Гомосексуалисты в Венгрии

      Ночь с 19 на 20 марта, 1944. Один большой отель в Венгрии.              Едва зайдя в номер, Адольф тут же соорудил в углу спальной маленькое подобие своего ведомства в Берлине. В действительности же, он просто отодвинул письменный стол темного дерева в угол спальной - теперь он стоял меж двух стен. Адольф добавил только настольную лампу и, переодевшись и сложив одежду в платяной шкаф, сразу же сел за стол. Офицер достал все свои важные бумаги, разложил их на столе веером и взялся за работу...              Дело шло к трем часам ночи. Адольф все еще работал за письменным столом при свете настольной лампы в своем самодельном ведомстве. Бумаг у него на столе меньше не становилось - наоборот, казалось, они только прибывали. Вдруг в дверь номера вежливо постучали. Адольф стука не услышал - он с головой ушел в дела. В дверь постучали еще раз. И на этот раз Адольф даже головы не поднял. Человека за дверью, по-видимому, мучил вопрос жизни и смерти, разрешить который он мог только с помощью Адольфа.              Дверь тихонько приоткрыли. В образовавшейся щели показался один из людей Адольфа - молодой и крепкий эсэсовец по имени Гуго. Гуго, приоткрыв рот и приподняв брови, смотрел в сторону Адольфа, который все так же ничего вокруг себя не замечал, и держался за дверную ручку, готовый в любую секунду уйти прочь с глаз старшего по званию, пристыжено притворив за собою дверь и обиженно понурив голову. Гуго был хорошим парнем - исполнительным, послушным, верным, самоотверженным, решительным. И, хоть кто-то там и сказал, что эсэсовец должен уметь ненавидеть, быть беспощадным к врагу и иметь каменное сердце, Гуго не мог отказать себе в удовольствии поребячиться и порезвиться, полюбопытствовать и посовать нос туда, куда не следует. Часто в совершенно не подходящее для этого время. Никто не знал, когда у Гуго опять детство в попе заиграет...              - Оберштурмбаннфюрер, позволите войти? - несмело попросил Гуго, видя, что командир по уши в бумагах. Парень так сильно сжимал дверную ручку, что она еще чудом не рассыпалась.              И тут, наконец, Адольф отложил свои бумаги и устремил взгляд в сторону своего ночного посетителя. Прежде, чем впустить Гуго в номер, Адольф нахмурился и внимательно рассмотрел эсэсовца, точно тот выглядел как-то не так, как-то неправильно и странно, так, как не должен был выглядеть. В каком-то смысле это действительно было так. Гуго и в самом деле выглядел "как-то не так". Адольф привык видеть его в черной форме, черной фуражке и хромовых, грубых сапогах, которые украшали любую ножку, потому что сидели, как влитые. Этой же ночью Гуго нарисовался в дверях его номера в белой сорочке, светлых шортах, едва скрывающих коленки, с подтяжками, и коричневых гольфах. Гуго был невысокого роста, как, к слову, Дитер Вислинцени, и Адольф едва успел подумать, что его офицер выглядит этой ночью, как мальчик из Гитлерюгенда.              Гуго был так хорош в своем юношеском наряде, что Адольф даже рот разинул.              Адольф, на которого внешний вид эсэсовца подействовал именно так, как, вероятно, задумывалось, покрутил кистью правой руки в неопределенном жесте и, взяв наконец себя в руки, разрешил Гуго войти в номер - его голос едва не дрогнул, когда он сказал:              - Да, заходи.              Гуго держался изо всех сил, чтобы не выдохнуть - шумно и с облегчением. Он едва дышал все это время, пока Адольф заставлял его ждать. Офицер разжал побелевшие пальцы и оставил натерпевшуюся и несчастную дверную ручку в покое. Гуго переступил порог номера и плотно закрыл за собою дверь. Когда эсэсовец повернулся лицом к Адольфу, командир тут же сфальшивил - сделал вид, что дела у него настолько неотложные, что нельзя отвлечься ни на минутку, а на таких прелестных мальчиков из Гитлерюгенда - и вовсе запрещено законом. Статья даже за это есть, сто семьдесят пятая. Можете проверить.              