Затмение

Джоске зарывается пальцами в густые волосы Джотаро, заставляет его откинуться на спинку кресла, жмется коленом к паху, в ответ его целуют и гладят по спине. Дверь номера закрыта. Они просто дурачатся: не могут позволить себе большего. В соседней комнате — Джозеф. Их отец и дед. Нет. Старик Джозеф. В дверь стучат, и Джоске с испугом отрывается от чужих губ. Джотаро смотрит на него затуманенными глазами. В следующую секунду Джоске обнаруживает, что неловко сидит в кресле — так, будто только что плюхнулся туда, — а на его колени небрежно брошен журнал. Джотаро стоит у двери. Пришел Джозеф. Стоило подумать о нем, и он тут как тут. Будто чует. Старик просто постучал, не понял, что дверь заперта: Джотаро тут же остановил время и открыл её. Вот, что было бы подозрительно — запираться наедине со своим дядей. Сердце бешено колотится. Пару секунд назад Джоске чувствовал, как в животе у него лениво и сладко сжималось тепло, а сейчас внутри всё остыло, похолодело. Хочется убежать. Он откидывает голову на спинку кресла, распрямляет журнал и зло припечатывает страницы к лицу. Так отец не увидит его растрепанные волосы. Не спросит себя о том, почему они растрепаны. Джоске приподнимает край страницы, чтобы видеть происходящее, вслушивается в разговор у двери. Отцу надо на почту, некий Смоки Браун прислал ему важные документы. Он хочет на время оставить Шизуку с Джотаро и Джоске. Джотаро переживает, что старик не дойдет до почты, заблудится, или по дороге на него нападут, предлагает проводить. Джозеф упрямится и говорит, что он и дойдет, и отобьется, и даже не забудет документы. И шепотом: а ещё, если честно, он хотел бы побыть один. Дети — это... непросто. Особенно в таком возрасте. Джотаро тяжело кивает. Плечи чуть опускаются: что-то передали ему на руки. Кого-то. Он перекидывается со стариком ещё парой слов, тот заглядывает в номер и на прощание машет Джоске рукой. Джоске смущенно машет в ответ. Дверь закрывается. Джотаро поворачивается к Джоске с малышкой на руках. Кажется, он держит её... правильно, методично, локти застыли под строго заученным углом, и всё равно есть ощущение, что он держит не ребёнка, а камень. Не знает, что с ней делать. У них есть пара часов до возвращения Джозефа. Джоске убирает от лица журнал. — Эм... Вам помочь? Джотаро приходит в себя. — Да. Раз уж ты меня... отвлек. — Он кивает на свои заметки на кофейном столике. Всё лежало ровно и аккуратно, пока Джоске не решил, что хочет внимания. — А Вы были не против. — Он ухмыляется. Джотаро закатывает глаза и осторожно протягивает ему малышку. — Она спит. Но когда проснется, лучше, чтобы её держал ты. Джоске перенимает малышку из его рук и кивает. Он уже сидел с Шизукой, она к нему привыкла. Да и невидимый Джотаро им сейчас ни к чему. Это так странно. Только что они целовались в этом кресле, а теперь Джоске невинно сидит в нем со спящей Шизукой. Ему всё ещё страшно, кровь ещё пульсирует в висках, и он думает о глупостях: она расскажет Джозефу. Она даже не умеет разговаривать. Значит, расскажет, когда научится. Первым её словом будет «кровосмешение». Джоске бы посмеялся над собой, но ему сдавило горло. Им с Джотаро было так хорошо... А теперь его с головой окунули в реальность. Он замечает, что Джотаро стоит и странно, неодобрительно смотрит на него. — Что? Я неправильно её держу? Джотаро отвечает не сразу. — Нет, просто... покрепче бы. Делай, как знаешь, — бросает он и отводит взгляд. Джотаро садится в кресло напротив и снова принимается за свои заметки. Джозеф дал им запасной ключ от своего номера, и Джоске думает отнести Шизуку туда, к её кроватке и детским принадлежностям, но ему не хочется расставаться с Джотаро. Он идет в комнату и с помощью Crazy Diamond быстро перемещает всё необходимое в его номер, пока никто не увидел летающие