I want to rule you

Сталкиваемся около лифта и, надо же, совершенно по счастливой случайности. Я не выгадывал, чтобы так вернуться, а он, что, кажется, даже под начавшийся полчаса назад дождь не попал, тоже не ждал. Ни в холле, ни рядом с домом на прикрытой плотным навесным тентом лавке. Удивляюсь абсолютно не наигранно, Кай отвечает такими же круглыми глазами, нажимает на кнопку лифта и, войдя внутрь первым, едва дожидается, чтобы двери захлопнулись и кабина поехала вверх. Тогда выжидает ещё с пару секунд, заталкивает мобильник, который по привычке крутил в пальцах, в карман рюкзака и без единого слова разворачивается на месте, скрипнув резиновыми подошвами растасканных кед. Разворачивается, сам себя по спине слабо хлещет свободно болтающейся лямкой и цепляется за мой пиджак. Приличный донельзя и даже на все пуговицы застёгнутый. Приличный донельзя и явно не предназначенный для того, чтобы его так дёргали и мяли. Правда, кому тут не наплевать, для чего он там предназначен? Кому тут не плевать, что мне уже трижды наступили на носы туфель и явно не собираются останавливаться на достигнутом? Кому тут не наплевать, что вообще-то ка-ме-ры, и охрана внизу сейчас либо делает вид, что ничего не происходит, либо в спешке разогревает вонючий сырный попкорн в микроволновке? Цепляется за мой пиджак, привстаёт на носки, компенсируя разницу в росте, и всё так же молча, нарочито сохраняя дистанцию, смотрит. И в упор, и будто бы сквозь. И в упор, и будто бы на хромированную панель с кнопками, а не на мои губы и мелькнувший между ними титановый шарик, что я никак не соберусь заменить на что-нибудь поприличнее. Потому что меня мало ебёт, что там приличное, а что нет. Потому что… Какого хрена я сейчас вообще думаю об этой ерунде? Какого хрена я вообще ещё думаю? И, пожалуй, этот вопрос стоит задать вслух, потому что лифт вот-вот остановится, а мои руки всё ещё не изучают то, что он там таскает в задних карманах джинсов. Обычно можно найти скомканные чеки, иногда обёртки от конфет и даже банковскую карточку. Обычно можно найти много всякого хлама, но сейчас, на удивление, пустые, или только так кажется. Только кажется, если не всей пятернёй лезть, а лишь зацепиться мизинцами. Всё ещё молча. Всё ещё просто глядя друг на друга и ожидая, когда двери откроются. — Ну как там у тебя в школе? — спрашиваю нарочито небрежно и совершенно расслабленно. Будто бы мы виделись сегодня за завтраком, а не две недели назад. — Есть за что ставить в угол и отбирать ноут? Плечами жмёт и с крайне заинтересованным видом принимается откручивать верхнюю пуговицу с моего пиджака. — Неплохо. Домашки много. — Разглядывает пластиковую кругляшку и чуть хмурится, должно быть, пытаясь разобрать, что за буквы на ней оттиснуты. — А твой кордебалет как? — Ещё кордебалетит. — Круто. — Очень. Так и стоит рядом, таинственно-задумчивый, и, перестав мучить пуговицу, берётся за воротничок рубашки, но не успевает даже как следует измусолить его: лифт доползает до нужного этажа и приветливо распахивает свои хромированные двери. Кай выходит первым и, нисколько не изменившись в лице, принимается возиться с рюкзаком, выискивая ключи в одном из многочисленных карманов. Не спеша проверяет почти все — и внешние, и внутренние — и роется на дне сумки. Роется настолько неторопливо, что меня так и подмывает слабенько стукнуть его по макушке. Чтобы ускорился и перестал делать то, что делает. Чтобы вставил уже этот блядский ключ в блядскую скважину, провернул два раза и зашёл внутрь, любезно придержав для меня дверь. Любезно придержав дверь, пропустив вперёд и позволив протиснуться мимо себя в образовавшуюся щель и зажечь свет. Захлопывает за собой, как осмотрительный мальчик запирается и стаскивает сумку с плеча. Теперь уже я нарочно не оборачиваюсь, скидывая с ног туфли и выжидая. Выжидая, хватит ли у него терпения и вредности