Исповедь Давида
Трудно сказать, что моя мать любила меня. Но можно с уверенностью сказать, что она любила моего отца. Поэтому, когда он умер, она обезумела. - Это проклятье, - кричала она, напившись. - Он умер сразу после твоего рождения, значит это твоя вина, выродок! Она обожала бить меня до тех пор, пока не выбивалась из сил. Могла потушить об меня окурок, вылить горячий чай, пройтись острой шпилькой по рукам, вырвать волосы из головы и ногти на руках. Она наслаждалась моей беспомощностью. И бесилась, когда я пытался спрятаться. - Вылезай оттуда, бестолочь! - кричала она, когда я запирался в своей комнате (самой маленькой из всех, больше похожей на кладовую), приперев дверь кроватью. - Выходи, тупой бесполезный уродец! Она могла царапать мою дверь часами, до самого утра, ломиться до тех пор, пока не засыпала от выпитого алкоголя. На следующий день приходить домой из школы было нельзя ни за что: мать была в ярости. Лучше переночевать на улице и вернуться на утро, тогда она всё равно будет разгневана, но не так сильно, как вчера. У меня всегда были эти своды правил как жить, чтобы умаслить её. Они давали мне хоть какой-то шанс, что завтра я получу ужин. В один день она пришла навеселе, её помада была размазана, а волосы растрёпаны. Она смотрела на меня совсем другим взглядом и это напугало меня даже больше, чем обычно. - Ты портишь мне жизнь, - сказал она с улыбкой. Я покосился на входную дверь. - Иди сюда, - её голос была излишне сладким. От этой сладости у меня скрутило живот. Подходить не хотелось, но я знал, что если не сделаю этого, то будет хуже: мать никогда не любила повторять дважды. Ноги немного тряслись, когда я несмело шёл к ней, развалившейся на диване, пока она расстёгивала пуговицы на своей мятой блузке. Я сглотнул. - Раздевайся. В голове зазвенело. Я зажмурился, пытаясь представить, что она может сделать со мной голым, и тогда почувствовал на своём затылке её холодную, как замороженная рыба, руку. - Ты так похож на своего отца, - проговорила она с восхищением. - Если бы только не твои отвратительные глаза. Не знаю даже, в кого они у тебя такие жуткие. Не открывай их. Только попробуй открой. Не хочу видеть это уродство. Я зажмурился сильнее. И услышал звук расстёгивающейся молнии. Мою футболку потянуло вверх, оголяя живот, а затем мир перекосило. Я бы хотел сказать, что не помню, что было. Но я помню всё в мельчайших подробностях. Её жадные мокрые руки, слизкий язык, громкие стоны и хлюпанье. Я помню, как сжималась её вагина, как она сжимала меня в объятьях, не давая дышать. Как я сам мечтал задохнуться. И как я плакал, дрожа от возбуждения, как кончил, сам того не желая, как меня вырвало на ковёр рядом с диваном. После этого я жил на улице около двух недель, а когда вернулся всё уже было по-прежнему: побои, крики, унижения. Только теперь это казалось мне благословлением, по сравнению с тем, что я пережил. Я принимал каждый удар попавшейся ей под руку вещью как данность и думал "Как хорошо, что она не касается меня". Я вернулся после школы и хотел запереться в своей комнате, когда она вновь сделала это. В этот раз она не дала мне сбежать из дома, чтобы я всегда был под рукой. Я долго сидел в ванной не в состоянии вылезти из холодной воды и думал о том, что больше не могу. Она насиловала меня морально, сексуально и физически. Не было ни дня, когда я ни думал о ней. Я был в клетке, а у неё был от неё ключ. Моя жизнь не виделась мне чем-то ценным или важным и тогда я понял, что я должен это прекратить. Мне нужно убить себя Эта мысль показалась мне неожиданно тёплой и спокойной. И невероятно правильной. Меня ничего не держало, ничего не могло остановить. Я выбрал день, я выбрал способ, я всё спланировал. Мне оставалось прожить 2 дня, когда в моей жизни появился ты, мой спаситель.Исповедь Сашы