Адольф, неуклюже изобразив согбенного под тяжестью огромного камня заключенного Маутхаузена, наблюдал за Гуго краем глаза. Эсэсовец прошел вглубь номера и осмотрелся, раздув из себя знатока, повидавшего все отели мира, убрал руки за спину, потоптался на месте, а потом... А потом Гуго увидел кровать. Кровать. Громоздкую, но раздольную, роскошную и, судя чисто по внешнему виду, очень мягкую - наверняка, совсем, как облако... Гуго, позабыв о том, что еще минуту назад он едва стоял на ногах от страха и тушевался перед командиром, не уверенный в том, что удастся сыграть на предположительной гомосексуальности Адольфа... К счастью Гуго, Адольф повел себя как при самом лучшем раскладе: попервой он был совершенно сбит с толку!..              Так вот, отбросив всякое стеснение, Гуго отошел от кровати примерно на десять шагов, замер, а потом сорвался с места, разогнался и на полной скорости полетел на кровать. Адольф вскочил со стула - он был в ярости (мало того, что при встрече с командиром повел себя совсем не так, как подобает солдату - честь не отдал! - так теперь, вот, еще творит все, что ему вздумается!). Разумеется, Гуго вел себя по-детски не впервые, но Адольф все никак не мог привыкнуть к его выходкам. Гуго не был душевно болен (а если бы был, то уже не был бы жив - Гитлер не жалует бесполезных для немецкого народа людей), и для Адольфа хуже этого ничего не было. Нет, он не желал Гуго смерти, он же был очень чувствительным человеком, не способным без дрожи в коленях наблюдать чужие страдания!..              Адольф уже открыл рот, чтобы обрушиться на Гуго с ругательствами, но парень, лежа на кровати, посмотрел на него так нахально, вызывающе и бесстрашно, что все грубые слова застряли у Адольфа в глотке. Внутри у офицера все клокотало от ярости, точно лава в вулкане во время извержения. Гуго лишь посмеялся над его нервозно дергающимся от злости лицом и перекатился на спину, убрал руки за голову. Адольф, чувствуя себя униженным, рухнул на стул и вернулся к разбору бумаг.              Гуго, смотря в потолок, посерьезнел. Ему стало стыдно, и он захотел извиниться, но эсэсовец пока не спешил рассыпаться перед командиром в извинениях за свое невыносимое поведение. Обиженный и уязвленный, Адольф что-то размашисто выводил на бумагах, и вдруг язвительно заметил - он впервые заговорил с той минуты, как позволил Гуго войти в его номер:              - У тебя ко мне какое-то дело? Должна же быть какая-то причина, чтобы беспокоить меня так поздно!              Гуго повернул голову в сторону Адольфа и сказал:              - Вы не спускались к ужину.              Адольф медленно положил бумаги, которые он до этого придирчиво рассматривал со всех сторон, слишком близко поднеся листы к лицу - слишком близко для того, чтобы вообще там что-то увидеть - на стол и удивленно посмотрел на Гуго.              - Что? Ты беспокоишься о том, что я не поужинал?!              Гуго моргнул.              - Да.              Адольф раздосадовано взмахнул руками и бессильно промолвил:              - Избавь меня от...              Гуго не интересовало то, что Адольф хотел ему сказать, он не дослушал - эсэсовец поднялся с кровати и, даже не взглянув в сторону командира, вышел за дверь. Адольф не остановил, не окликнул, не пошел следом за Гуго - он лишь посмотрел, как дверь за его офицером затворилась. Адольф обиженно повесил голову и с грустью положил ладони на колени. Через пару мгновений его серые брюки украсили темные, круглые, влажные пятнышки - доказательства глубокой печали и нестерпимо-горькой обиды. У Адольфа даже в мыслях не было, что Гуго вернется после того, чему Адольф уже успел придать преувеличенное значение. Адольф посчитал, что то, что случилось пару минут назад между ним и Гуго, уже можно назвать ссорой. И даже поверил в то, что сам виноват, и не Гуго обидел его, а он обидел Гуго, что, разумеется, было неправдой.              