидал иногда на родителей умоляющие взгляды, но вытаскивать руки из-за спины не спешил, очевидно надеясь, что сможет что-нибудь придумать и переубедить явно скептически настроенных родителей. — Марко! — чуть громче произнесла госпожа Сааресто, и мальчик, вздохнув, протянул матери леденец. — Совсем крошечная конфетка, — хмыкнул господин Сааресто, но быстро осекся под взглядом жены. — Молодой человек, мы, кажется, уже говорили об этом, — строго посмотрев на сына, заявил он. — Но я… Но я… Но!.. — немедленно вскинулся Марко, но быстро умолк под взглядом матери и обиженно выдвинул вперед нижнюю губу. — Извините нас, госпожа Лампонен. Он не успел развернуть конфету, и мы ее возвращаем, вы не против? — госпожа Сааресто вежливо улыбнулась и уже потянула леденец обратно Кристи, но Марко внезапно с разгону обнял мать и принялся канючить, напустив слез в голубые глаза: — Нет, мама, пожалуйста, я ведь даже не успел ее попробовать, ну пожалуйста! Я… — он запнулся, захлебнувшись то ли словами, то ли мыслями, а затем вновь торопливо заговорил. Тоненький голосок при этом почти скатился в плачущие нотки, сопротивляться которым было очень и очень сложно: — Я буду есть ее постепенно, можно? Не сразу все, а растяну на неделю, можно? Пожалуйста, пжалуйста, пжлуйста, — зажмурившись, затарахтел Марко, прижимаясь мягкой щечкой к ноге матери и заглядывая иногда в глаза. Ну разве можно было отказать такому? Госпожа Сааресто тяжело вздохнула, закатив глаза, но сын не отлипал от нее, и господин Сааресто, негромко посмеиваясь, потянулся за кошельком, понимая, что они с женой опять вышли проигравшими из этой игры. Кристи при этом смущенно улыбалась. Через минуту Марко, цепко удерживаемый за руку, послушно следовал за родителями: все же, надежно упакованный леденец лежал в пакете, который нес отец, и следовало хоть немного поизображать примерного мальчика. Хватило его примерно метров на десять. Потом Марко принялся подпрыгивать и мотать руками, не зная, куда девать излишки энергии. Как назло родители еще встретили знакомую знакомых с работы и разговорились о скучных взрослых делах, вроде лучшего рецепта молочной каши или «на-ло-гах». Девушка удерживала перед собой детскую коляску, и Марко от скуки заглянул внутрь нее, пытаясь рассмотреть того, кто там обитал. В ответ на него уставились два круглых голубых глаза. Марко недоуменно моргнул, разглядывая это маленькое, странное существо: в мятой легкой кофточке, сбив покрывальце, оно неловко вертело головой и пускало слюни, не желая сфокусировать взгляд на чем-то одном. — Привет, — почему-то шепотом произнес Марко, и наконец-то взрослые заметили его любопытство. Девушка рассмеялась, а затем чуть сдвинула козырек на коляске, позволяя рассмотреть младенца детальнее, и произнесла: — Олли, поздоровайся. Олли булькнул что-то неразборчивое и потянул пальцы в рот. Марко подумал, что он-то наверняка был куда умнее этого розового комка в свое время. Но все равно было интересно, и, задумавшись, будто завороженный, он протянул руку вперед, желая схватить маленькую неловкую ручку Олли своей. — Марко! — прикрикнула мама, заставляя отпрянуть. — У тебя ладони чернее, чем у шахтера. Маленькому Олли от этого явно не будет хорошо. Его потянули обратно, и Марко послушно отошел от коляски, раздосадованный. Наверно, Олли все-таки был забавным. Когда с радаров его маленьких круглых глазенок пропал новый знакомый, он издал что-то вроде «Э?» и завозился активнее. Но взрослые уже заканчивали обмениваться последними новостями, и Марко потащили дальше. На обед был суп, и он беспрекословно съел целую тарелку, потому что альтернативой была запеченная рыба. Последние ложки буквально летали от тарелки до рта, ведь в распахнутое окно уже проникали звуки детских голосов — его друзей, очевидно, давно покончивших со своими порциями. — Мам, мам, там Якко, Онни и Саку! Я пойду погуляю! Быстро вскочив с места, Марко сочувственно улыбнулся наказанному Петри, вяло ковырявшемуся в своей тарелке, чмокнул маму в щеку и бегом бросился к входной двери, спотыкаясь и уже на ходу надевая кроссовки. — Не играйте у старых доков! — только и успела, что крикнуть госпожа Сааресто вдогонку сыну. Марко едва сдержался, чтобы не отмахнуться — конечно же, они собирались исследовать заброшенный сарай со всяким хламом и полусгнивший причал рядом! Крикнув «Ладно!», он захлопнул дверь, а затем понесся к друзьям, чтобы после они все вместе кинулись вниз по соседней улице — только громкий топот поплыл между домов. Они копались в давно никому не нужных и забытых вещах до тех пор, пока солнце не начало клониться к закату, окрашивая воду и сухую землю в багрянец. Мягко плескалась вода между поросшими водорослями опорами причала, и перевернутая полусгнившая лодка в наступающих сумерках казалась им Летучим голландцем, на котором можно уплыть далеко за край горизонта. Они нашли ржавый граммофон, компас с треснутым корпусом, не показывающий север, и тетрадь в плотной обложке с размокшими, пустыми страницами, и все это делало их самыми крутыми капитанами в мире. Было вполне естественно, что домой Марко возвращался жутко уставшим и голодным, и также вполне естественно было то, что он упал, взбираясь на пригорок, и ободрал коленку. Рана была неглубокая, и крови почти не было, но болело довольно сильно, и домой он зашел, шмыгая носом от такой жизненной несправедливости. Конечно же, его немедленно отправили мыться, и Марко думал, что расплачется совсем как маленький, когда вода стала смывать комочки грязи с колена, щипая ранку. А после вкусного ужина его усадили на диван в гостиной, пока все смотрели телевизор, и госпожа Сааресто, держа в руках ватку, смоченную в йоде, с улыбкой сказала, что обязательно подует. — Больно… — хлюпнул носом Марко, стараясь быстро и незаметно утереть непрошенные слезы. — Я знаю, милый, — госпожа Сааресто виновато улыбнулась, но ватку не убрала, тщательно протирая ранку. Марко понимал, что это ради его же блага, но боль все равно не самое приятное чувство. — Ну не плачь, ты ведь не маленький, — Петри, стараясь поддержать его, подмигнул и протянул свое йо-йо, и Марко на секунду стало чуточку легче. Но только на одну коротенькую секунду. Странное ощущение зрело у него внутри: тяжести, и будто в груди, под кожей — дыра, сквозь которую все, что там есть, вытекало куда-то, чтобы больше никогда не вернуться, исчезнуть навсегда, как вода на солнце. Захотелось, чтобы его обняли, погладили по голове и поцеловали в лоб, позволили уснуть на мягком мамином плече, и Марко принялся размазывать слезы по щекам активнее, тихо шмыгая и не понимая, что с ним происходит. — Марко? Неужели так больно? — господин Сааресто обеспокоенно отложил газету и внимательно посмотрел на сына, а затем и опустился перед ним на корточки. Пощупал пульс, мягко приподнял за подбородок, заставив показать язык, потрогал лоб, проверяя температуру. По всем показателям ребенок был совершенно здоров, но обычно смешливый и общительный Марко сейчас сидел, обессиленно расплывшись по дивану и горестно шмыгал носом. — Мне не больно… — Марко растер по щекам очередную порцию слез и послушно прижался к матери, обеспокоенно подсевшей ближе, выдыхая от этого чуточку расслабленнее. — Просто мне… Мне… — он замялся, не в состоянии описать свои ощущения. — Вот тут… — он коснулся рукой своей груди, — тянет и ноет, наверно… — Болит? Тут? — господин Сааресто, пребывая уже практически в панике и готовясь бежать вызывать скорую, приложил ладонь к груди сына и попытался вслушаться в стук его сердца. — Нет, не больно. Я знаю, когда больно, — Марко отрицательно мотнул головой и нахмурился, недовольный такой родительской недогадливостью. Он и правда не знал, как описать то, что испытывал, одним словом. Поэтому пересказал родителям свои мысли максимально развернуто, надеясь, что они поймут. — Грустно… — госпожа Сааресто шокировано переглянулась с мужем, прикладывая тонкие пальцы ко рту. — Тебе грустно, милый… — не глядя, она нервно погладила Марко по волосам. Сам Марко в этот момент думал о том, что слово «грустно» прекрасно описывает его состояние. Не переставая обнимать его, госпожа Сааресто продолжила: — Но как? Когда он… Кто?! Господин Сааресто в ответ смог только пожать плечами и мрачно заметить: — Он видел десятки людей за сегодняшний день. Многих, вполне возможно, в последний раз в жизни. Я не знаю. Ничего не понимающий Петри переводил взгляд с обеспокоенных родителей на Марко, безучастно смотрящего в одну точку. Марко шесть — и он не понимает, почему мама с папой так всполошились. Да, грусть — неприятное чувство. Он упал, ему больно, коленку щиплет и мама не сдержала обещание — она ведь обещала подуть! Он устал, и вот это эмоциональное опустошение после такого насыщенного дня как будто прибило к земле. Марко ещё не понимает, что сегодня в ком-то увидел своего Родного, но не остановил его и не познакомился ближе. Марко даже не знает, кто он — этот Родной, и чем чревато то, что они друг друга не узнали.