по коридору предметы. Джотаро что-то бурчит себе под нос, но не возмущается. Шизука спит, а Джоске тем временем читает журнал. «Цикл сна почти кончился, она скоро проснется», говорит Джотаро. Джоске приподнимает бровь. Ох уж эти биологи и их циклы. Наверное, Джотаро уже на зубок знает её режим сна. А как иначе, если у него соседний номер с Джозефом? И правда, вскоре Шизука просыпается, но ведет себя на удивление тихо: только елозит в кроватке и изредка что-то бормочет на своем детском языке. Джоске так увлекается чтением, что не сразу замечает характерный запах. Очень характерный. Джоске тревожно мнет страницу журнала и смотрит на Джотаро. Просто, кхм... подгузники Шизуке всегда менял Джозеф. Может, Джоске бы и справился... о боже, сам, но... как? Лучше посоветоваться. А то опять получит тот неодобрительный взгляд. — Эм... Джотаро... Он отрывается от заметок, и Джоске в неловких выражениях объясняет, в чем дело. К его удивлению, Джотаро просто встает и подходит к кроватке, даже не дослушав; будто он делал это уже сотню раз. — Нужна пеленка, новый подгузник, влажные салфетки, присыпка, — строго перечисляет он. Джоске подскакивает, принимается собирать всё необходимое. Неожиданно: он-то думал, что Джотаро рассердится или скажет ему разобраться самому. Джоске приносит нужные вещи. — Смотри и запоминай. Понял? — Д-да! Джоске внимательно следит за его движениями: Джотаро скуп на комментарии. Он опускает Шизуку на расстеленную пеленку, задирает ей ноги и одним ловким движением избавляется от старого подгузника. С той же ловкостью он обтирает её, — по направлению от живота и вниз, не наоборот, понял? — сыпет ровно столько присыпки, сколько всегда сыпет Джозеф, и шустро надевает на Шизуку чистый подгузник. Всё происходит в мгновение ока. Кто бы знал, что Джотаро так хорош в этом. Может, он сам сидел с Шизукой чаще, чем казалось, но не хотел в этом признаваться? — Да Вы просто ас, — довольно ухмыляется Джоске. Уж очень хочется его подколоть. — Где научились? Простой вопрос. Джоске ждет простого ответа, но Джотаро застывает. Медленно, медленно поворачивает к нему голову. Взгляд стеклянный. — Мне не впервой... сидеть с детьми, — говорит он после долгой паузы. Смотрит на Джоске в упор: ждет, что тот поймет. Джоске скрещивает руки на груди и довольно фыркает. Ах вот как. Джотаро намекает, что он — ребёнок? — А мне не впервой сидеть со стариками, — кокетливо говорит Джоске, близко-близко придвинувшись к лицу Джотаро. Оно всё такое же застывшее, стеклянное. Будто призрака увидел. Улыбка стирается с губ Джоске. Дети, подгузники, пеленки. Хорошего мало. Может, у Джотаро с этим связаны какие-нибудь дурные воспоминания... Шизука мирно лежит в своей кроватке и пахнет куда приятнее. Они кладут к ней пару погремушек, и Джотаро поручает Джоске выкинуть старый подгузник. Фу-у-у. Но это самое малое, что может сделать Джоске: Джотаро и так взял на себя всю самую грязную работу. Джоске добросовестно выполняет поручение, возвращается в гостиную и видит, что Джотаро сидит на диване. Он весь напряжен, смотрит в пол, не обращает внимания на свои заметки; пальцы замком сцеплены у лица. Да что такое? Неужели дети на него так влияют? Но почему?.. — Джоске, — говорит он так, будто в горле застрял ком, — сядь рядом. Джоске слушается, опускается на диван рядом с Джотаро. Не слишком близко. Он не понимает, что происходит. Ждет, что Джотаро что-нибудь скажет, но тот всё молчит и молчит. — Что тако... Не успевает он задать вопрос, как Джотаро перебивает его и говорит на одном выдохе — сейчас или никогда: — Я был женат, и у меня есть дочь. Джоске моргает. О. Он что-то слышал. Губы Джотаро двигались. Да, двигались. Но он ослышался. Нет. Яснее ясного. «Женат». «Дочь». Стеклянное лицо Джотаро. Будто призрака увидел. Наверное, сейчас Джоске выглядит