Спустя несколько минут Гуго все же вернулся. Адольф не поднял головы, услышав, как эсэсовец вошел в номер. Безмолвно Гуго подошел к письменному столу Адольфа и что-то поставил поверх бумаг. Адольф взглянул на стол исподлобья: Гуго принес ему пару смородиновых кексов и стакан молока. Гуго добавил несколько слов:              - Я уверен, вы очень голодны. Мне удалось кое-что унести с собой после ужина. Прошу вас, поешьте.              Адольф промолчал. Гуго все стоял перед его письменным столом и ждал хоть какого-нибудь отклика. Эсэсовец не мог угнаться за собственным, меняющимся бесчисленное количество раз за день, настроением: то он хочет извиниться перед командиром, то он хочет как можно больнее и глубже задеть его за живое, то ему совершенно плевать на этого человека...              Вдруг Адольф задрал голову и с вызовом посмотрел Гуго в лицо, мол, посмотри, ты довел меня до слез! На лице Гуго отразилось его чистосердечное раскаяние, место которого вскоре должно было занять, скажем, жестокосердное, каменное равнодушие. Губы Гуго округлились, брови приподнялись, но эсэсовец так и не сумел выдавить из себя извинения. Адольф понял, что ничего ждать не стоит, легонько кивнул с горькой улыбкой, встал со своего мягкого, синего кресла и отошел к застекленным дверям, ведущим на балкон. Гуго не сдвинулся с места. Адольф стирал слезы, стоя спиной к своему офицеру.              Гуго виновато уронил голову и зло сжал кулаки: он обозлился на самого себя. В ту минуту он действительно раскаивался, и ему было очень жаль Адольфа, он хотел его пожалеть, но ни звука не вырвалось из его горла, он безмолвствовал, и был уверен, что своим молчанием еще сильнее ранил его, но продолжал бездействовать. Гуго ненавидел себя в ту минуту за то, что, почему - не знал сам, ничего не сделал для того, чтобы искупить свою вину перед Адольфом. Однако уже в следующую минуту Гуго решительно вскинул голову и твердыми шагами подошел к командиру. Адольф обернулся и тут же оказался в крепких объятиях Гуго. Эсэсовец медленно, успокоительно гладил Адольфа, который, ища сочувствия и поддержки, прильнул к его груди, по спине.              Никто не знал, сколько они так простояли: Гуго, обнимая Адольфа, а Адольф - плача у Гуго на груди, однако младший офицер догадывался, что немало времени утекло. Горячее молоко, которое он принес Адольфу, наверное, уже остыло. Гуго мягко, шепнув командиру на ухо, напомнил:              - Герр Эйхман, вам необходимо немного поесть.              В ответ Гуго услышал смешок и очень удивился. Он подумал: "Не может быть! Не иначе, как мне показалось..." Но Гуго не ослышался. Адольф отнял голову от груди своего офицера и с улыбкой сквозь слезы поинтересовался:              - Что за странное обращение? Ты никогда прежде меня так не называл.              Гуго смутился и устремил взгляд в пустой угол номера:              - Если вам не нравится, я больше не буду вас так называть.              Адольф покачал головой, все так же добродушно улыбаясь:              - Называй как угодно.              Гуго резко повернул голову и, смотря прямо Адольфу в глаза, горячо возразил, крепко взяв командира за плечи:              - Нельзя как угодно! Вы же...              Гуго замолчал и поджал губы. Адольф хитро сощурился и стал допытываться:              - Ну?..              Гуго не знал, куда себя деть от его разобличительного взгляда.              - Вы же..., - тут Гуго шумно сглотнул, - Адольф.              Адольф высвободился из рук Гуго и, повернувшись к окну, театрально воздел руки к небесам:              - Хвала небесам! Он помнит мое имя!              Гуго взял Адольфа за руку, развернул к себе лицом и неоспоримо заявил:              - Если вы не желаете есть сами, я сам, лично, вас накормлю!              Адольф даже растерялся от такой решительности и пожал плечами, прошелестел:              - Хорошо...              Гуго усадил его на кровать, взял с письменного стола тарелку со смородиновыми кексами и стакан с молоком и сел рядом с Адольфом, вручил командиру стакан:              - Держите.              Адольф кивнул, взял стакан и отпил немного молока.              - Теплое? - заботливо поинтересовался Гуго.              Адольф покачал головой с таким грустным лицом, точно остывшее молоко расстраивало его в ту минуту больше всего. Над верхней губой у него появились молочные усики.              - Не очень.              Гуго тоскливо вздохнул:              - Вот лили бы вы слезы еще дольше, тогда вообще бы льдом покрылось, да снежной шапкой, точно вершина Альпийской горы...              Адольф посмотрел на эсэсовца с укором, точно обвинял в черствости. "По-моему, понятно, кто из нас двоих больше виноват! И вообще, как ты смеешь вменять мне в вину мою врожденную чувствительность, когда мои слезы едва высохли?!" Гуго не обратил внимания на то, как Адольф попытался уколоть его взглядом, и взял с тарелки кекс и поднес его к губам Адольфа. Адольф послушно вонзил зубы в мягкий, ароматный смородиновый кекс...              Гуго вложил Адольфу в рот последний кусочек первого кекса, Адольф запил его молоком, которого оставалось еще полстакана, и прожевал. Вдруг Адольф стал понемногу разевать рот. Гуго вопросительно изогнул бровь и сам откусил от второго кекса. Адольф поднял указательный палец: подожди немного, сейчас чихну. Лучше бы он поставил стакан с оставшимся молоком на прикроватную тумбочку... Но Адольф не догадался, что, вот, он сейчас чихнет и разольет молоко прямо себе на брюки! Так оно и случилось! Адольф вскочил, Гуго за ним. Молодой эсэсовец крутил головой во все стороны и, с причитаниями и сожалениями об испорченных брюках командира, искал что-то, чем можно было бы промакнуть молоко, но под рукой ничего не оказалось, и он только зря суетился и мешал Адольфу, лез руками к ремню на его брюках, который Адольф из-за Гуго и сам не мог расстегнуть...              Адольф скомкано отказался от помощи Гуго и убрал его руки от своей промежности, а затем и вовсе отошел к платяному шкафу у стены - от греха подальше. На самом же деле ему нужно было сейчас же переодеться - в мокрых брюках щеголять было нельзя. Адольф повернулся спиной к Гуго, который смотрел на него с кровати с щенячьей преданностью, и открыл шкаф. Но тут же понял, что не может оголиться перед своим офицером. Какой-то упрямый стыд мешал ему без задней мысли снять с себя всю одежду в присутствии Гуго. Адольф помешкал, а затем повернул голову в сторону Гуго и выдавил:              - Не мог бы ты отвернуться?              Гуго без лишних слов уставился в ночную тьму за окном. Но стоило Адольфу ему поверить и отвернуться к шкафу, Гуго тут же вцепился взглядом в командира. Адольф снял сорочку, снял брюки, снял белье... Гуго едва успевал подбирать слюнки до того, как они падали на постельное белье. Эсэсовец услаждал свой взор легковерно открывшимися перед ним мужественными видами, которые по красоте могли бы соперничать с образцами античной фигуры, хоть и не были образцово мускулистыми, подтянутыми и непогрешимо здоровыми. Гуго заметил внизу спины командира два старых, длинных шрама и не удержался от вопроса:              - Откуда у вас эти шрамы?              