***

— Здесь так классно! — Марко никак не мог перестать бешено улыбаться, осматриваясь вокруг. Куча людей, множество тентов со сладостями, здоровенные, мягкие сказочные герои, веселящие детей, мигающие огни на каруселях, некоторые из которых, казалось, хотели достать до неба… Повсюду — звуки смеха и громких разговоров, музыки и топот множества шагов. И все это — для него, для Марко. Учитель очень хвалил его, и родители решили съездить в огромный парк аттракционов в качестве награды. Петри тоже взяли, и сейчас, цепко держа брата за край футболки, Марко, раскрыв рот от восхищения, не знал, куда бросить взгляд и на чем покататься прежде всего. — Я хочу остаться здесь навсегда! — доверительно шепнул он, и Петри рассмеялся. — Отлично, пойду, обрадую родителей, — ответил он ухмыляясь, и Марко от души его стукнул. Не то, чтобы сильно, но просто, чтобы братишка не расслаблялся. — Мальчики, не отставайте, — повернулась к ним мама, и они прибавили шагу. Марко уже вовсю размышлял над тем, как обмануть контроллера и пробраться на огроменные американские горки, но Петри так понимающе и сурово глянул на него, что со вздохом пришлось забыть о наполеоновских планах. Что было довольно печально. Мимо них, пока они шли к билетным кассам, то и дело проносился вагончик, едва вписываясь в крутые повороты рельсов, и громкий, радостный визг несся за этим вагончиком следом. Марко очень хотелось покататься там. Почувствовать ветер в лицо и гремучий коктейль из страха и восторга, но отношения с семьей были важнее. А в том, что его наверняка накажут, проберись он на эти горки, не приходилось сомневаться. Да и он все еще был до обидного низким и выглядел младше своего возраста, так что обмануть проверяющего наверняка было бы очень сложно. Поэтому Марко мог только оглядываться по сторонам и, стараясь не сталкиваться с людьми, идущими навстречу, шустро и покорно следовать за братом, не выпуская того из поля зрения — потеряться в огромном парке было невероятно легко. Родители дошли до касс и стали в небольшую очередь, а Марко принялся уговаривать Петри пойти к тиру и рассмотреть все поближе. — Давай, идем. Это совсем недалеко, родители будут нас видеть! Ну Петри, ну, пожалуйста! — канючил Марко, дергая брата за руку. Он знал, что тому тоже интересно рассмотреть поближе игрушки и потрепанные от времени мячи, продавца в странном, но забавном цилиндре, но неотвратимость наказания пока что берегла его от необдуманного поступка. Конечно же, у Петри не было и шанса — слишком умоляющими были глаза у младшего братишки, слишком самому хотелось окунуться в сказку, стать чуточку ближе к необычному и неизведанному. Забыв обо всем на свете, они сорвались с места, бегом добегая до палатки тира. Немолодой уже, но улыбчивый мужчина за прилавком ласково посмотрел на них и театральным, широким жестом указал себе за спину, туда, где нужно было сбивать банки потертыми мячами и где под потолком висели мягкие игрушки и куклы в награду. Затаив дыхание и пошире раскрыв глаза, они наблюдали за тем, как высокая, серьезная девочка с длинной косичкой один за одним кидала мячи, пытаясь заставить жестянки усеять пол, и как башенки этих самых банок, весело и громко звеня, рассыпались, а мужчина каждый раз при этом восторженно всплескивал руками и подбадривал свою юную меткую посетительницу. — Петри, я тоже хочу-у-у, — заныл Марко, дергая брата за руку и сияющими глазами рассматривая каждую маленькую деталь тента, каждую потертость на некогда красной ткани. Но тот, не отводя от девочки взгляда, только покачал головой и одними губами ответил: — Нужен билет. А они у родителей. Так что стой и смотри, — и Петри утешающе потрепал его по волосам, виновато улыбаясь. Вообще Марко понимал, что вины брата в сложившейся ситуации нет, но все равно надулся, выдвигая вперед нижнюю губу и смотря на мужчину за прилавком честными, умоляющими глазами. Но тот наверняка за большое количество лет привык наблюдать жалостливые детские мордашки, и потому пассаж Марко не произвел на него никакого впечатления. Он только улыбнулся, поправил цилиндр и обернулся к девочке, готовящейся к последнему броску. Примериваясь и так, и эдак, она то и дело тяжело вздыхала, рассматривая самую дальнюю башенку из банок, хмурилась и нервно кусала губу. Затем оглянулась по сторонам, но вокруг, кроме лавочника и Марко с Петри, никого не было — все просто, весело и шумно гомоня, проходили мимо, превращаясь в смазанную, разноцветную ленту. — Ох, вы… Ты… Не поможешь мне? — наконец, девочка посмотрела на Петри, и Марко, удивленно моргнув, заметил, что все время невероятно смелый и знающий все на свете брат краснеет и мнется под чужим взглядом. А еще очень глупо молчит. Марко с мгновение переводил взгляд с девчонки обратно на Петри, а потом, не выдержав молчания, пихнул брата локтем. Только тогда Петри наконец отмер и, хлопнув глазами и расплывшись в робкой улыбке, издал вопросительное: — М? — Я уверена, что у меня не получится ее разбить. Просто не хватит силы. Не поможешь? — девочка мило улыбнулась, перебрасывая косу со спины себе на грудь и нервно теребя пушистый кончик. — Даже если не попадешь, м… Ничего страшного. Так ведь можно? — она испуганно вскинулась, смотря на лавочника, и тот безразлично пожал плечами. — Вы заплатили, значит, вы распоряжаетесь своими бросками как хотите, милая юная леди, — и мужчина изобразил вычурный поклон, после снимая свой цилиндр и демонстрируя свои редкие каштановые волосы. С подозрением Марко наблюдал, как девчонка расцветает широкой счастливой улыбкой, а затем дает Петри в руки мяч и, схватив за плечи, ставит точно посередине прилавка, повисая на брате и радостно хихикая. Было грустно и обидно, что про него забыли и больше не обращают внимания, но при этом душило чудовищно сильное любопытство: хотелось знать, чем закончится вся эта история. Оставшаяся башенка и правда была коварной: плотно втиснутые в своеобразный ящик из досок банки рассыпались бы только от очень сильного удара, и у хлипкой, тоненькой девочки в черном платье явно не хватило бы сил на такой бросок. Так что раскрыв от напряжения рот, Марко наблюдал за тем, как Петри делает несколько глубоких вдохов и выдохов, разминает шею и даже рукой вертит показательно, а девочка смотрит на него во все глаза и тревожно кусает губу. Марко даже пренебрежительно фыркнул от такой показушности, но на него все равно никто не обратил внимания. — Вы и так уже заслужили приз, — заявил лавочник, указывая на небольшую куклу в пышном платьице. — Не обязательно кидать последний мяч. — Нет, мы кинем, — уверенно нахмурился Петри, в очередной раз нервно переступая на одном месте. Он очень волновался, чувствуя ответственность перед незнакомкой. — Как пожелаете, — лавочник хитро и понимающе подмигнул детям, и Марко захихикал, вновь имея возможность насладиться нежным румянцем на щеках брата. Ему очень нравилось, что Петри чувствует неловкость — это было своеобразной платой за то, что тот не обращает на него никакого внимания. — Но учтите, — тем временем продолжал лавочник, — что если вы не сможете разбить эту пирамиду — ваш выигрыш сгорит и вы не получите ничего. Петри и девчонка испуганно притихли, пока мужчина хитро ухмылялся, а Марко, затаив дыхание, наблюдал за происходящим. По его скромному мнению такие правила были нечестными, и теперь эта лавка в обрамлении ярко-мигающих лампочек больше не казалась ему такой сказочной и прекрасной, как раньше. Но Петри упрямо наклонил голову, будто молодой бычок, как делал всегда, когда хотел сделать что-то наперекор уговорам или приказам, и мотнул головой, без слов говоря, что готов к броску. Лавочник вновь усмехнулся, но, сделав очередной театральный жест рукой, посторонился и замер с ухмылкой на губах, наблюдая за происходящим. Замерла девчонка, замер Петри, собираясь с мыслями, даже Марко завороженно затаил дыхание, забывая о своей обиде и изо всех сил желая, чтобы все получилось. Замах, бросок… Башенка из жестянок, гулко зазвенев, разлетелась на составляющие, затарахтевшие по полу. Марко радостно ахнул, оборачиваясь к Петри с искренним желанием поделиться своими эмоциями, но у брата на шее уже повисла их