или же… Цепляет за локоть и тянет в сторону, разворачивая к себе. Тянет в сторону, одновременно пытаясь выбраться из толком не зашнурованных кед и рвануть вниз молнию на толстовке. Тянет, разворачивает боком, мельком заглядывает в глаза и наваливается вдруг всем весом. Наваливается, подбородком неловко упёршись в грудь. Отпихивает обувь, цепляется руками за плечи и, кажется, был бы не прочь ухватиться ещё и ногами. Меняемся местами в мгновение ока. Теперь он спиной к панелям, что заменяют зеркала. Теперь он спиной к панелям и прижат к ним так, что не отвернуться и не сбежать. Да только кто тут вообще думает о побеге? Явно не Кайлер, что вместо треклятой чёрной тряпки с лацканами уже разбирается с застёжкой на моих штанах. Явно не Кайлер, что выдёргивает из них белую рубашку и только после вспоминает, что так её не снять. Только после, наконец, расстёгивает пуговицы, нарочито небрежно, не торопясь, будто бы экономя силы перед броском. Стаскивает пиджак с моих плеч и с явным удовольствием проводит по плечам кончиками пальцев, поглаживая через ткань рубашки. И смотрит всё время. Смотрит в глаза и заигрывающе на губы, тут же кокетливо, будто на первом свидании, скрываясь за ресницами. Смотрит в глаза и тянет, и тянет, и тянет… Тянет для того, чтобы расстегнуть ещё пару пуговиц на рубашке и потереться вклинившимся между моих ног коленом. Тянет, нарочно откидываясь назад и подставляет шею, что я очень не прочь укусить. Один, может быть, два раза… а может, и все двадцать. Как пойдёт. — Ну, — произносит неторопливо и вовсю шарит по передним карманам моих едва держащихся штанов, — я пойду? Делать уроки, чтобы ты не поставил меня в угол. Киваю без промедления и даже убираю руки с его боков, что весьма целомудренно лежали поверх свободной футболки. Конечно, иди. Разве у нас есть более важные дела? Конечно, иди… Что он и пытается сделать, кивнув и напоследок стащив мою зажигалку. Что он и пытается сделать, двинувшись влево и тут же оказавшись в клетке из моих рук. Из моих рук, которые упёрлись в панели так быстро, что звонкий шлепок разлетелся по всей квартире. Поворачивает голову, кусает губы, пытаясь съесть так и рвущийся наружу смешок, и, уже не выделываясь и не корча из себя чёрт знает что, обхватывает мои запястья своими, глядит совершенно иначе и, уцепившись за мои плечи, легко забирается сверху. Легко отталкивается, без труда поднимая свой вес вверх, и плотно, так, что каждую его мышцу чувствую, сжимает вокруг пояса. — Мне так нравится… — шепчет, поглаживая меня по волосам и чуть потягивая за те пряди, что подлиннее, — смотреть на тебя сверху вниз. Шепчет с придыханием и разом изменившимся взглядом. Разом изменившимися, ставшими сухими и будто бы вот-вот треснувшими губами. Шепчет и всем своим видом напрашивается на ответный выпад. Напрашивается на то, чтобы быть вжатым в стену и стянутым ниже, чтобы на одном уровне. Напрашивается на то, чтобы сжал его задницу через плотную ткань джинсов и, за неимением других вариантов, укусил. Быстро и больно. Быстро и как разозлённое животное, но не до хруста продавленной кожи и не до крови. Укусил за губу и едва не двинул лбом в нос. Едва, потому что не успел. Едва, потому что схватился за мою голову и, остановив её, ответил почти тем же. Почти тем же, только с языком. Почти тем же, только вцепившись в серёжку и потянув её на себя, почти насильно затащив в свой рот. Почти, потому что можно навалиться сильнее, чтобы охнул от тупой боли в рёбрах и разжал челюсти. Потому что можно прихватить кончик подбородка, слегка прищемив кожу зубами, и, когда перестанет рыпаться, уже просто целовать. И скулы, и нос — куда придётся, потому что вертится. И скулы, и нос, не забывая торопливо лапать, ощущая, как мнёт рубашку на моей спине, комкая ткань и водя по ней ногтями. Водя ногтями и наверняка жалея, что так не добраться до кожи. Пока