так же. — Не лучшее время для такого разговора, знаю, — тяжело продолжает Джотаро. Он закрывает ладонью глаза. Не хочет видеть. — Но я и так слишком долго его откладывал. Джоске не двигается. Джотаро говорит: всегда молчит, а тут произносит предложение за предложением, слово за словом. — Мы с женой развелись, опеку над ребёнком получила она. Мы почти не общаемся. Так лучше для всех. Я решил, что ты должен знать. Пора. Ах. Вот как. Тогда, конечно, совсем другое дело. Джотаро говорит это таким тоном, что Джоске хочется кивнуть, как на деловой встрече: убедиться, что их обсуждение охватило повестку дня и отправиться на бизнес-ланч. Он ничего не чувствует. Не знает, что чувствовать. Удар под дых: внутри всё онемело. Самое страшное, что он что-то подозревал. Разве для него это такая уж новость? Разве он не знал, на что идет? Джотаро почти тридцать, он почти доктор наук. У него есть квартира, работа, зарплата. Логическое продолжение всему — семья, жена, дети. Ну, сам подумай. Да нет, чепуха, ведь он не носит кольца. Ни слова не говорил о своей семье, старик тоже молчал. И разве Джотаро не нравятся парни? Парни и девушки? Да, наверняка у него были женщины, мужчины. Но ведь не стал бы он изменять жене со школьником? С собственным дядей? И вот оказывается, что жена была. Была, когда Джотаро приехал в Морио? Когда он впервые заперся с Джоске в номере? Или всё кончилось задолго до того? И... если бы Джотаро был женат до сих пор... неужели он всё равно сделал бы с ним то, что сделал? У Джоске в голове сотня вопросов, а он не может выдавить из себя ни единого слова. Он долго, долго молчит. Нет, куда больнее другое. Другое слово. Не жена. — У Вас есть... дочь, — сдавленно шепчет Джоске. Она есть, она не была. Она есть прямо сейчас, где-то там, вдали от Джотаро. Занимается своими детскими делами. Или не совсем детскими. Сколько ей сейчас лет?.. Тем временем её папочка гладит мальчиков по спине. Кожа мерзко горит и чешется. Всюду, где тронуто. Джотаро сказал: «Мы не общаемся, так лучше для всех», будто это их семейное решение, всеобщее и единогласное. Но девочка без отца не могла принять такое решение. Никак не могла: Джоске знает по себе. — Да, — осторожно говорит Джотаро, когда Джоске молчит слишком долго. — Дочь. Он даже не называет её «дочкой». Отвращение вздымается среди всех теплых чувств, которые он испытывал к Джотаро, и хватает за горло. Хочется уйти. Но что-то держит его здесь. Крепко-накрепко, как маленькая рука. Джоске делает глубокие вдохи и выдохи, пытается успокоиться. Джотаро сидит смирно. Ждет. — Но Вы же... всё-таки общаетесь, да? Вы же не бросили... своего ребёнка?.. Как его отец. Джотаро отвечает не сразу. Только из-за этого Джоске хочет вскочить и хлопнуть дверью. — У нас напряженные отношения, — наконец говорит он. — Я виноват перед ними, и сейчас они не хотят меня видеть. Ни жена, ни дочь. Я помогаю им, высылаю деньги. Но в последнее время они и помощь принимают неохотно. Звучит, как плохое оправдание. А Джоске? Хватило бы ему, если бы отец присылал им с мамой деньги? Хватило бы всех денег мира, если на них не купишь единственное, чего не хватало? Кажется, он плачет. Или вот-вот заплачет. Болят глаза, болит голова. В тело будто вогнали раскаленные гвозди. Он прикладывает ладонь к глазам. Повторяет путь своей мамы. — Джоске... Рука невесомо касается его плеча, но почему-то он не отталкивает Джотаро. Позволяет приобнять себя. Сейчас у него есть только это. Его мог бы обнимать папа. Дочь Джотаро мог бы обнимать её папа. Но всё перевернулось с ног на голову, всё извратилось, перемешалось, и это Джотаро обнимает его. — И долго бы Вы ещё молчали? — спрашивает он прежде, чем Джотаро успевает прижать его к груди, вытереть его слёзы. Пустое утешение. — Я не... Я давно думал об этом, — говорит Джотаро