новая невольная знакомая, восторженно пища и едва ли не дрыгая ногами. Да и у самого Петри на лице было такое глупое и при этом такое счастливое выражение лица, а руки с такой нежностью прижимали к себе худое девчачье тело, что Марко почувствовал себя забытым и совершенно никому не нужным. В груди что-то звонко оборвалось, и он попятился назад, желая стать невидимым, провалиться сквозь землю, и чтобы Петри обязательно рыдал потом, когда поймет, что у него больше нет младшего брата. Все дальше и дальше он отходил от лавочки и касс куда-то в толпу, к огромным сверкающим каруселям, прямиком в людской лабиринт. В какой-то момент отвернулся окончательно и, смотря исключительно себе под ноги, бросился бежать, размазывая по лицу злые слезы, уже не видя, как с крючка снимается огромный медведь и вручается девчонке, как она неловко целует Петри в щеку, и как тот с блаженной улыбкой оглядывается в поисках Марко. Как стремительно бледнеет его лицо из-за того, что Марко рядом не оказывается… Все это было неинтересно и неважно, пока он лавировал между сотен ног, убегая куда-то в самое сердце парка. Сияющие огни слились в сплошную стену света, набежали тучи, заставляя померкнуть солнечные лучи, и музыка, доносящаяся из скрипучих динамиков, больше не казалась самой прекрасной в мире. Пробежав достаточно много, Марко наконец понял, какую ужасную глупость совершил, резко остановился, но было уже поздно: он совершенно не знал, где конкретно находится и как вернуться обратно. Толпа людей скрадывала очертания извилистых дорожек, казавшиеся до этого прекрасными карусели теперь грозно нависали сверху, зло поскрипывая металлом скелетов и местами облупившейся краской, а смех казался угрожающим и наигранным. Марко шмыгнул носом, чувствуя, как бешено бьется в груди сердце и как на глаза наворачиваются слезы. Легкие горели от быстрого бега, его то и дело кто-то толкал, ведь он замер прямо посреди дороги, и ужасно хотелось разрыдаться. Останавливало только то, что он, все же, был уже вполне взрослым, а еще то, что слезы точно не помогут найти дорогу обратно! Теперь Марко было ужасно стыдно за свой глупый поступок, и он упрашивал все высшие силы, чтобы Петри повременил с тем, чтобы бежать к родителям и сообщать о пропаже младшего брата, и чтобы первое время искал Марко самостоятельно. Во-первых, он, конечно же, не хотел, чтобы мама и папа волновались, во-вторых… Нужно смотреть правде в глаза: они оба будут наказаны после такого. За то, что отошли без разрешения, за то, что Петри не уследил, а Марко за то, что повел себя просто ужасно и невероятно глупо. Все эти мысли, конечно же, были очень правильными, но слезы все равно все текли и текли по щекам, и он, наверно, растер уже кожу на них так, что та по цвету напоминала яркие вывески лавочек и шатров. Во всяком случае болело и щипало прилично. Вот так, растирая слезы и шмыгая носом, он метался в толпе, пытаясь в плотном людском потоке найти проход и выскочить на хоть какое-нибудь открытое пространство. Собственное дыхание оглушало, в горле пересохло и горело, и паника комком подступала откуда-то из живота, еще сильнее мешая дышать. На мгновение ему показалось, что в толпе мелькнула знакомая светлая макушка, и Марко, на пределе собственных сил, срывая голос, закричал: — Петри!!! Запремеченная макушка дернулась, пропала, а затем… Марко очень хотел верить в то, что ему не показалось! Но кажется, в ответ раздалось еле слышное сквозь людские голоса: — Марко!!! — Петри!!! Петри, где ты?! — забывая о боли и усталости, окрыленный жгучей надеждой, Марко помчался вперед, стараясь аккуратно проходить мимо спешащих навстречу людей и ни в коем случае никого не толкать. — Марко! Марко, отзовись! Марко! Голос Петри то приближался, то вновь отдалялся, начиная звучать глухо и будто издалека, но это без всяких сомнений был именно его голос, голос горячо любимого братика, и Марко со всех ног несся туда, откуда он его слышал, опасаясь вновь потерять ориентир и заблудиться навсегда в этом огромном чертовом парке! Все же, он был неосторожен. Уже даже видя между мелькающими людьми яркую курточку Петри, Марко едва не сбил с ног какого-то малыша и успел схватиться за тонкую, мягкую ручку, уберегая мальчика от встречи с пыльной дорогой, только в самый последний момент. Петри был так близко, но еще не заметил его, и Марко опасался, что брат убежит куда-то еще продолжать поиски и они так и не встретятся, поэтому он принялся суетливо отряхивать мальчика, с ужасом наблюдая, как в круглых детских глазенкам собираются слезы. — Ох, нет, нет, не плачь, пожалуйста! Я… — он бросил беспомощный взгляд вверх, замечая недоуменно смотрящую на него женщину. Марко понял, что это была мама мальчика. — Простите! Простите, пожалуйста, я не нарочно! Я очень спешу, я… — он задохнулся, вновь смотря в ту сторону, где в последний раз видел Петри — брат уже отходил куда-то в сторону, и Марко заторопился еще отчаяннее. — Простите, пожалуйста, умоляю вас! Я не хотел, я… — он полез в карман брюк, судорожно выискивая что-то, что можно было бы дать мальчику и остановить поток слез еще на подходе. — Вот! Марко достал смятую, подтаявшую шоколадную конфету из собственных запасов и красивый прозрачный желтый камешек, который он нашел недавно на берегу возле залива. Осматривал свои сокровища с секунду, а затем, тяжело вздохнув, сунул их в маленькую детскую ручку и постарался улыбнуться так ободряюще и ласково, как только мог. — Держи, это тебе! И прости! Простите! И он, кинув на женщину еще один мимолетный взгляд, вновь кинулся бежать. Благо, Петри не успел далеко отойти, и Марко с разбегу повис на брате, обнимая его и впечатываясь лбом тому в грудь. — Марко!!! Блин, мелкий! Не смей меня так больше пугать! Я поседел весь, пока тебя искал! Петри отвесил ему подзатыльник, но Марко слышал в голосе брата неподдельное облегчение и радость, а потому только вздохнул поглубже, успокаиваясь, и прижался теснее. — Ты родителям не сказал ведь? — все еще не выпуская Петри из рук, он поднял взгляд вверх, настороженно и умоляюще смотря на брата из-под челки. — Нет, так что идем быстрее! Особо не церемонясь, Петри крепко схватил его за руку и потащил за собой, но Марко был очень даже не против такого отношения. По крайней мере, он мог безнаказанно и абсолютно официально сжимать ладонь брата своей. Родители уже успели закупить билетов и стояли у палатки, где продавали воздушную сладкую вату, и Марко с Петри сразу же получили свои огромные порции этого странного, но восхитительного лакомства. Ни мама, ни папа ни о чем не заподозрили, и Марко был очень этому рад, ведь и он, и Петри избежали наказания. Только мама, внимательно посмотрев на него, потерла щеку пальцами и поинтересовалась: — Марко, почему ты такой растрепанный? — Я, э-э-э… — он замялся, не зная, что бы соврать поубедительнее. Все же маму пугать не хотелось. — В глаз что-то попало. — И ты, конечно, полез тереть все грязными руками, — мама строго посмотрела на него, упирая руки в бока, и Марко поспешил заискивающе улыбнуться. — Уже все в порядке и ничего не болит, не волнуйся, мам. Мама еще раз окинула его подозрительным взглядом, но больше ничего не сказала, поверив сыну, и они все вместе пошли наконец кататься и гулять, и это был самый счастливый день в жизни Марко. Они много смеялись, и фотографировались, и ходили везде, и карусели вновь стали морем из огней и смеха, переставая быть железными пустыми скелетами. Марко с радостью держал маму и брата за руки, и папа даже прокатил его на плечах, и у него получилось выпросить столько мороженого, что к концу вечера у него разболелось горло. Но даже покашливая иногда и чувствуя першение где-то за языком, Марко, лежа вместе с Петри на заднем сидении машины и уже практически засыпая, подумал, что радость переполняет его так сильно, что он сейчас взлетит. Марко девять, и он еще не знает, что это чувство называется счастье. Мама скажет ему это слово только завтра, когда он все еще будет переполнен восторгами по поводу прошедшей поездки. А сейчас Марко крепко, спокойно спит и не понимает, что опять где-то в толпе он встретил свою родственную душу, но вновь прошел мимо.