не добраться. Зато я умудряюсь провести губами по линии шеи и его, дёрнувшегося из-за этого, поставить на ноги. На ноги, что тут же тащат его вглубь квартиры, а он и меня, уцепившись и на ходу расстёгивая мою рубашку. Пятится спиной, натыкается на диван, останавливается около него, расправляется с белой материей, едва не вырывает одну из запонок и, нетерпеливо сглотнув после нового поцелуя, пятится дальше. К спальне. И это кажется донельзя привычным. Кажется, что только так оно и надо, без сторонних вариантов. Кажется, что обычно всё, но под кожей давно расползлось и на всех, без исключения, органах отпечаталось. Какое там сердце, что пропускает удары? Скажите это моей заклеймённой печени. И рубашку, что всё ещё болтается на одной руке, не спасти уже — только скомкать и выкинуть. В стирку или сразу в окно — тут как пойдёт и что за пятна на ней окажутся. Как и меня не спасти уже. Меня, от входной двери до спальни протащившего заплетающееся в собственных ногах тело спиной вперёд. Меня, что не пытается включить свет и ощущает пятерню, уже шарящую в моих расстёгнутых штанах. Меня, которому уже на хрен не нужен никакой свет и лишь бы в ногах не запутаться. В своих и чужих. Свои не слишком-то держат, чужие слишком подгибаются, то и дело цепляясь коленками. Да ещё и спущенные чёрт знает когда штаны мешаются. Почему-то только мои. Его всё ещё там, где положено, и даже застёгнуты. Свинство в чистейшем проявлении. Подталкиваю к кровати, будто манекен кручу, прижимаю к себе спиной и, носом вырисовывая линии на оголённой шее, расстёгиваю его ремень. Хотя почему «его»? Судя по тяжести пряжки и выпуклому рисунку на ней, очень даже мой. Расстёгиваю, оставляю болтаться и, почти выдрав пуговицы, которых какого-то чёрта оказывается целых три, тащу его штаны вниз. Не наклоняясь, пусть дальше сам. Не наклоняясь и от мурашками покрывшейся шеи не отдаляясь. Вот ещё… Слишком холодная и совсем белая. Явный непорядок. Перешагивает через сползшие джинсы, топчется на месте, поднимает руки, когда стаскиваю с него футболку и, обхватив поперёк торса, заваливаю на кровать. Стараюсь боком, чтобы не придавить. Стараюсь, но, прикоснувшись, уже не отлипнуть. Не отлипнуть, а только на спину перекатить, вжать в матрас, что почти не прогибается даже под двойным весом, и, выпрямившись, едва устояв на коленях, придержать коленом. Упереться в разом напрягшийся живот и хмыкнуть, когда непонимающе сводит брови. Хмыкнуть, когда приподнимается на локтях и заполошно, нетерпеливо спрашивает: — У нас сегодня подчинение в меню? Где тогда твой ошейник? Вместо ответа хватаю его за шею и сжимаю, пальцами впиваясь в разгорячённую, ставшую скользкой кожу. Вместо ответа хватаю его за шею и откровенно зависаю, просто любуясь. Выражением лица и распахнувшимся, вытянувшимся почти правильным кругом ртом. Ртом, который может быть ещё выразительнее. Чувствительнее и краснее. Ртом, что порой так ободран, что Кай морщится, когда курит утром. Кай, который бросает уже почти год. Убираю колено, упираюсь им в матрас рядом с его боком и медленно наклоняюсь, не разжимая пальцы. Всё ещё удерживая. И его на месте, и, кажется, свой пульс тоже. Свой пульс, что пока не слишком частит. Пока. Наклоняюсь, второй ладонью комкая мешающее сейчас одеяло, и медленно, вовсе не как было в коридоре, целую. Растягивая момент. Наслаждаясь малым, перед тем как получить много большее. Перед тем как затащить его наверх или самому рухнуть сверху. Перед тем как развернуть его спиной, заставить упереться проваливающимися коленками в матрас и как следует отшлёпать для разогрева. Вариантов много. Можно выбрать один или перепробовать все. Можно сделать целую кучу занятных вещей. Но позже, а пока только, сдерживаясь, лениво выводить узоры на его губах языком. А пока только, сдерживаясь, нависать сверху и с удовольствием опускаться ниже, ощущая, как