с плохо скрываемым раздражением. — Это мое прошлое. Я сказал тебе сейчас, потому что ты должен знать. — Вот как, — Джоске округляет глаза. Думает со всей дури ударить его кулаком в грудь, но сдерживается. — Ваша дочь — это в прошлом? Он тоже плохо скрывает раздражение, и Джотаро отстраняется от него. Смотрит, как на врага. — Она моя дочь, Джоске. Ты — мой дядя. Этого не изменить. Я отлично понимаю, что это значит. И пойму, если ты больше не захочешь меня видеть. О. Понимание. Взаимопонимание. «Мы почти не общаемся». В Джоске то и дело хочет ожить рассудок: благоразумие подсказывает, что он драматизирует, и в чем-то Джотаро прав. Сейчас у него нет никакой жены, никому он не изменяет: просто где-то на свете есть женщина и маленькая девочка, за которых он в ответе. Джоске всего лишь должен знать об этом. Принять как факт. Джотаро ведь сам признался. Долго думал об этом. Ох, наверное, не спал ночами. Бедный, несчастный. Благоразумие подсказывает, а сердце корчится в муках и ноет стократ громче. Джоске это уже проходил. Тоже так оправдывал отца. Джотаро — не его отец. Он отец маленькой девочки. Джотаро — не его отец, и поэтому внутри всё болезненно трепещет всякий раз, когда он хвалит Джоске, когда гордится им; когда смотрит на него, как на свое лучшее и единственное творение? Мерзко. Не столько из-за Джотаро, сколько из-за самого себя. Джоске — вор. Украл без остатка похвалу, гордость, восторг и объятия: всё то, что предназначалось маленькой девочке. — Джоске? Он снова долго молчит. — П... Простите. — И тут же морщится. Не он должен извиняться. — Мне надо всё обдумать. Из колыбельки Шизуки раздаются недовольные звуки: она уже наигралась вдоволь. Может, её пора покормить. Ас-самоучка справится и без него. Джоске встает с дивана и пошатывается. Глаза распухли от слёз. — Н... наверное, мне лучше уйти. — Джоске, я... — Я хочу уйти, — говорит он чуть резче. Всё равно звучит жалко. Джотаро сдержанно кивает. Смотрит на него с беспокойством, с пониманием. Отвратительно. — Хорошо, — говорит он и тоже встает. — Поговорим позже. Джоске идет к двери, еле волоча ноги. Он в последний раз встречается с ним взглядами и думает: Джотаро ведь тоже человек. Ему тоже больно, ему было тяжело рассказать об этом. Его отвергли жена и дочь, если верить его словам — даже если сначала всё было наоборот, раз уж он «виноват перед ними». Он понимал, что его может отвергнуть и Джоске, но всё равно сознался. А другая часть Джоске думает: понимает он, ха. Если бы Джотаро хоть что-то понимал в этой чертовой жизни, то остался бы с дочерью. У него в голове два голоса, но тело, слава богу, одно: ноги несут его к выходу, пальцы хватаются за ручку, поворачивают её. Дверь за ним закрывается чересчур громко. Шизука начинает плакать. *** Джоске приходит домой взбешенный, хотя изо всех сил старается этого не показывать. Мама не понимает, что с ним. Для неё Джоске придумывает историю про пьяного парня, который толкнул его на улице, да ещё и обматерил — такое и правда было, только на прошлой неделе. Мама сочувствует ему, а это значит, что у Джоске есть полное право злиться. Он закрывается в своей комнате и говорит, что поужинает попозже, когда успокоится. Дверь номера заперта. Ужин на двоих. Да чтоб ему провалиться. Джоске падает на кровать, поглубже зарывается лицом в подушку, лежит так полчаса или час, лежит неподвижно. Потом он всё-таки вспоминает о голоде, сжавшем желудок, и идет на кухню. Сказал, что ему «надо всё обдумать». А в голове ничего. Пару часов назад её разрывала сотня вопросов. Он идет на кухню и включает только одну лампочку, ест в тишине и полумраке. Иногда Джотаро ужинал, обедал с ним. Как на свидании. Томно смотрел в глаза и изящно клал крупные купюры ровно по центру счёта. Банально, а впечатляло. Его жена тоже когда-то повелась