***

— Черт, я опаздываю, черт, я опаздываю, черт, я опаздываю… — нервно бубнил Марко себе под нос, протискиваясь мимо плотно стоящих людей. Дурацкая белая хламида сковывала движения, цепляясь к брюкам, путалась в ногах, и он то и дело раздраженно одергивал слишком длинный подол, молясь про себя, чтобы светлая ткань нигде не вымазалась. К сожалению, в этом году в начале декабря Хельсинки напоминал не рождественскую сказку, одетую в мягкий, пушистый снег, а большую лужу, вытоптанную сотнями тысяч ног, и потому миссия не испачкаться была чрезвычайно сложной и практически невыполнимой. По крайней мере для него. Марко раздраженно фыркнул, но постарался улыбнуться как можно доброжелательнее очередному неповоротливому борову, что неодобрительно косился в ответ даже на легкое, осторожное похлопывание по плечу и просьбу пройти. «Ты ведь такой неловкий разгильдяй!» — любит восклицать мама и укоризненно на него смотреть. Как будто он специально падал, царапался и наставлял себе синяков! Ощущать боль — то еще «приятное» чувство! Но родители упорно не понимали этого и в очередной раз отчитывали вместо того, чтобы поскорее подсказать, где лежат антисептик и вата. Вообще, родители в последнее время раздражали. Марко никак не мог понять, что такого и когда он сделал, чтобы заслужить такое к себе отношение. Казалось, мама поставила себе цель исколоть его замечаниями до такой степени, чтобы он стал напоминать ежа. Обидные, колкие комментарии были невероятно болезненными, раздражали неимоверно, и в отместку Марко бесился и косячил еще сильнее. Петри только устало, обнадеживающе улыбался — у него хватало своих проблем, и на младшего братишку просто не осталось физических и душевных сил. С одной стороны Марко его понимал, но с другой чувствовал себя одиноким и совершенно никому не нужным. Казалось, что во всем мире не было человека, который смог бы его понять и просто сказать, что он все делает правильно, что старается изо всех сил, и что стараться сильнее просто невозможно. А если он попытается — то надорвется, как веревка, к которой прицепили слишком большой груз. Про отца Марко не хотел и вспоминать. Тот всегда был достаточно отстраненным, и, чтобы добиться от него слов поддержки, нужно было и правда сделать что-то из ряда вон. Так что сейчас мистер Сааресто по обыкновению просто неодобрительно молча смотрел, а затем вновь утыкался взглядом в газету. Лучше бы кричал. Марко почувствовал, что его слишком увлекают эти мысли, заставляя ощущать опустошающую грусть, и поспешил встряхнуть головой, чтобы отвлечься. В конце концов День святой Люсии* — светлый праздник, в который хоть и можно грустить, но все же принято надеяться на лучшее. Вот и он будет. Будет надеяться, что все пройдет идеально и родители будут довольны им. Даже, может быть, горды. Все же не всякого пригласят петь в хоре перед главным храмом города в праздник, считающийся предвестником Рождества! Марко понимал всю ответственность, понимал, какой высокий уровень доверия к нему проявили, и изо всех сил хотел, чтобы все прошло идеально. Он изо всех сил будет стараться, чтобы все прошло идеально. К сожалению, он задумался и забыл о нужной остановке, а когда спохватился — проехал уже достаточно много, и в итоге убил кучу времени, просто чтобы дойти до Собора, а после кучу поменьше, чтобы пробиться к колоннам центрального входа. Он был погружен в собственные мысли, наполненные тревогой, поэтому не сразу понял, что кто-то вцепился ему в руку и отчаянно виснет на ней, заставляя пригибаться к земле. Марко уже хотел раздраженно отмахнуться, сказав, что очень спешит — он на самом деле очень спешил! — но, опустив взгляд вниз, встретился с огромными, заплаканными серыми глазами совсем невысокого мальчика, и слова просто отказались покидать горло. — Помоги… Помоги мне, пожалуйста, — мальчишка, не прекращая смотреть на него, как на спасителя с небес, утер сопливый нос маленькой ручкой и вновь с силой вцепился в пальцы Марко, видимо, опасаясь, что тот испарится или улетит. Что последняя надежда окажется потерянной. — Эм… — Марко обреченно покосился туда, где на ступенях уже выстраивался хор. Хор, где он должен был солировать! А где-то вдалеке уже волновался народ — видимо, шествие маленьких помощниц Люсии тоже уже выстраивалось в колону и все были в ожидании только главной виновницы торжества. А затем он вновь перевел взгляд вниз, видя в серых глазах этого мальчика мольбу и самую настоящую панику. — Да? Да, конечно! Что-то случилось, малыш? Расскажи мне. Забывая напрочь про грязь и лужи, он опустился на корточки и взял маленькие, прохладные ручки в свои ладони, стараясь улыбнуться мальчику как можно доброжелательнее и ободрительнее. — Я потерялся-а-а!.. — поняв, что спаситель не собирается никуда деваться, мальчик расслабился, а потому со всем доступным ему надрывом разрыдался, оглашая окружающее пространство громким, тонким воем. На них неодобрительно заозирались, но никто даже не подошел к плачущему ребенку, и Марко почувствовал, как внутри от такого поднимается ненависть. Он не понимал, как можно было быть такими черствыми и ко всему безразличными! И надеялся, что сам не станет таким в более старшем возрасте. — Тише, маленький, тише, не плачь. Иначе я не смогу тебе помочь, — он притянул мальчика ближе, позволяя ребенку уткнуться в свое плечо, и принялся неловко поглаживать узкую спину с торчащими лопатками. Этот мальчишка был невероятно худым, и Марко никак не мог понять, откуда в таком тщедушном тельце берется столько силы и мощи для столь громкого плача. Благо, его услышали, и мальчик нервно заикал, стараясь сдерживать рыдания. Марко вновь опалил умоляющий взгляд серых глаз, когда его плечо перестали окроплять потоками различных жидкостей, и ребенок принялся растирать слезы по всему лицу. — Все будет хорошо, обещаю. Просто успокойся. Я ведь не знаю, как выглядят твои родители. Мне нужна твоя помощь, чтобы найти их, — Марко улыбнулся, стирая с мягкой округлой щечки очередную слезинку. — А я… — мальчик запнулся, переводя дыхание и вновь принимаясь цепляться худыми пальчиками Марко за руку. — А я думал, что ангелы всех знают и все видят. Марко ошарашенно замер, стараясь не выдать свой шок ни улыбкой, ни растерянным выражением лица. Было забавно, что этот малыш посчитал его ангелом — очевидно, его ввело в заблуждение белое одеяние. Забавно, но до странного приятно. — Я только недавно… Ну, к работе приступил, — Марко глупо улыбнулся, борясь со смехом, но мальчик вроде бы ничего не заметил и даже попытался робко улыбнуться в ответ. — Еще не успел вникнуть во все. В ответ круглые серые глаза полыхнули пониманием и нескрываемым любопытством. А еще, вроде бы, уважением. Черт, это действительно было приятно. Настолько искреннее чужое восхищение. Марко внезапно осознал, что ему даже нравится болтать с этим ребенком, но волнение отказывалось уходить с переферии сознания, и он то и дело косился на ступени Собора, понимая, что катастрофически не успевает. — Как они выглядят? Твои родители, — волнуясь, он крепче сжал маленькие ручки своими ладонями, видя, как мальчик нахмурился и задумался. — Ну… У мамы волосы светлые, очень-очень красивые. А папа высокий, а у него классный полосатый шарф. Кажется мальчик, вспомнив, зачем позвал «ангела», снова занервничал, и слезы вновь принялись стекать по круглым щечкам, заставляя Марко нервно оглядываться. Черт, да под это описание подходила половина населения страны! А как найти в огромной толпе нужных женщину с «красивыми светлыми волосами» и «высокого» господина Марко не представлял. Ребенок рядом рыдал все отчаяние с каждым мгновением, у дальнего края площади уже зазвучала торжественная музыка, и хор затянул первые ноты песни, а он торчал здесь и совершенно не представлял, что делать. Марко почувствовал, как внутри паника начинает зреть с удвоенной силой, заполняя собой легкие и горло. Он даже почувствовал в себе силы, чтобы расплакаться самостоятельно. Конечно, он не мог себе это позволить. Не тогда, когда его попросили о помощи. — Эй, малыш, послушай меня. Послушай! — он легко тряхнул мальчика за плечи, прерывая обиженный, полный страха рев. — Я посажу тебя к себе на плечи, а ты посмотришь по сторонам. С высоты ведь удобнее искать что-то — или кого-то — правда? — он подмигнул мальчику, и тот с готовностью кивнул, кажется, радуясь тому факту, что самый настоящий ангел покатает его на плечах. А может и взмоет вместе с ним в небо. Марко на полеты под облаками точно не был способен, так что единственным выходом было крякнуть от натуги, но водрузить себе на плечи худого, но оказавшегося неожиданно весьма тяжелым ребенка, и выпрямиться. На груди немедленно расцвели шикарные, жирные разводы грязи от маленьких ботиночек, заставив Марко страдальчески простонать. Впрочем, исправить что-либо было уже невозможно, так что он постарался не думать об этом. — Кричи! Ищи их, ну же! — Мама! Папа! — раздался над ухом отчаянный, громкий крик, и Марко даже не мог решить, рад он этому или нет. С одной стороны, такой вопль точно был слышен на большом расстоянии, но с другой… Уши страдали от него ужасно. Но конечно же, Марко не собирался заставить мальчика умолкнуть. Пробираясь сквозь толпу, он оглядывался, стараясь смотреть поверх голов — не видно ли где судорожное движение. — Мама! Мамочка! Я здесь! С ангелом! Марко все расталкивал и расталкивал людей, одновременно придерживая ребенка и стараясь все же вести себя поаккуратнее. — Извините, вы не знаете этого мальчика? Он потерял родителей, вы ничего не слышали? Ау, расступитесь, этот ребенок потерялся! Люди были глухи. Хорошо, если хотя бы просто отрицательно качали головами, большинство же и вовсе неодобрительно морщились и спешили убраться с дороги ничего не ответив. Марко паниковал и злился. Он катастрофически не успевал, Люсия уже шла сквозь толпу, ему было тяжело и неудобно с этим мальчишкой на плечах, громкий голос которого постепенно