скользит по боку пальцами и цепляется ими за резинку моего белья. Просто так, не для того, чтобы снять. Просто так, чтобы оттянуть и шлёпнуть по коже, заставив вздрогнуть, выпрямиться больше от звука, чем от ощущения, и закатить глаза на сдавленный, прозвучавший в липкой темноте смешок. — А ну иди сюда, маленький засранец! — Я и так здесь! — парирует выкриком и извивается весь, когда пытаюсь схватить и, как и хотел, перевернуть на живот. Парирует и извивается, толкается ногами, валит меня на бок и тут же прижимается грудью к моей. С энтузиазмом впивается в шею, будто бы пытаясь закусить выдранным из неё куском, и почти сразу же опускается ниже, вылизывая ключицы. Перекатывает на спину, сам остаётся сбоку и постепенно спускается вниз, больно прикусив за сосок и прочертив ногтями по рёбрам. Возится внизу, влажно дышит на мой живот и прямо так, не стаскивая белья, опускается на головку ртом. Прямо так, через ткань, что разом становится мокрой от его слюны. Обхватывает кольцом губ и помогает себе ладонью, проходится ею по всей длине и замирает, сжав мои яйца. Мнёт их, умудряясь делать и приятно, и больно, и всё никак не наиграется с промокшей насквозь тканью. Кусает её, оттягивает и отпускает. Пускает слюну, ещё больше увлажняя, и тут же горячо дышит. Сжимаю кулаки и медленно вытягиваю шею, пытаясь рассмотреть что-нибудь на потолке. Сжимаю кулаки, упираюсь ими в кровать, чтобы не мешать и за волосы не хватать. Сжимаю кулаки и, противно скрипнув зубами, терпеливо жду, когда наиграется и заглотит уже по-настоящему. Когда наиграется, зыркнет на меня так, что проймёт даже без света, и, забравшись под широкую резинку, ладонью вытащит, постучит головкой по высунутому языку, лизнёт, выдохнет и… Выпрямится? Тупо моргаю в темноту и пытаюсь понять, что произошло. Передумал? Приподнимаюсь на локтях и протягиваю руку, чтобы вернуть его на матрас и поменяться. Чтобы подмять под себя, если не хочет играть в то, во что сам же и начал. Окей, ладно, только иди сюда уже. Только иди сюда… пока у меня не отвалилось от перенапряжения. И не только голова. Только иди сюда… Расплывается по одеялу, обнимает, когда опускаюсь сверху, охотно подставляется под поцелуй и, когда губами веду ниже, вытягивает шею. По спине гладит, неожиданно вздрагивает, так, что ощущаю, как дёргается кадык. Тяжело сглатывает и пальцами путается в моих волосах. Не для того, чтобы потянуть или задать верное направление. Чтобы остановить. — Знаешь… — шепчет сквозь мои поцелуи, короткие и приходящиеся то на нос, то на подбородок. — На самом деле… я рассчитывал, что всё будет медленнее. — В самом деле? — изображая озадаченность, провожу рукой по его животу и почти было накрываю пальцами пах, как перехватывает их и тащит назад. Вверх. — Угу. Меня это решительно не устраивает, и потому кисть, не такая уже и тонкая, оказывается стиснута моей и прижата к подушке над его головой. Меня это решительно не устраивает, и потому его коленки оказываются медленно раздвинуты моей ногой. — На самом деле… — начинаю, передразнивая его и нависая сверху, — у меня иное мнение на этот счёт. Предложение длинное, и смысл его весьма туманен. Предложение длинное, и выговариваю его скорее на автомате, потому как мои мозги давно слиплись в комок из-за вынужденного воздержания, и всё, что мне сейчас хочется, — это трахаться. Не размазывать сопли, не целоваться, не вести задушевные беседы. Всё, что мне хочется, — это механически вдалбливаться в тело, что разгорячено не меньше моего, но отчего-то мнётся и кусает губы. Отчего-то мнётся и пытается сдвинуть ноги, тем самым лишь сильнее стискивая моё бедро. Подначивая. И то, как кривятся его губы, что поддаются весьма неохотно, неохотно проминаются под поцелуями, то, как стискивает мою руку, впивается в неё ногтями и пытается разжать, раззадоривает лишь сильнее. Сильнее навалиться, укусить. Наконец