Адольф, державший в руках белые трусы, оглянулся на Гуго через плечо и, почему-то ничуть не рассердившись (наверное, потому, что заранее знал, что Гуго будет подглядывать) - ни внешне, ни внутренне - рассказал:              - В Лехфельде - это в Австрии - я служил в штурмовом отряде. Там нас многому обучали, в том числе уличному бою. В одном из таких поединков я и получил эти "боевые ранения"...              И захотел тут же по-быстрому надеть белье, но Гуго не дал Адольфу этого сделать: в два широких шага преодолел расстояние, разделявшее его и командира, и мертвой хваткой вцепился в запястья Адольфа. Стоило Гуго чуть сильнее сдавить запястье руки, в которой Адольф держал трусы, как офицер, поняв, что одеться ему не дадут, выпустил белье из пальцев. Эсэсовец, удовлетворенный такой легкой победой (рано радуешься, милый Гуго!) и уверившийся в том, что и дальше все пойдет как по маслу, развернул Адольфа спиной к кровати и повалил на постель. Гуго придавил Адольфа к кровати весом собственного тела и уже вытянул губы трубочкой, чтобы поцеловать возлюбленного и желанного командира, как тот вдруг выплюнул ему в лицо жестокую угрозу:              - Только попробуй, и я завтра же донесу на тебя Гиммлеру, самым красочным и убедительным образом распишу твои содомские, липкие злодеяния!              Гуго это не понравилось, и он влепил Адольфу в ответ столь же низкую угрозу:              - Если ты посмеешь, то Гиммлер узнает, какой ты изворотливый и лицемерный еврей, раз тебе удавалось обводить его вокруг пальца все это время!              Адольф понял, что его обскакали. Гуго догадался по насупившемуся лицу командира, прекрасному - для победителя - лицу побежденного, что он сдается. Евреев и гомосексуалистов в рейхе преследовали одинаково, но быть немецким евреем было все же во много раз хуже, чем быть немецким гомосексуалистом, потому что гомосексуалистов хотя бы не лишали гражданства...              - Вот видишь, - заметил Гуго с триумфальной улыбкой, - у меня тоже есть козырь в рукаве!              Адольф тихо, без шуток, смотря Гуго прямо в глаза, спросил:              - Откуда ты знаешь, что я еврей?              Гуго признался:              - Я откопал в одном месте документы на твоих родителей и родителей твоих родителей. И там черным по белому написано, что вся твоя семья - евреи.              Адольф отвел глаза с таким видом, точно понял, что дела его плохи, но смирился с этим и не страшился более любой, самой мучительной участи. Адольф тихо и покорно, почти не шевелясь, лежал под Гуго. Гуго же, получивший, что называется, доступ к телу, скрупулезно рассматривал лицо Адольфа, любуясь его красотой - так обычно рассматривают милую, но совершенно бесполезную, ненужную вещицу, от которой, в конце концов, легко избавляются без всяких сожалений. За все то время, что Гуго служил Адольфу, он успел изучить лицо командира во всех подробностях и при любых эмоциях, но изучал он его, как правило, издалека. И теперь, когда любимое лицо было, наконец, так близко, когда никакое расстояние больше не мешало Гуго наслаждаться Адольфом, эсэсовец стал самым счастливым человеком в мире. С одной стороны, Гуго наслаждался своей кратковременной, но приятнейшей и радостнейшей властью, властью над красотой, которую давно желал прибрать к своим рукам, к которой давно мечтал прикоснуться, (Гуго часто видел во снах, точно в фильмах, в которых сам не участвовал, как он боготворит прикосновениями темные, всегда чуть приподнятые, и украшающие лицо легкой вуалью печали, брови командира; как он боготворит поцелуями длинный, немного загнутый вниз, еврейский нос Адольфа и клянется когда-нибудь посвятить командиру скульптуру, хоть и не скульптор...) а с другой стороны, осознавая