становится тише, все больше наполняясь слезами. Черт. Он труп. — Олли! Олли, сынок! Женский голос, раздавшийся откуда-то справа, прозвучал для Марко действительно сродни ангельскому пению. Он обернулся, обозревая толпу, и почти сразу же наткнулся взглядом на невысокую женщину со светлыми волосами и высокого господина в полосатом шарфе. — Мама!!! Папа!!! Я здесь! Слава всему живому!.. Марко устало выдохнул, останавливаясь и наблюдая, как, совершенно не церемонясь, к нему спешат родители маленького Олли, едва успевая извиняться перед теми, кого они только что толкали в спины и плечи. Когда между ними оставалось два ряда людей, Марко осторожно спустил мальчика с плечей, наблюдая, как тот кинулся в объятия матери и разрыдался. — Боже, милый мой… — женщина прижала к себе сына, ласково проводя рукой тому по светлым волосам, а затем подняла взгляд на Марко: — Спасибо тебе! Спасибо тебе огромное! Марко улыбнулся и кивнул, сам стараясь рассмотреть, где там Люсия. Незаметно для самого себя, он выбрался практически к самой стене храма, и отсюда до хора было подать рукой. У него ещё был шанс успеть и опозориться не так сильно. Так что Марко, не переставая отвечать на благодарности, крепко пожал протянутую отцом мальчика — Олли? Оливера? — руку, извинился и опрометью бросился вверх по ступеням. — Мама, мне помог настоящий ангел, представляешь?! — долетело до него еле слышное, но Марко уже не мог думать ни о чем другом, кроме как о том, что нужно успеть во что бы то ни стало. Он успел. С потным лицом, в грязной хламиде, красный и встрепанный, он едва не завалил весь хор, влезая на свое место уже тогда, когда Люсия проходила совсем рядом. Не попал в ноты, забыл слова, а когда наконец понял, что нужно петь и когда вступать, голос подвёл, и Марко издал совершенно мерзкий звук вместо нужной «ангельской» тональности. Это был полный провал. Домой он с родителями возвращался в полном молчании. Говорить не хотел ни он, ни, очевидно, они, и у Марко было тяжело на душе от дурных предчувствий. Он был абсолютно подавлен, ему было стыдно, но когда он постарался все объяснить матери с отцом, те отмахнулись и отвернулись от него с сосредоточенными, отрешенными лицами. Будто пейзаж, пролетавший за окном машины, был куда интереснее расстроенного собственной неудачей сына. Ожидание бури все ещё заставляло волоски на теле болезненно приподниматься, и войдя в дом Марко старался ни на кого не смотреть. — Мам, пап, простите меня. Я не хотел, я… Там был мальчик, он потерялся… Отец ушел сразу. Просто разулся и прошел дальше в гостиную, сразу же включая телевизор. Марко горько сглотнул и осторожно посмотрел на маму, горячо надеясь, что хотя бы она… Но у мамы было точно такое же разочарованное, пустое выражение лица, и Марко почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. — Марко, ты нас очень расстроил. Мы так надеялись, что ты не опозоришь семью, но то, что произошло на празднике, оказалось совершенно не допустимым. — Но я не специально! Я помогал, я… — И ты, провинившись, поведя себя совершенно как ребенок, ещё и врешь, выдумывая глупые отговорки! — мама будто не слышала его, перебивала, не давая ничего сказать в свое оправдание, не верила ему, и боль затопила Марко целиком, напрочь лишая здравого смысла и контроля. — Я не вру! Не вру! Зачем мне это делать?! Да, я опоздал, да, опозорился, но вы ведёте себя так, будто сраный праздник для вас важнее, чем я! Я вас ненавижу! Ненавижу! Я не заслужил, чтобы со мной так обращались! Я сделал хорошее дело, и мне все равно, что это обернулось в итоге позором! О, какие мы нежные! Видеть вас не хочу! Ему ещё что-то кричали вслед, кажется, отец разбушевался, призывая вернуться и ответить за свои слова и свой тон, но Марко было плевать. Спотыкаясь и размазывая слезы, он влетел наверх, в свою комнату, с силой хлопая дверью, а затем рухнул на кровать и разрыдался, воя в подушку. Горечь и обида. Он сам дал обозначения этим чувствам на следующий день, полистав специальную книжечку, что ему подарила когда-то мама. Просто прочитал описания и понял, что ощущал именно это, когда надрывался от слез и всхлипов, от жалости к самому себе, от несправедливости. Но это было потом. Уже после того, как он неловко извинился перед мамой и папой, а те извинились в ответ, уже после того, как Петри, щёлкнув его по носу, подарил крутецкий журнал про музыкантов. Потом. А сейчас Марко четырнадцать, и он отлично понимает, что нынешнее убийственное состояние и почти что физическая боль внутри связаны с тем, что он опять видел свою родственную душу. И опять не понял этого.

***

— Марко, погрузишь оборудование? А мы… — Тойво покосился себе за спину, туда, где стояла парочка молоденьких, хихикающих девиц, и глуповато им улыбнулся. Марко только утомленно закатил глаза. — Порадуем фанатов. Ты ведь все равно не жалуешь такое. Марко, услышав намек в словах своего басиста, настороженно обернулся, предупредительно нахмурившись, но у Тойво, кажется, все мысли были заняты исключительно одним, и до Марко и его предпочтений ему нет было никакого дела. Хорошо. Очень хорошо. Марко не любил шепотки за спиной, но при таком уровне игнорирования юных девочек, стайками носящихся за бесшабашными рок-музыкантами вроде них, как у него, слухи так или иначе появлялись и полнились. Иногда Марко ненавидел своих коллег за то, что те не пропускали ни единой юбки, пялились сально на фанаток из первых рядов и совершенно не скрывали того факта, что играют и выступают, не попадая в ноты, только для того, чтобы трахаться налево и направо с восторженными дурочками. Впрочем, он ненавидел одногруппников не только за это. От подобных мыслей частенько бывало стыдно, но врать самому себе Марко тем более не привык. И потому с кристальной ясностью осознавал и принимал тот факт, что и Тойво, и Олави, и Юхани никогда не достигнут каких-либо высот в музыке. Они могли мечтать об этом, обсуждать за очередной бутылочкой пива как через пару лет будут собирать стадионы, но они никогда не вырвутся дальше местечковых фестивалей и крошечных, темных пабов. Просто потому, что это им, на самом деле, не было нужно. Они этого не хотят. И не собираются воплощать все свои мечты в жизнь, трудиться и жертвовать чем-то, чтобы их достичь. Поэтому они были отдельно со своими группиз, алкоголем и легким отношением ко всему, а Марко со своими переживаниями, загонами и стремлением к тем самым пресловутым стадионам — отдельно. Так что он, успокоившись, просто кивнул басисту, вновь отворачиваясь к старенькому фургончику, служившему им тур-транспортом, и принялся запихивать внутрь музыкальные инструменты и купленный на общие деньги подержанный, но неплохой усилитель. — А красавчик-вокалист разве не хочет? — долетело до него грустное, и он до последней детали мог вообразить в голове надутые губки и жадный, полный разочарования взгляд девушки. Нет, милая, «красавчик-вокалист» не хочет. Вообще ничего не хочет. Солнце неприятно, даже болезненно пекло в шею и руки, было душно, и воздух, казалось, не двигался вовсе, навсегда застыв густой смолой из марева жара и взвешенной, мелкой пыли, в которую превратилась вытоптанная сотнями ног земля. Марко не представлял, как в таких условиях можно было торопливо трахаться, обтирая собой раскаленный бок какого-нибудь автобуса, или еще хуже — потертое сидение в душном салоне, на неудобном, маленьком кресле, когда от пота кожа вся зудит, а от неудобной позы ломит суставы. Он хмыкнул, ловя себя на том, что скатывается в двойные стандарты. Ведь на позапрошлом концерте он именно так и делал… С одной единственной разницей: это не под ним выгибалась тощая, размалеванная и утыканная пирсингом, как кактус колючками, девица. Это он сам — тощий и обвешанный дешевыми побрякушками (и пирсингом в том числе) — выгибался под каким-то мужиком на заднем сидении его подержанного, маленького автомобиля. И был чрезвычайно рад этому факту. Тот мужчина был совершенно неказист: несмотря на относительно молодой возраст у него уже были залысины, он был обладателем широкого, мясистого носа и коротких пухлых пальцев на влажных ладонях, но он трахнул Марко так, что тот забыл собственное имя и мог только утомленно и умоляюще хрипеть, будучи насаженным на толстый член. Воспоминания полыхнули яркой, обжигающей вспышкой где-то в паху, и Марко облизнулся, вновь прикладываясь к бутылке с тепловатой водой. Поморщился от отвращения, но альтернативы не было, и это, если честно, печалило. Они отыграли не то, чтобы совсем плохо и провально, но бывали деньки и получше. Марко устал, но вместо того, чтобы развалиться перед вентилятором, таскал сейчас тяжелые футляры и коробки, пил теплую гадкую воду вместо холодного пива и совершенно не знал, что делать дальше. С жизнью в целом. Дальнейших перспектив не было никаких. Он тратил на поездки больше, чем зарабатывал, и долго так продолжаться не могло. А родители еще и пилили, уговаривая бросить заниматься глупостями и найти нормальную работу. Марко пока сопротивлялся. Но силы таяли с каждым днем, с каждым часом, и скоро он просто не найдет в себе воли на то, чтобы отнекиваться от разумных, в целом, доводов мамы. От этого было грустнее всего. Он в очередной раз вздохнул и постарался отвлечься на что-нибудь более приятное. Или просто ни о чем не думать. К сожалению, такое получалось очень редко — мозг работал постоянно, будто вечный двигатель. Запущенный единожды, он уже не мог остановиться и умолкнуть, и Марко, подчас даже проснувшись, мог ощущать тяжесть в висках и затылке от непрекращающейся умственной деятельности. Так что оставалось только пыхтеть, и, утирая со лба пот, сосредоточиться на компактном размещении всего оборудования — им потом и самим грузиться как-то нужно будет в этот фургон. — Это было потрясно! Марко даже подпрыгнул от внезапного звонкого голоса, едва не стукнувшись головой об машину. Кое-как вылез, распрямляясь во весь рост и надеясь, что у него не слишком