Моя мать, когда выпьет вина, любит говорить о том, что я родился мёртвым. "Клянусь, - говорит она в такие моменты, прижимая руку к груди, - он даже не кричал, когда его достали!". Явный показатель того, что ей достаточно. Если она перед этим успеет осушит ещё один бокал, то обязательно добавит: "Лучше бы этот ребенок вообще не рождался!". Это была случайность. Так указано в газете и других СМИ. "Трагедия случилась в доме частного врача: младший сын сломал шею, упав с лестницы". Какое горе. "Коллеги высказывают своё сочувствие". "Семья, не справившись с трагедией, переезжает в другой город". Журналисты. Слёзы матери. И пустой взгляд отца. Брат, который умер, когда ему было 5. Сорваться головой вниз с лестницы, перенести две операции и не справиться, уйти туда, откуда не возвращаются. Всего лишь случайность. Может он поскользнулся, может оступился. Так глупо. Он падал. А я смотрел, как ломаются его кости, хрустят, соприкасаясь со ступенями. Маленькие, хрупкие кости. Его глаза, блестящие и удивлённо раскрытые, смотрели на меня. В первые секунды, когда он летел с лестницы, его руки, тонкие, как веточки, тянулись ко мне, с немой просьбой о помощи. Ничего глупее в жизни не видел. Оказавшись на полу, он затих. Оно и понятно: столько ступеней его тело не смогло бы пережить даже если очень захотело. Где-то на восьмой он умудрился задеть голову, а на семнадцатой расшиб её окончательно. Спустившись к нему поближе, я присел рядом, оглядывая кровоподтёк возле маленького аккуратного уха. Нос также был разбит, а кровь размазалась по губам и свежей светло-голубой рубашке. Теперь мама расстроится: она ведь была так довольно, когда покупала эту рубашку. Синяки на шее и неестественно вывернутых руках наливались фиолетовым и синим. Он выглядел прекрасно. Я невольно затаил дыхание, заправляя тёмную прядь ему за ухо и пачкаясь в тёплую кровь. Где-то рядом раздался крик. Я не ненавидел его. Младший брат, любимец матери, желанный ребенок, а не вынужденный наследник. Об этом шептались за моей спиной горничные. Но младший брат был просто никем для меня. Я смотрел как он растёт, как с ним возится мать, и не чувствовал ничего. Единственная причина, почему я сделал это с ним - мне было интересно увидеть чью-то смерть. Мать не разговаривала со мной две недели. Отец, сделав всё возможное на хирургическом столе, занялся прессой. Мне было запрещено выходить из своей комнаты. На восьмой день моего заключения, вошедшая горничная, положила на мою кровать чёрный костюм и чёрную рубашку. На похоронах было многолюдно. Журналисты с фотокамерами старались ухватить объективами наши лица. Губа матери едва заметно дрожала, а затем она сорвалась на рыдания, даже не пытаясь вытереть слёзы зажатым в тонких пальцах шёлковым платком. Мне хотелось сказать, что слёзы испортили её едва заметный макияж. Отец ощутимо сжал меня за запястье, заставляя обратить на него внимание. Его глаза были влажные, хоть в происходящем я и не видел ничего, что бы говорило об его расстройстве. Он прошипел мне на ухо так, чтобы никто больше не услышал: - Покажи, насколько тебе жаль. Я некоторое время думал о том, как должна выглядеть боль на моём лице, но так и не смог достигнуть её, пытаясь показать боль, которая бывает, когда ударяешься ногой. Поэтому я просто опустил голову, прикрывая лицо волосами, и принялся рассматривать свои ноги в дорогих начищенных туфлях. Меня больше волновало, почему мне не разрешили посмотреть на брата в морге. Мы переехали в другой город спустя две недели после похорон. Тогда мать впервые со мой заговорила. Первое, что она сказала, было - Ты сделал это намеренно? Я посмотрел ей в глаза и подумал, что она не хочет знать правду. - Нет. Это была случайность. В новой школе дела сложились так себе. Кто-то что-то сказал, я что-то ответил, ему не понравилось. Отец оглядел меня с ног до головы пронзительным, сканирующим взглядом. Мы только вышли от школьного психолога. Перед эти мы успели побывать в нашей частной клинике, где мне зашили разбитую бровь. - Что ты делаешь? - спросил отец и голос его был холодный. - Зачем ты с ним это сделал? Я встретился с отцом взглядом, но ничего не ответил. Объяснять ему, почему я ударил того ребенка ножницами казалось мне бессмысленным. Для меня это было очевидное развитие событий. Глаза отца закрылись на мгновение: - Порой ты пугаешь меня больше, чем что бы то ни было в это