на это? Интересно, какой она была в браке. Интересно, какая она сейчас. Чувствует себя разбитой или освободившейся? Но дело даже не в жене, не в ней самой: Джоске не знает её. Дело в доверии. Что ещё Джотаро скрывает от него? Что он вообще за человек, раз сделал такой выбор? Может, он самый обычный человек. Со своим прошлым, со своими ошибками. Он еле выдавливал из себя слова, когда говорил об этом, доставал из самого нутра. Не относился к этому легко и беспечно. Не просто очередное событие его жизни — рана. Может, ещё свежая. А Джоске сыпет на неё соль. Нет-нет-нет. Не надо его жалеть, оправдывать. Ни в коем случае. Но что он может с собой поделать? Джоске встает, чтобы помыть посуду. Вода стекает по грязной тарелке, становится мутной. Он брезгливо берет губку, выдавливает моющее средство. Мама вечно подшучивала над Джоске из-за того, что после мытья посуды он каждый раз мазал руки кремом, называла неженкой. Мама. Его бедная мама. Она ничего не знает, даже не подозревает, как они с ней похожи. Джоске живет мерзкой, двойной жизнью, о которой никому не говорит ни слова, и думает, что это делает его счастливым. Джотаро делает его счастливым: рядом с ним внутри всё горит и трепещет, в груди будто зажигается солнце. Разве не так? Тогда сейчас — затмение. Тарелка выскальзывает из рук и грохается в раковину. Мама кричит ему из дальней комнаты, спрашивает, всё ли у него в порядке. «Да», кричит он в ответ. Нет. Всё рушится и падает. Он заканчивает возиться в кухне, идет в ванную и готовится ко сну. Джоске яростно втирает крем себе в руки — руки, которые сегодня гладили Джотаро по волосам и цеплялись за его плечи, руки, которые готовы были сжаться в кулак и проломить ему грудь. Он не смотрит в зеркало. *** Проходит день. Джоске не идет к Джотаро, не звонит ему, а он не звонит Джоске. Значит, поняли друг друга. После уроков Коичи и Окуясу зовут его гулять, и Джоске без раздумий соглашается. Это его единственный шанс отвлечься. На удивление, он ведет себя как обычно, будто ничего не произошло, изо всех сил не дает понять, что чем-то сильно взволнован. Может, Коичи различает в его смехе толику вымученности, может, пару раз глядит на него так, будто хочет задать вопрос, но в итоге молчит, а Окуясу округляет глаза и говорит им сделать морды попроще. Джоске ребячливо пихает его в плечо. Он уже и забыл, что такое ребячливость. Рядом с Джотаро он чувствовал себя куда старше своих лет — и вместе с тем куда младше. От него ожидали смышлености и сообразительности, задора и пыла. Он сам от себя этого ожидал, он нравился себе рядом с Джотаро. И тем острее перед глазами представал Джоске, которого он показывал друзьям: яркая, праздничная фигура в невидимых тёмных пятнах. Отпечаток авантюры, которая обошлась ему слишком дорого. И всё-таки он смеется, снова чувствует себя душой компании, дурачится и жует сэндвичи из St. Gentleman. Это не помогает ему забыть. К концу дня глаза у него такие же красные, как и вчера, и он снова почти до утра пялится в потолок. В кровати холодно и пусто. Джоске боится вставать, боится следующего дня, такого же пустого и холодного, но тот настает. Выходной, мамы нет дома. Уехала по делам и ещё не вернулась. А Джоске совсем нечем себя занять. Тихо, как на кладбище. К полудню он слышит звонок в дверь. Мама вернулась. У Джоске включена игра, и пока он неуклюже подскакивает с пола своей комнаты, бежит открывать, то понимает, что звонок раздался всего один. Непохоже на его нетерпеливую маму. Так оно и есть. Джоске припадает к дверному глазку и видит на пороге Джотаро. Ещё не поздно притвориться, что дома никого нет. — Я знаю, что ты там, — слышится за дверью. — Можно войти? Ага. Так вежливо спрашивает. Ещё бы сам себя впустил. Джотаро будто нарочно дожидался, пока мамы не будет дома. Знал, что Джоске не