несравненную драгоценность этой красоты, дрожал от страха испортить ее, навредить ей своим каким-нибудь неверным, неосторожным, роковым прикосновением... Гуго обладал сокровищем, в которое хотел вцепиться пальцами, которое хотел мять, трогать, гладить, целовать, лизать, нюхать; которому хотел принести в жертву самого себя, которому хотел поклоняться, которому хотел молиться, которое хотел сделать своим богом; но вместо всего этого Гуго удерживал себя от дрожащих, почти фанатичных прикосновений, мучился от того, что сам не позволял себе снять все запреты и, выйдя из себя, потеряв рассудок, поглотить эту красоту без остатка, раствориться в ней, стать с ней единым целым... Красота Адольфа была высшей ценностью Гуго, для которого не было в мире ничего дороже, чем эта красота. Гуго порой и сам для себя не мог определить, насколько уже красота поработила его...              - Что еще ты обо мне знаешь?              - Я знаю, что в усадьбе Ласло Ференци вы лакомились не только венгерскими закусками и вином, но и друг другом. В конце концов, таких роскошных мужчин, как вы, оберштурмбаннфюрер, просто так в свои усадьбы другие мужчины, ценители красоты, не приглашают! Это дойдет даже до слабоумного!              Адольф вдруг прояснившимся, почти просветленным, взглядом взглянул на Гуго и, ласково взяв его лицо в свои ладони, приподнялся и воззвал к его душе:              - Ребенок, что ты там делаешь, во взрослом, половозрелом теле?              Гуго несколько секунд без всякого движения смотрел Адольфу, который, казалось, полностью владел собой, в лицо, а потом глаза эсэсовца наполнились слезами. Лицо Гуго покраснело, его исказила слезливая, детская гримаса, слезы хлынули из глаз, и алые щеки заблестели от влаги, точно отполированные. Парень разинул рот и завыл, уронив голову Адольфу на грудь. Адольф обнял Гуго. Гуго заплакал, потому что Адольф стал первым, кто добрался до его сути. Все офицеры видели, как по-детски беззаботно и глупо Гуго подчас себя вел, но никому не пришла в голову простая, бесхитростная мысль: он и был ребенком! Почему никто до сих пор не сказал этого?!              Прошло довольно много времени, с той минуты, как Гуго вошел в номер Адольфа, но за окном ничуть не посветлело, хотя уже должно было.              Адольф переоделся в пижаму, Гуго утер слезы. Адольф выключил в номере весь свет. Они с Гуго вышли на балкон. Адольф предложил Гуго сигарету и, когда его офицер согласился, дал ему прикурить. Задымили...              В густом, вязком, теплом, весеннем, ночном воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Дым от сигарет поднимался медленно - намного медленнее, чем должен был. Странно медленно. Адольф и Гуго смотрели вниз, на улицу. Гуго спросил:              - У вас есть дети?              Его теперь клонило в сон от недавних слез.              - Да, - ответил Адольф.              - Сколько?              - Трое.              - Мальчики, девочки?              - Всё мальчики, - улыбнулся Адольф.              Друг на друга они не смотрели.              На темнеющей внизу улице появились двое мужчин, явно немало принявших на грудь. Пошатываясь, заплетаясь в ногах, громко разговаривая и смеясь, они шагали мимо мертвых домов, один держал другого под руку. Вдруг мужчины остановились. Один мужчина развернул другого к себе лицом и смачно поцеловал в губы. Останавливаться мужчины не хотели, целовались долго. Адольф и Гуго безмолвно наблюдали за этой сценой с балкона на третьем этаже большого венгерского отеля и уже не курили, но сигареты не выбрасывали. Когда мужчины пропали из поля зрения обоих офицеров, скрывшись за углом отеля, Адольф заметил:              - В Венгрии сплошь одни гомосексуалисты.       25. 01. 19 - 27. 01. 19