глупое и растерянное выражение лица. Неподалеку обнаружилась стайка малолеток, но Марко все равно несколько секунд тупил, пока не догадался опустить взгляд чуть ниже. Чтобы обнаружить еще одну малолетку — щуплого, невысокого паренька с копной светлых волос, что восторженно пялился на него серыми, блестящими глазами. Одетый в футболку с какой-то дурацкой надписью и шорты до колен, в потрепанных кроссовках, он все равно смотрелся удивительно чужеродно в этом скоплении машин и людей, одетых точно так же. Мимолетно Марко подумал о том, что глаза этого пацаненка напоминают ему жемчужное осеннее небо, когда утром нет еще никого, кроме проснувшихся птиц и ветра, стучащего в окно. — У тебя просто охренительный голос! — тем временем вновь чрезвычайно звонко оповестил паренек, улыбаясь и даже робко протягивая руку для рукопожатия. Стая мелочи поодаль тихо рассмеялась от этого неловкого жеста, и Марко нахмурился — он не понаслышке знал, что это такое, когда тебя считают странным сверстники. Поэтому подбадривающе улыбнулся и мягко сжал узкую ладонь своей. Просто чтобы этот мальчишка не чувствовал себя глупо. Да и восхищение в серых глазах было вполне искренним… Марко неловко поежился. Вообще ему было приятно такое услышать, но факт, что он может вызывать у незнакомых, посторонних людей такие сильные эмоции пугал и смущал. — Эм… Спасибо. Рад слышать, — ответил он, чувствуя, как с кожи постепенно ускользает, а затем и пропадает вовсе ощущение тонких прохладных пальцев. — Я хотел бы еще раз попасть на концерт, где ты будешь петь, — неловко и смущенно пробубнили Марко, а затем паренек окончательно смутился, полыхнул напоследок глазами и опрометью кинулся к своим друзьям. Те встречали его как героя, а часть восхищенных взглядов досталась и Марко. «А вот и первые фанаты. И скорее всего последние», — горько усмехнулся он у себя в голове, возвращаясь к упаковке вещей и напрочь забывая о своем юном поклоннике. Пришло кристально ясное понимание: сегодня вечером он напьется так сильно, как только сможет, а затем даст первому желающему, да так, что на следующее утро не сможет передвигаться без того, чтобы не поморщиться и недовольно простонать. Вернулись парни: все как один довольные, растрепанные и с блестящими глазами, и Марко недовольно дернул уголком губ, давая волю злости и раздражению. — Вы развлекались, пока я грузил тут все в одиночку и обливался потом. Так что сейчас я буду спать, и если кто-то из вас разбудит меня — последствия будут неутешительными. И ведите машину адекватно, не въебитесь куда-нибудь. Группа, выслушивав подобное «напутствие», испуганно и стыдливо умолкла, и никто даже не попытался возразить, когда Марко забрался внутрь машины, занял самое удобное место и, скрутившись в клубок, накрыл лицо платком и демонстративно затих. И ему даже не было особо стыдно. Какое-то странное чувство прошлось холодком по коже, когда они выруливали с парковки, но он и правда устал, и не обратил на это никакого внимания. Марко и правда быстро уснул, и вполне успешно проспал до самого Эспоо, пока его не тронули аккуратно за плечо, оповещая о том, что пора сходить на бренную землю. Захватив свою гитару и махнув ребятам на прощание, чтобы хоть как-то скрасить свое нелицеприятное выступление, Марко прошел по плавящемуся от жары асфальту, поднялся на свой этаж и ввалился в квартиру. На мгновение даже мелькнула мысль, что никуда он не пойдет и будет просто отдыхать — все равно завтра нужно было бежать на временную подработку, а после на репетицию, и не мешало бы подумать над новым материалом и найти место, где по дешевке можно было бы записать уже готовый… Мелькнула и исчезла. Ему просто нужно было это. Развеяться, отпустить весь свой хваленый самоконтроль и уйти в отрыв. Дать кому-то другому порулить, принять решение и после просто поставить перед фактом. Марко знал, что это опасно — ему мог попасться какой угодно больной ублюдок или вовсе маньяк, который изрежет его на лоскуты, но все равно передача контроля кому-то будоражила его до звездочек перед глазами и буквально каменного стояка. Он уже был возбужден от одной только мысли. И под прохладными струями воды в душе ласкать себя было вдвойне приятнее, так что он бурно кончил на темный кафель ванной, захлебываясь стонами и представляя, что в заднцие двигаются не его, а чьи-то чужие пальцы. Все примерно так и произошло. Вполне симпатичный, он пялился на Марко весь вечер, терпеливо дожидаясь, пока тот не поймет, что кандидатов достойнее не найдет. Угостил пивом, погладил по колену, не спеша скользнуть выше по бедру к паху, шепнул что-то горячим и обжигающим голосом на самое ухо… И Марко поплыл. Не сомневаясь ни секунды, пошел с этим мужчиной до его машины, дал буквально вытрахать себя в рот ловким языком, позволил прижимать себя к капоту — сильно и властно, пока чужие руки оставляли резкие, ощутимые шлепки и требовали расставить ноги пошире. Послушно отсасывал, давясь и иногда кашляя, когда головка чужого члена оказывалась в самой глотке, пока этот знакомый незнакомец на одну ночь вез его к себе домой, и после… Ручейки пота, резкие, болезненные удары, капли крови на спине и бедрах, сперма на лице… В какой-то момент Марко понял, что больше не может кончить, не может даже возбудиться, но этот мудак, очевидно, обожравшийся таблеток или наркоты, все продолжал двигаться в его теле без единой капли смазки, трахая до боли и растертой, покрасневшей кожи, и тихие, безмолвные слезы сами покатились из глаз. Было уже часа четыре утра, первые робкие лучи солнца несмело проникали в окно, выхватывая то очередной использованный презерватив, то сиротливо лежащий в углу стек, когда Марко наконец смог почувствовать немного свободы. Со всхлипом, потому что задница болела просто ужасно, отодрал свое тело от постели, повернулся спиной к зеркалу, висящему прямо напротив кровати, гневно цокнул — на коже вспухли длинные, болезненные следы от ударов, и он знал, что сойдут они еще нескоро. Он был весь потный и липкий, кожа под засохшей спермой неприятно зудела, а искусанные губы саднили. Марко не чувствовал себя отдохнувшим, не чувствовал себя даже удовлетворенным и расслабленным, хотя должен был — его качественно драли всю ночь напролет. Но солнце все больше и больше заполняло собой комнату, поднималось по стенам, и в его лучах Марко чувствовал себя таким грязным, каким не чувствовал себя никогда прежде. Его любовник пошевелился, посмотрел внимательнее, не спеша оторвать лицо от подушки. Марко знал, что они больше не встретятся, знал, что забудет имя этого мужика едва ступит за порог его квартиры. Но все равно не мог смотреть в темные глаза и ежился от внимательного взгляда, ощущавшегося потоками черной склизкой гадости, стекающей по коже. Сильные пальцы, сдавившие шею, оказались неожиданностью, и Марко настороженно замер, а затем и гневно оскалился, когда понял, что его просто самым наглым образом вернули в горизонтальное положение и теперь удерживают, обдавая лицо жарким, чуть несвежим дыханием. — Ты выглядишь недовольным, детка. Не хватило разве, шлюшка? Хочешь еще? Гадкая, липкая усмешка расползлась по его губам, широкая ладонь скользнула к полувставшему члену, поправляя его и поглаживая, и Марко резким, быстрым движением вскочил с кровати, вставая на ноги и изо всех сил стараясь удержать лицо: все-таки задница болела ужасно, как и исполосованная спина. — А ты… Тебе… Как? — он громко сглотнул, не желая показывать свои истинные чувства, но понимая, что весь как раскрытая книга. — Скорее хорошо, чем плохо, — пожал плечами его любовник и хмыкнул. — Я не осознаю другие эмоции, если ты об этом. — Слава богу, — вполне искренне произнес Марко и перевел дыхание. Не хватало еще, чтобы такой мудак был его Родственным. Он не сказал бы, что стало гораздо легче от нового знания. Да, Марко был рад, что этот мужик не имеет к его душе никакого отношения, но мысли о том, что он, возможно, никогда не найдет нужного человека, вернулись и вновь принялись душить, сжимая изнутри сердце и легкие стальными пальцами. Марко постарался не думать об этом. Вернул ухмылку, подхватил с пола свои вещи, сразу же швыряя их в ванную комнату, чтобы не собирать потом голым, а после, не обременяя себя ни трусами, ни даже простыней, направился на кухню. — Я поем, ты ведь не против. И ты или дашь мне денег на такси, или подвезешь, — произнес Марко не оборачиваясь. Он не хотел видеть это лицо. Он хотел заползти в свою квартиру и содрать с себя кожу, чесавшуюся не только от чужой спермы и пота. На душе было тяжело, его мутило, но прохладная вода, смочившая горло, слегка притупила ощущения. — Так я и правда, оказывается, снял шлюху? Он не хотел слышать этот голос, он вообще ничего не хотел, и только огромным усилием воли Марко удерживал себя от того, чтобы заползти в угол и просто кричать, пока не пропадет голос. — Будь это так, ты бы уже кашлял кровью и блевал собственным дерьмом, избитый до полусмерти. Ни один сутенер не простил бы такого обращения со своим товаром. — А ты со знанием дела говоришь. И опять этот насмешливый тон, от которого хотелось в ярости лезть на стену и ломать ногти в попытке оставить борозды поглубже в бетонных панелях. Но Марко просто улыбнулся, не давая мужчине продолжить разговор, стащил из холодильника кусок ветчины и, старательно виляя задницей, скрылся в ванной. Марко двадцать один и он ненавидит себя. За то, что творит глупости и за то, что ему искренне нравится их творить. За то, что стабильно несколько раз в неделю вляпывается в очередного мудака с желанием ощутить себя бесформенным и безвольным куском мяса. Это странно, это совершенно безумно, но в этот раз, завалившись в свою квартиру с желанием расцарапать себе лицо и тело, Марко понимает, как называются те чувства, что он испытывает. Ему противно от самого себя, и он не знает, как избавиться от этого ощущения, как прекратить совершать все эти глупости и просто стать нормальным.