придет к нему сам. — Даже не знаю. — Джоске, — говорит он настойчивее, — надо поговорить. Джоске уже не смотрит в глазок, только бессильно опирается на закрытую дверь, шумно дышит. И всё-таки открывает. Джотаро там, на пороге: всё такой же, каким Джоске запомнил его позавчера. Каким запомнил его в самый первый день. Интересно, как он будет выглядеть в их последнюю встречу? Всё так же? А может, у него будут растрепанные волосы и мятая одежда, грустные и полные слёз глаза. Он схватит Джоске за руку и не захочет отпускать, позабудет о сдержанности и холодности, потому что его покидает «лучшее, что случалось с ним за последние годы» — его слова. Ага. Так будет разве что в другом мире. Джотаро не двигается, и Джоске понимает, что разглядывает его слишком долго. Он делает шаг в сторону, позволяет ему войти, ведет к дивану. Они молча усаживаются. Джотаро, как всегда, в своем пальто, а Джоске в одной майке без рукавов и домашних штанах. У него голые плечи, голая шея, на голове черти что — хорошо хоть, что расчесался. Он беззащитен. И поэтому он нападает первым. — О чем хотите поговорить? Джотаро отвечает не сразу. — Ты... ты сказал, что тебе надо всё обдумать. Да. Он думал. Потом думать стало больно, и Джоске понадеялся, что этот процесс завершится сам собой, пройдет незаметно для него. Он много на что надеялся. — Ага. Обдумать. — И? — Я ничего не придумал, — честно признается он. Тишина режет слух. Джотаро кивает. — Ты... относишься ко мне по-прежнему? — осторожно спрашивает он. — Нет. Нет, конечно же. Как приятно его разочаровать. Джоске не смотрит на Джотаро, но чувствует, как тот застывает. Почему-то очень хочется, чтобы он заплакал, расстроился, но ещё больше не хочется, чтобы он ушел. Джоске наощупь хватает его за край рукава. Как расстаться с родственником? Вопрос задает злой, обиженный голос в его голове. Но эта злость — обычное ехидство, она не вонзается ему сердце. Он слишком любит, слишком влюблен. Даже сейчас, даже после всего этого. Он хочет рассыпаться и сдаться, а это клейкое тепло, обвившее ему все внутренности, насильно собирает его воедино. Пальцы скользят к чужой руке. — Я отношусь к Вам... иначе. Но чувствую всё то же самое. Джотаро еле слышно, неровно выдыхает. Джоске упивается этим. — Прости, Джоске. Не знаю, что на меня нашло. Но я больше не мог молчать. — На Вашем месте... я бы не у меня просил прощения. — Его преследует тень оставленной девочки. — Впрочем, мне не стоит в это лезть. Джотаро крепко вцепляется в его пальцы. — Пожалуй. — И всё-таки Вы долго молчали. Джотаро пытается выдыхать спокойнее. Рука напряжена. — Ты предпочел бы не знать? Джоске срывается, выдергивает руку. — Я предпочел бы, чтобы мне доверяли! Вы старше, опытнее, взрослее! Иногда мне кажется, что я совсем ничего о Вас не знаю, что для Вас я глупый мальчишка! У всех есть свои тайны, но мы превратили всю нашу жизнь в тайну. Хоть друг с другом мы должны быть честны! Джотаро всё-таки поворачивается к нему. — Ты не глупый мальчишка. Ты самый умный мальчишка, которого я встре... — Он запинается. — Нет, ты уже мужчина. Поэтому я и сказал тебе. Джоске невесело усмехается. — Знали, что выдержу? Джотаро сначала кивает, а потом мотает головой. Взгляд тяжелеет. — Когда взрослеешь... учишься молчать о том, что может ранить близких. Ещё бы. Поэтому Джоске не говорит маме, что его отец в городе. Поэтому он не говорит ей, чем занимается с Джотаро. Джотаро взрослый и молчаливый: лишнего слова не вытянешь. И всё равно ранил. — Скажу честно, — устало предупреждает Джоске, закрывая глаза ладонью, — я не знаю, что мне делать. Не знаю даже, что чувствовать. Я всё ещё зол, или обижен, или всё сразу. Но не уверен, что хочу что-то менять. Вы-то вряд ли можете изменить... свои обстоятельства. А я Вас... В общем, м-мне надо подумать