За пределами

Жанр: драма, психология, романтика. Предупреждения: underage, нецензурная лексика. Рейтинг: PG-13 Таймлайн: канон, 2 курс. — Ты мне нахуй не сдалась, — говорит Бакугоу в перерывах между слишком неравнодушными поцелуями. И как будто действительно имеет это в виду: Ашидо не нужна ему ни целиком, ни по частям, ни сейчас, ни потом — никак и никогда. Ашидо ему не нужна, но кто ж отказывается от честной добычи? Мина сама напрашивается: куда бы он ни кинул взгляд, там она, и присутствие её, шумное, яркое, чувственное, порой затмевает всё остальное. Мина не ходит — вертит бёдрами, словно на бразильском карнавале; Мина не разговаривает — сладко улыбается, и слова сами соскальзывают с её языка; Мина не смеётся — звенит, и глаза её блестят потусторонним огнём, грандиозным обещанием. Бакугоу кажется, что она существует такой исключительно для него. Для него старается. Иначе зачем она всё время напоминает ему, как он крут? Не в качестве одолжения ведь. Мина говорит ещё: «Такой страшный, Бакугоу. Ты умеешь быть не страшным?» Бакугоу не умеет. Даже его поцелуи страшные: наливаются синим, жёлтым и кроваво-красным, когда плечо Мины удивительно гладко ложится на клык. Но кусается он, чтобы не орать в голос: она поразительная, и в ней умещается вся вселенная, все далёкие миры и все настоящие моменты; в теле Мины и жарко, и влажно, и узко, и у Бакугоу звёзды перед глазами взрываются. Он приветствует их рыком и не голосит потому лишь, что голос не может продраться через хрипы и стоны. Ашидо смотрит на синяки, слишком сюрреалистичные на её розовой коже, презрительно, и долго отчитывает его, рассказывает, что так нельзя, рассказывает, что неласково, некрасиво и страшно. Бакугоу чувствует в себе столько нежности, сколько в нём отродясь не водилось. Демонстрирует он её странно: шлёпает Мину по сочной ягодице, не оставляя никаких шансов догадаться, что он это с любовью, и лениво, но жёстко ловит её руки, когда она бьёт в ответ. — Знаешь, вообще-то, ты мне тоже, — признаётся Мина, натягивая школьную форму. Бакугоу любуется помятой лентой банта, обтягивающей её шею, и покровительственно ухмыляется. Бакугоу уверен, что Ашидо врёт: он же просто так ляпнул, и Мина ничего такого, конечно же, не имеет в виду.