***

Марко думал, что Олли — самый замечательный и светлый человек, которого он когда-либо встречал. От этого парня исходило столько участия, что Марко буквально мог греться в лучах его поддержки, как кот греется в пятне солнечного света. И Марко грелся. Жадно и собственнически забирал Олли всего себе без остатка, отказываясь делиться своим сокровищем с остальными. Ему даже стали намекать на то, что он слишком много времени проводит с гитаристом. Что они слишком много времени проводят вместе. И что это подозрительно. И что не надо, Сааресто, пожалуйста, портить атмосферу в коллективе своим этим… Гейским дерьмом. Марко открытым текстом слал всех нахуй без оглядки на чужие чувства. Впервые в жизни ему было так хорошо с другим человеком. Впервые в жизни его так прекрасно понимали, впервые чувствовали каждой клеточкой тела, и иногда он даже не успевал полностью озвучить свою идею, а Олли уже брал нужные аккорды, звучащие в голове у Марко. Только лучше. Полнее, объемнее, правильнее. Громче. Громче и быстрее стучало сердце Марко каждый раз, когда он встречался с Олли взглядами. Серое осеннее небо и колышущаяся на теплом ветру спелая пшеница — таким он был. Олли. Его Олли. В своих мыслях Марко даже отваживался его так называть. И улыбался этому. А Олли каждый раз возвращал улыбку. Марко уже давно смирился с тем, что его родственная душа, скорее всего, так и останется недосягаемой мечтой. Он бросил попытки узнать в каждом встречном свою половинку, больше никого не искал и не спрашивал у каждого своего мимолетного знакомого, осознают ли они оттенки эмоций и если да, то когда начали. Смирился. Даже задумывался иногда, что сказку про родственные души придумали какие-то злые, жестокие люди, чтобы человечество тратило свой век на бессмысленные, безрезультатные поиски синей птицы счастья в синем же небе. С Олли он обо всем этом не говорил. Кольцо на тонком длинном пальце было вполне красноречивым, пусть и молчаливым ответом, и иногда… Иногда Марко ощущал грусть по этому поводу. Что не он надевал это кольцо Олли на палец. Но только иногда — до первой солнечной улыбки, адресованной конкретно ему. Гораздо чаще Марко думал о том, каков же тот человек, которому столь повезло… Он много слышал хорошего об Аннике, видел и чувствовал, что Олли уважает ее и заботится о ней, но лично не встречался. Марко успокаивал себя тем, что просто не подворачивалось подходящего повода. И что ревность тут совершенно не при чем. Он считал, что рядом с Олли кощунственно переживать какое-то темные, нехорошие эмоции. Ревность определенно была одной из таких. И потому Марко не ревновал. Совершенно. А может просто боялся услышать ответ, подтверждение того, что весь такой замечательный и теплый Олли предназначен кому-то другому. Кому-то не Марко. Так что он только смотрел, впитывал в себя другого человека целиком, и думал о том, что если и существуют насквозь родные друг другу люди, две части одного, то отношения между ними должны быть именно такими. Без слов, без жестов — одними взглядами, на каком-то совершенно ином, ментальном уровне понимания. Это даже не любовь. Это что-то гораздо большее и глубокое. Хотя в своих фантазиях Марко частенько думал о том, как бы он признавался Олли в своих чувствах. В фантазиях все было красиво и романтично, но почему-то Марко был уверен, что если внезапно подвернется такой случай в реальности — это будет максимально убого, кособоко и нелепо. И это приведет Олли в полный восторг. Это была весна, и это был его день рождения. И у Марко была совершенно идиотская идея, заставлявшая его радоваться и приплясывать от нетерпения как совершеннейшего ребенка. Почему-то он был уверен на все сто процентов, что Олли она тоже понравится. Они будто были двумя мальчишками-сорванцами, и если один придумывал что-нибудь, второй без разговоров поддерживал самую безнадежную и тупую идею. Потрясающее ощущение. Так что после репетиции, щурясь на ласковое весеннее солнышко, уже припекавшее сквозь оконное стекло, он выгнулся, разминая затекшую спину, а затем посмотрел на Олли многозначительным, хитрым взглядом. Марко было хорошо как никогда. — Нет, не смей. Не смей петь мне песенку и дергать за уши. Я убью тебя и закопаю в палисаднике, и никто даже не подумает, что это был я, — Олли грозно фыркнул, прожигая друга взглядом, но Марко видел искорки смеха в серых глазах, и потому озвучил этот смех самостоятельно. Олли не мог не улыбнуться в ответ. Уже все разошлись, а они, как обычно, задержались, чтобы навести на базе хоть какое-то подобие порядка. Ну и просто чтобы побыть вместе. Понятие «порядок» все равно не было применимо к их убежищу. Вообще ни в каких проявлениях. Не с такой командой. — Не буду, не буду, — Марко примирительно выставил руки ладонями вверх, а затем более тихим голосом добавил, распахивая руки для самых обычных, дружеских объятий: — Иди сюда, именинник. Олли расцвел широкой, довольной улыбкой, отложил гитару и покорно подошел ближе, обвивая Марко руками и прижимаясь всем телом. Даже на носочки встал. Марко тихо фыркнул про себя от смеха и удовольствия, а затем, отстранившись, мягко произнес: — Поздравляю. Это твой день. И я в любом случае не стал дергать бы тебя за уши — меня твой рост полностью устраивает, — и он со смехом потрепал Олли по волосам, практически моментально получая вполне ощутимый удар под ребра. Каким бы щуплым и костлявым не казался друг, силы в нем всегда было достаточно. Это иногда даже удивляло. — Вот не мог не проехаться, да? — Олли, нахмурив брови, укоризненно покачал головой. И Марко знал, что на него, на самом деле, не злятся и не обижаются. Понимание этого оседало теплом где-то рядом с сердцем. — Ага, — он широко улыбнулся, а затем, спасаясь от расправы, отбежал и поспешил с видом фокусника выудить из-за ящика большую корзину для пикника. — Как насчет немного посидеть и расслабиться? В честь торжества. Сильно спешишь? — Да нет, не особо… Отличная идея, на самом деле, — Олли просиял и поспешил закончить упаковку гитары в футляр, чтобы после, поразмышляв с мгновение, отставить ее в угол и честными глазами уставиться на Марко, схватив с вешалки свою ветровку. — Все? — Марко вопросительно выгнул бровь, а дождавшись утвердительного кивка произнес: — Поехали тогда. — Поехали? Куда? — Олли недоуменно моргнул, но послушно последовал за другом, полностью ему доверяя. — Увидишь. — Только возьмем мою машину, хорошо? — Олли, в корзине две бутылки вина. Не думаю, что это хорошая идея, — Марко, обернувшись, серьезно посмотрел на него, и в темноте коридора голубые глаза внезапно показались Олли уже грозовыми и пьяными, темными, как самая глубь моря. Он осекся и замер, смотря на друга снизу вверх, чувствуя, как этот внимательный взгляд пронзает его насквозь, стремясь к самому сердцу, как время вокруг них останавливается и больше не двигается, навсегда фиксируя эту конкретную секунду. Так что он постарался согласно кивнуть и пожать плечами как можно небрежнее, хотя внутри все дрожало и вибрировало, будто бы он был огромным металлическим механизмом. — Значит, такси? — Ага, оно самое, — расцвел Марко и наваждение развеялось. Пляж в это время был пустынный и будто сероватый, волны шумно бились о берег, и порывистый ветер пробирался цепкими пальцами под куртку и футболку к самой коже, но Марко был каким-то воодушевленным, непривычно, открыто радостным, и Олли невольно заразился этим настроением. На влажный песок немедленно опустилось несколько теплых одеял и клеенчатая скатерть, из корзины постепенно на