ещё. Остыть, н-наверное. Я приду к Вам сам, ладно?.. Или нет. Но он придет, точно придет, куда же он денется, потому что никакой он не мужчина. Джотаро обманывается. Обманывается и понимающе кивает ему, встает с дивана. Знает, когда отступить. Зачем-то Джоске провожает Джотаро до двери и на прощание коротко целует в щеку — будто пытается убедить его и себя, что ничего не кончено, — целует сдуру и неуклюже, совсем как мальчишка, и снова чувствует себя вором. *** Джоске отпускает себе ещё пару дней свободы, одиночества, ребячливости. Вспоминает и запоминает, каково это — быть без Джотаро. После его отъезда эти воспоминания очень пригодятся, наполнят каждый новый день. И вместе с тем Джоске ругает себя за расточительство: ругает, несмотря на то, что нутро ещё горит и немеет от обиды. Неизвестно, сколько времени им отпущено. Каждый день, как последний, а он тратит драгоценное время на пустые переживания. Не пустые. Он обещал себе его не оправдывать. Но Джоске сам сказал: «Я не уверен, что хочу что-то менять». Не может, не станет. Не в его силах вернуть то, что он украл, и не в его силах перестать красть. Значит, остается смириться. Через два дня он возвращается в номер к Джотаро, застает его врасплох. Тот живо бросает свои заметки и мчится ему навстречу. Он сжимает плечи Джоске так, будто не видел его целую вечность, Джотаро готов обнять его, но в последний момент он вспоминает, что было в их прошлую встречу, и убирает руки. — Прости. Ты... ты пришел. Я рад. — А... ага. Ну как такому не обрадоваться? Джоске греет мысль о том, что Джотаро всё это время сидел как на иголках, и куда сильнее обычного ждал его возвращения. Или невозвращения. Раньше у Джоске всё приятно трепетало внутри, даже когда они сидели рядом. Теперь ему было тяжело и взглянуть на Джотаро. Джотаро с тайнами нараспашку. Джоске неловко чешет шею и говорит, что не против помочь ему с бумагами. С диссертацией, отчетами для Фонда или чем-то ещё. Джотаро соглашается. Жестом приглашает его сесть в кресло, объясняет, что надо делать. Джоске бы помог ему с письмами. Но вряд ли Джотаро пишет своей семье. Бывшая жена, бывшая дочь. Бывшая семья. Бывший дядя? — Скоро всё кончится, да? — громко спрашивает Джоске и ерзает в кресле. Джотаро не сразу понимает, о чем это он. А потом ошарашенно вскидывает голову. — Что? — Меня Вы тоже бросите? — Звучит, как шантаж. Зато без прикрас. — Это ведь всё ненадолго, — тут же продолжает Джоске, потому что боится услышать ответ. — Если подумать, я знал, что это ненадолго, я ненавижу, когда всё так, и я всё равно сдурил, всё равно в Вас втюрился, ввязался в это. Вы уедете, и всё кончится, да? Просто признайтесь, и всем станет легче. Понятнее. Джотаро хмурит брови и непонимающе вглядывается в его лицо: так, будто Джоске вдруг заговорил на другом языке. Так сильно сжимает в руке карандаш, что белеют костяшки. — Откуда ты вообще это... Успокойся, тогда и поговорим, понял? — А сам он не очень-то спокоен. — Джоске, я даже отвечать не буду на эту глупость. — Мм. Вот как. — Он не успевает прикусить язык. — Наверное, на звонки дочери Вы тоже не отвечаете. Карандаш с противным хрустом ломается у Джотаро в руке. Джоске пугается, и Джотаро смотрит на свои руки: только сейчас видит, что натворил. Он кладет обломки карандаша на стол и шипит, защищается: — Моя семья — не твое дело. О. Нет, только не теперь. Не теперь, когда Джотаро сознался. — Забавно. Ведь я тоже Ваша семья. Джоске усмехается, потому что у него опять щиплет в глазах, и он ничего не может с этим поделать. Как же надоело. Надоело плакать, надоело плакать перед Джотаро. Надоело говорить об этом. Он думает, что сейчас Джотаро сломает ещё один карандаш, накричит, встанет и уйдет, — Джоске уже слышит, как он встает — но Джотаро только подходит к его креслу и садится перед ним на