***



У Ашидо мысли в голове не задерживаются, и Бакугоу бы понять, что пристрастия тоже. Особенно те, что не подкреплены привязанностью, не спаяны взаимным обожанием. Мина существует для восторгов, для света и радости. Мина существует для лёгкости, незатейливости и искренности. Ей не пробираться через слои дерьма в поисках лучшей вселенной — лучшая вселенная в ней, и Ашидо существует там постоянно и неукоснительно. Чужие, мрачные и сложные, она оставляет в покое. Ашидо видит далеко и читает между строк, когда захочет. Но она не обязана видеть и понимать, не обязана прикладывать усилия, если ей вдруг кто-то нахуй не сдался — Бакугоу бы это знать. — Ты мне что-нибудь приготовил, Бакуго? — с предвкушением спрашивает Мина, и улыбается ему точно так же, как и любому другому в парке развлечений. Бакугоу знает, что по-особенному. Аттракционы сегодня работают исключительно для Ашидо, — она очень умело делает вид, приказывая чашкам вертеться, — потому что у неё день рождения. Катсуки притаскивается в этот местный Диснейленд вместе с остальными; лениво упирается сперва, а потом позволяет Киришиме себя уговорить. Бакугоу всё равно, что у Киришимы это выражение на лице — Эйджиро имеет все права следить за Миной влюблённым взглядом. Что Бакугоу может сделать, если Киришима дурак и не понимает очевидного? Ему даже намекать лень. — С чего бы? — Катсуки приподнимает бровь, и в этом не только грубость, но и удивление. Он же припёрся на идиотский праздник, какого чёрта ей ещё надо? Дешёвые побрякушки Мине кто-нибудь другой подарит обязательно, а Бакуго великодушно составит компанию. Лучший подарок, в конце концов, внимание. Мине точно нравится его внимание, иначе бы она не целовала его в ответ, пойманная за локоть, зажатая между каким-нибудь предметом мебели и настойчивым телом Бакугоу. — Ну ладно, — Ашидо пожимает плечами и даже не расстраивается: здесь убыло, там прибыло. Она упархивает составлять Урараке компанию в танцевальном состязании, и удивительно просто забывает о его, Бакугоу, присутствии. — Слушай, Бакугоу, как думаешь, ей понравится? — Эйджиро толкает его в бок и суёт под нос какую-то коробку с блестящим, симпатичным и, без сомнения, слащавым украшением. Бакугоу замечает только, что выглядит недёшево. — Мне, блядь, откуда знать? — огрызается Катсуки, у которого непритязательное украшение в форме сердечка вызывает волну раздражения — слишком однозначный жест. Бакугоу хочется сказать Киришиме что-нибудь такое же однозначное. Не грубости ради, а только из-за симпатии, чтобы предотвратить его неизбежные страдания. Киришима, в конце концов, вроде как друг ему, и Бакугоу понимает, что это как-то несолидарно, как-то не по-дружески. Эйджиро ему даже жаль: он ведь доверчивый, простой, как табуретка, влюблённый беспросветно — расстроится, когда пошлют, может, даже страдать будет. Катсуки бы рассказал ему, как не страдать, потому что он сам умеет. Он, Катсуки, совсем другой: привык выигрывать, привык побеждать, привык получать своё. Его загребущие руки хватают всё, до чего могут дотянуться. Да, Киришиме однозначно стоит сказать, предупредить, что ничего ему не светит. Но Киришима, не дожидаясь ещё чьего-то мнения, находит Ашидо в толпе и протягивает коробку. Неловко улыбается, нервным жестом трогает волосы. «Вот идиот», — думает Катсуки, вслушиваясь в тихие слова. — Это, конечно, не бог весть что, но тебе всё к лицу, Ашидо, — улыбается Эйджиро, и оказывается вдруг, что до Мины загребущие руки Катсуки дотянуться не способны. Оказывается вдруг, что это Бакугоу простой, доверчивый и влюблённый беспросветно, так, что здравого смысла не видит, не замечает очевидного. Руки Ашидо оглаживают скулы Киришимы, любовно проходятся по волосам — она забирает подарок с благодарностью, с каким-то благоговением даже. Как признание, как подтверждение. Эйджиро смотрит на неё по-прежнему с этим выражением на лице, и не важно, что он имеет все права на влюблённый взгляд — усмешка сползает с лица Бакугоу, дыхание застревает под рёбрами, словно его ледяной водой окатили. — Спасибо, — говорит Мина и делает то, чего для Бакугоу никогда не делала: опускает глаза, смущается, и румянец, лиловый на розовой коже, заливает её щёки. И Бакугоу понимает вдруг, что она вообще никогда ничего для него не делала — она не существовала для него, не старалась для него и даже внимание его для неё не было обязательным. Он просто придумал, будто она для него. Он просто захотел всё себе, совершенно традиционно наплевал на то, что мир (ладно уж, сама Мина тоже) против. Нашёл несуществующий повод и был очень рад игнорировать яркую неоновую надпись «вообще-то, ты мне тоже». Самолюбие, гордыня, иллюзии — обычные грабли Бакугоу Катсуки. Ашидо Мина — ещё один черенок по лбу. И несуществующее первое место в довесок, оказывается, совсем не важное, совсем не особенное. Бакугоу не ест сладости, но покупает себе, разогнав малышню у тележки, самый большой моток сахарной ваты. Он знает, как не страдать. Он празднует, у него траур — торжество справедливости. В общем-то, он всё и правда сам заслужил: неприглядную правду, приторный жжёный сахар на языке, оборачивающийся травяной горечью. Стоило начать, наверное, с «ты мне нужна, Ашидо». Тогда её ответ «вообще-то, ты мне тоже» точно был бы фальшивкой, но Бакугоу хотя бы был бы честен — тогда Бакугоу мог бы сказать себе, что, по крайней мере, постарался. Теперь старания и правду придётся затолкать поглубже в глотку. Катсуки заталкивает, и сахар неприятно царапает горло.