свет извлекались несколько разных видов сандвичей, любимые бананы Олли и огромная гроздь винограда, а венчали все бутылки вина и пара бокалов. — Я привык больше из пластиковых пить, а тут такой сервис, — Олли рассмеялся, немедленно избавляясь от обуви и садясь на свой край одеяла сложив ноги по-турецки. В голове мелькали мысли о том, что такое празднование дня рождения — на двоих, вдали от всех и с алкоголем — несколько странное и больше напоминает свидание… Но Олли постарался отбросить все это подальше. Потому что было не важно, как происходящее охарактеризуют он или редкие прохожие — Марко улыбался так много и так радостно, что плевать было на все на свете. Олли и самому было здорово. Он и правда впервые праздновал свой день рождения подобным образом, но внезапно оказалось круто просто есть, пить и болтать, пока где-то совсем рядом мягко шумело море. Даже ветер больше не ощущался так остро, и Олли при всем своем желании не смог бы определить, было ли это заслугой великолепного и невероятно вкусного вина или того, что Марко был рядом и они могли обсуждать все на свете и еще немного. Было удивительно правильным и совершенно неудивительным то, что в какой-то момент Олли, дрожа от сдерживаемого смеха, прижался щекой к коленям Марко, а затем и лег удобнее, смотря на красивое лицо, нависшее сверху. Помедлив, чужие пальцы скользнули ему в волосы, массируя кожу головы, и Олли довольно замычал. Все немного плыло и кружилось перед глазами, но ему было спокойно, как никогда, и он подумал, что хочет еще как-нибудь повторить это. Это все. И шумные волны, и еду, и вино. И Марко… — Ты… ты веришь в родственные души? — неожиданно для самого себя спросил Олли. Пальцы в волосах замерли, Марко напрягся, но в ту же секунду все вновь стало так, как было. — Я… Не знаю. Когда-то верил. — «Когда-то»? Почему? Что-то случилось? — Олли не хотел допытываться, не хотел лезть Марко в душу — тот не любил этого, и если хотел чем-то поделиться, всегда начинал разговор первым. Но алкоголь бродил вместе с кровью по телу, и язык у Олли развязался совершенно. — Нет, ничего не случилось. Давай… давай не будем об этом, ладно? Как-нибудь потом. Я расскажу тебе позже, — Марко улыбнулся ему так тепло, и Олли не мог не улыбнуться в ответ. — Обязательно расскажу. — Хорошо. Ловлю на слове. Ты ведь знаешь, что именинникам врать нельзя? — О, ты придумал это правило только что! — Да. Олли заливисто расхохотался, и его смех только усилился, когда проворные мягкие пальцы скользнули по ребрам, щекоча там кожу. А потом все закончилось: пропали теплые, острые колени, пальцы в волосах, в корзину вернулись пустые бутылки, бокалы и контейнеры из-под сандвичей, опустились сверху покрывала… Они стояли на дороге, ожидая такси, и Олли ощущал себя слегка неловко. Но вместе с тем в груди теплились такие радость и счастье, которых он не ощущал уже давно, и это выбивало из привычной колеи. — Уверен? Не настаиваю и не давлю на тебя, но и я, и Анника будем рады тебя видеть. Она давно хочет познакомиться с «этим таинственным прекрасным Марко», — Олли неловко рассмеялся. — Я даже, если честно, немного обижен, что ты не придешь. — Прости, и не обижайся на меня, прошу, — Марко примирительно улыбнулся, и Олли только кивнул, показывая, что никаких обид и что он просто шутил. — Но я обещал родителям, что заеду к ним сегодня, проведаю, помогу может, если надо. Извини еще раз. — Ладно, ладно, хватит. Теперь уже я чувствую себя виноватым. Все в порядке. Это был один из лучших подарков, на самом деле, что я когда-либо получал. Марко просветлел лицом в ответ на слова Олли, и они одновременно потянулись друг к другу с объятиями и не переставали обниматься, пока не подъехала машина. Наверно, это было чрезвычайно странно, но Олли было плевать, потому что кольцо рук Марко ощущалось самым правильным для него местом в мире. Уже сев в машину и оглянувшись на друга, Олли понял, что тот не собирается сегодня ехать к родителям. И не собирался. И что он совершает ужасную ошибку, оставляя Марко одного, уезжая куда-то, куда он уезжать совершенно не хочет. Олли уже почти решился остановить водителя и вернуться, но Марко и сам сел в подъехавшее такси, отъезжая в совершенно противоположном направлении. Прошло, наверно, несколько недель, чтобы Олли окончательно созрел. Выносил и выстрадал одну единственную, но бесконечно правильную мысль, судьбоносную идею, решение, которое должно было кардинально изменить его жизнь. То ли низвергнуть ее в самые глубины ада, то ли вознести в самые яркие и светлые небеса. — Поехали, — бросил он Марко, и тот, видя, какой друг отрешенный и сосредоточенный, даже не стал спрашивать, куда и зачем они едут. Просто повременил мгновение, а затем кивнул. И даже не удивился — или сделал вид, что не удивился — когда Олли затормозил у знакомого пляжа. Сегодня волны были куда выше и яростнее, чем в тот день, и они остались сидеть в машине. Олли протянул Марко банку пива, еще одну взял сам, и в безмолвии тихое шипение показалось оглушительным. Пили тоже молча. Олли почему-то думал, что Марко, скорее всего, страшно, и такие мысли были чрезвычайно странными — Марко определенно был одним из самых смелых людей, что Олли знал. Пиво закончилось быстро, и они выпили еще по одной, а затем Олли решился окончательно. — Марко… — голубые глаза в ответ единым движением вскрыли душу, как скальпелем, и Олли осекся на мгновение. — Ответишь мне на один вопрос? — К… — Марко запнулся, а затем, прочистив горло, продолжил: — Конечно. Что-то случилось? Ты очень хмурый в последнее время. В семье все нормально? Олли покачал головой, показывая, что Марко не удастся провести его пулеметной очередью из отвлеченных вопросов, и друг расцвел в ответ виноватой, смущенной улыбкой. — Ты… Ты ведь различаешь оттенки, так ведь? Марко ответил не сразу, поняв, о чем хочет поговорить Олли, и теперь страх в его глазах был прекрасно заметен. Олли подумал, что готов сделать что угодно, лишь бы больше не видеть в этих глазах это колкое и липкое чудовище. — Да… — пауза, а затем незамедлительное: — А ты? — Как давно? — Сначала ты. Я просто… У меня сейчас сердце выпрыгнет, прости. — Все в порядке. Сколько себя помню. Я различаю нюансы эмоций сколько себя помню… — А как же Анника? — Ничего. Но я знаю ее с института, и просто… Она отчаялась. И я в свое время тоже… Мы были нужны друг другу. Знаешь, так странно, когда ты с самого детства знаешь, что такое тоска, счастье и умиление, пока остальные завистливо вздыхают. Чему тут завидовать, если ты был слишком мал, чтобы запомнить лицо своего Родственного? А теперь я знаю… Этот странный, но самый прекрасный ангел всегда был где-то рядом. — Черт… А потом они просто целовались, и Марко упивался нахлынувшими воспоминаниями и пониманием так же сильно, как и вкусом тонких, чуть обветренных губ. Обнимал за костлявые плечи, прижимал к себе ближе, поглаживал по хрупкой, худой спине и нервным жестом в совершенно детском поступке избавил любимые пальцы от чертового кольца. Пошел дождь, и капли барабанили по крыше и стеклам машины, а они все целовались и целовались, не в состоянии насытиться, отстраниться друг от друга. Хотелось вечно ощущать чужое, но такое родное тепло, слышать сбитое дыхание, прикасаться дрожащими пальцами к тонкой, нежной коже… — Знаешь, какая любовь? — в какой-то момент шепнул Марко, мягко дыша Олли в шею и зацеловывая натянутые, отчетливо просматривающиеся сухожилия. — Нежная… Она нежная… Марко тридцать один, и он только что обрел вторую часть самого себя.