колени. Готов падать ниц. Боится, что Джоске уйдет. — Тебе... Нам правда надо успокоиться. — Рука Джотаро тянется к его руке, но не касается её. Только ложится на подлокотник. Джоске выдыхает ровнее. Злость в нем стихает, когда он видит, что Джотаро бессильно сидит у его ног, а не нависает сверху. Сдается. Он и правда наговорил гадостей. — Я... я погорячился. Но и Вы... сами знаете. Да, знает. Джотаро странно смотрит на свою руку: будто всё ещё не может поверить, что со зла разломал карандаш. Джоске хватает его за руку, тянет к себе. Пытается примирится с ним, с собой. Рука у Джотаро холодная и окаменевшая: он всё никак не может её расслабить. Джоске устало льнет к его ладони, подносит её к своему горячему лицу. Джотаро вытирает большим пальцем его слёзы. Стыдно. Джотаро встает, нависает над Джоске и всё-таки обнимает его, как хотел ещё тогда, у порога: тянет к себе, тоже заставляет его встать. Джоске встает. Хочется тоже упасть, сдаться, но он заточен в объятиях, повержен, окружен со всех сторон: Джотаро насильно склеивает воедино его и себя. — Ты хоть сам слышал, что сказал пару минут назад? «Меня Вы тоже бросите?» — Ага... — недоверчиво отвечает Джоске. — Но не услышал ответа. — Я не брошу тебя, — с неожиданной уверенностью отвечает Джотаро. — Даже если ты поймешь, что... мы ошиблись, ты останешься моей семьей. Этого не изменить. «Она моя дочь, Джоске. Ты — мой дядя». Но он бросил свою дочь. Джоске безнадежно цепляется за его водолазку. Сейчас, когда он немного успокоился, когда Джотаро обнимает его как ни в чем не бывало и говорит о семье, Джоске осознает: он и правда не может ничего изменить. Может только перестать думать о маленькой девочке. Перестать воображать, как ей выбирали имя, как она выглядит, как сильно она похожа на Джотаро. Скорее всего, Джоске её никогда не увидит. А если и увидит, то никогда не поймет. Не до тех пор, пока всё в нем трепещет от прикосновений её отца. — «Останемся семьей»... Как же долбануто звучит. — Джоске прижимается к груди Джотаро, лишь бы не смотреть ему в глаза. — Как... Не знаю. «Расстаться с дядей». С племянником. Пальцы Джотаро замирают у него в волосах. — Не менее «долбануто», чем то, во что я тебя втянул. — Никуда Вы меня не втягивали. Я сам постарался... по большей части. Вы-то не подавали вида, это я не утерпел. Пришел со слезами, нюнями, признаниями... Вот и... — Даже если так, я за всё в ответе, — перебивает Джотаро. — Тебе шестнадцать. Ты уже в состоянии принимать решения сам, но... ты будешь жалеть. — Только если Вы заставите меня пожалеть, — чеканит Джоске, вонзаясь пальцами ему в грудь. — Думаю, уже заставил. Но ещё не поздно повернуть назад. Джоске поднимает голову, наконец смотрит ему в глаза. У него нет отца. Но он хочет сохранить хотя бы то, что осталось. — Вы-то сами слышите, что говорите? — Да. Джотаро уже столько раз предлагал ему выбор — предлагал с самого начала, и Джоске каждый раз выбирал не то. Его неправильно склеили. Это Джотаро громоздится над ним, это он обнимает его, но в ту минуту Джоске кажется, что всё наоборот. Он чувствует в Джотаро хрупкость, которой никогда не замечал, чувствует себя сильнее. Это он льнет к Джотаро, потому что тот боится придвинуться ближе, это он гладит его по спине так, будто Джотаро нуждается в утешении. Мышцы расслабляются, напряжение уходит. Джотаро неловко утыкается носом в шею Джоске, цепляется за него. Цепляется за его юность. — Когда Вы станете старым-престарым, как мой отец, я буду рядом, слышите? Даже если никого не будет рядом. Даже если я больше не смогу целовать Вас. Он не знал Джозефа, но пришел бы к нему в трудную минуту. А дочь Джотаро... кто знает. — Не зарекайся. Джотаро шумно, обреченно выдыхает ему в шею, прямо над родимым пятном, и тогда Джоске понимает, что они оба выбрали неправильно.