мире. Школу пришлось сменить. Родители всегда боялись шумихи. И в какой-то момент они поняли: проще избавиться от источника, который наводит шум. На мои пятнадцать лет отец сказал: - Я купил тебе квартиру. Поздравляю. Получилось излишне безразлично. Мать, осушая не первый бокал вина, старалась на меня не смотреть. Это, вроде бы мечта подростков. Когда от тебя избавляются как от ненужного хлама в кладовой. Я посмотрел на ключи, лежащие на стеклянном столике передо мной. Отец тоже сделал глоток вина. Мы, вроде бы, праздновали. - Кем ты собираешься стать? - спросил он. И это был первый раз на моей памяти, когда он интересовался мной. Я подумал, что никем не хочу стать. И ничего от жизни не хочу. И от этих людей передо мной тоже. - Ты ведь знаешь, что должен перенять моё дело, - тем временем продолжал отец. - Не имеет значение, в какой форме. Тебе не обязательно быть хирургом. Можешь заняться только финансами. Главное - продолжить. Я перевел на него взгляд. Он выглядел усталым. - Ты слышишь, о чём я говорю? - Зачем мне перенимать это? - наконец спросил я, действительно не понимая. Отец раздражённо отставил бокал в сторону: - Потому что перенимать больше некому. Ты мой сын. Ты мой наследник. Вбей себе это в голову и начни делать хоть что-то. Было видно. Никто из нас не был в восторге. Люди всегда казались мне непонятными и однотипными. Я часто не мог различить лиц и поэтому не мог запомнить имён. Я никогда не мог понять почему они всегда чего-то от меня хотят и всегда ждут ответных реакций на их слова и действия. Больше всего люди утомляли меня в школе. Если закрыть глаза и представить, что люди вокруг - это шум, то школа, в данном случае, - это шумосборник. Все люди для меня всегда были на одно лицо: слишком шумные и тупые. Пока однажды ни появился ты. Ты был нелюдим. Очень худой, часто в синяках и ссадинах, в одной и той же одежде. Ты был одинок. Ужасные оценки. Ужасная посещаемость. Учителя смотрели сквозь пальцы. Никто не видел твоих родителей. Таких называют изгоями. Но я таких называю "зоной изоляции". Я подсел к тебе сам. И всё замолкло. Ты не пытался со мной заговорить. Ты не пытался кривляться эмоциями. Ты был зажат. От тебя пахло сыростью и едва уловимо потом. Я вдыхал тебя осторожно молясь не потерять запах. Я тебя видел насквозь. Твои засаленные волосы, хорошо скрывающие следы удушья. Твои дрожащие пальцы, с погрызенными ногтями. Твои потрескавшиеся до крови губы. Твои торчащие под кофтой худые плечи. Жертва Чтобы с тобой не делали, ты типичная жертва. Все эти синяки и ссадины, что ты пытаешься скрыть под мешковатой одеждой. Я бросаю взгляд на твои костлявые ключицы, бледные, как и кости под твоей кожей. И возможно впервые в жизни теряюсь, когда понимаю, что возбуждён. Такое случалось и раньше, утренняя эрекция, верно? Я делаю глубокий вдох и тут же понимаю, что зря, потому что в нос тут же ударяет запах тебя. Черт, я никогда не возбуждался от другого человека. Я никогда не думал о ком-то в таком плане. Сидеть становится некомфортно. Мне хочется услышать тебя, узнать, какой у тебя голос. Прикоснуться к твоей белой коже. Заставить её посинеть своими руками. Я не знаю, как это делается: как люди говорят другим людям, что хотят их себе в полноценное пользование? Ты вяло переворачиваешь страницу учебника, и я хватаю тебя за руку так, что ты дёргаешься. Я прилагаю огромное усилие, чтобы не вцепиться в тебя прямой сейчас. Вместо этого я наклоняюсь к тебе, заглядывая в глаза. Ты выглядишь испуганным, поэтому я говорю, как можно мягче: - Я слышал, у тебя проблемы по учёбе. Можем пойти ко мне, я помогу. Это должно сработать. Ты ведь не хочешь домой, верно? Там тебя ждут новые синяки. Ты смотришь на меня с недоверием. Не веришь, что со мной тебя ждет что-то лучшее, чем то, что происходит дома? Я вижу, как ты хмуришься, поэтому пытаюсь снова: - Учитель говорила мне про твои оценки. Сказала, что может я смогу хоть что-нибудь исправить. Вызову тебе такси, когда захочешь уйти. Не запру же я тебя, не переживай. Секундное сомнение в глазах и, наконец, кивок. Глупый. Я запру тебя и никому не отдам