облапать везде, где дотянусь, и на очередную попытку заговорить лишь провести языком по его распахнувшемуся рту. Сожрать все так и не произнесённые слова, проигнорировать исказившуюся недовольную мордашку и сильнее надавить коленом на промежность. Так, чтобы охнул и ногтями прочертил не одну борозду от позвоночника к рёбрам. Так, чтобы охнул, выгнулся, наконец позволив полноценно заняться своей шеей и выступающими ключицами, и на выдохе, умоляя, произнёс моё имя. — Рен… — Музыкой прямо на ухо. Музыкой, под которую я его и трахну. — Не надо… Продолжаю целовать, будто не услышав, и свободной рукой, что он пытается отвести, оттолкнуть от своего зада, его лапать. Продолжаю целовать, давить, прекрасно зная, что не сможет выбраться, даже если всерьёз захочет, и этого хватает. Хватает для того, чтобы услышать щелчок и, отключившись, начать жестить уже по-настоящему. Кусать, сжимать до синяков, а когда дёргается, попытавшись сбросить, схватить за шею и придушить, укладывая назад. Придушить, заглушив только родившийся в глотке протестующий вопль, что сходит на нет, обращаясь в хрипы. Вздрагивает, вцепляется в моё запястье и, встретившись взглядом с моим… отпускает. Зовёт снова, отклика не находит, давится растерянностью, что на язык не пускает слова и так и плавится в его взгляде. Вздрагивает и замирает, не пытаясь больше перехватить руку или разжать пальцы. Вздрагивает и замирает на секунду, будто бы не понимая, что происходит, а после неожиданно сильно пихает коленом. После дёргается, выгибается в спине, опираясь на лопатки, и пытается отползти к изголовью. Зовёт снова, выкриком. Повторяет моё имя раз, и два, и три, и… Будто через вату всё. Через толщу воды. Внутри всё горит, и мне не позволяют унять это. Не позволяют потушить привычным выверенным способом. Как же злит! Выводит из себя, из установленных негласных рамок вытряхивает, и взгляд, что напротив моего, меняется. Покорность теперь, всё меньше вызова. Кай вздрагивает, когда тащу его назад, вцепившись в предплечья, и едва не попадает локтем по моему носу, умудрившись высвободить руку. Замахиваюсь в ответ рефлекторно, и он жмурится, сжавшись на секунду, а после обмякает, позволяет перекатить себя на бок, провести по спине и поставить на колени, заботливо подпихнув подушку под живот. Склониться сверху, почувствовать его всего под собой, придавить своим весом и тут же подняться. Заметить сдавившие одеяло пальцы, услышать короткий смазанный не всхлип даже, а обречённый выдох, лизнуть солёную, выгнувшуюся, стремящуюся уйти от прикосновения спину и зависнуть. Зависнуть над ним, почувствовать, как от невесть откуда взявшегося напряжения сводит руки, и очухаться. Очухаться и взглянуть на него ещё раз иными глазами. Взглянуть на беззащитного, сжавшего кулаки и смирившегося, и дёрнуться назад как от электрического разряда. Проморгаться, будто попав под ледяной душ, уставиться на выступающие позвонки и своды рёбер и… едва наизнанку не вывернуться. Отпрянуть назад и едва не сдохнуть от такого приступа тахикардии, которого не было ни от наркотиков, ни от адреналина. Отпрянуть назад, ощутить, как стало мерзостно холодно, и, попятившись, осторожно сесть на край показавшейся слишком мягкой кровати. Проваливаюсь. Накрениться вперёд, потому что иначе, кажется, не вдохнуть, и едва не свалиться вниз. Перед глазами темно, внутри мерзко и словно чем-то склизким вымазано. Внутри отвратительно и словно лёгкие забило. Гноем. Едва не свалиться, потому что Кай, внезапно оказавшись рядом, перехватывает за плечи и обнимает, прислонившись к спине. Обнимает, прижавшись своей грудью, ерошит волосы, поднявшись пальцами по рукам, и наклоняется. — И что это было? Оборачиваюсь, смотрю и на него, и на стену над кроватью одновременно, и Кай меняется в лице. Виновато кривится и шёпотом, проведя носом по моей скуле, спрашивает: — Перегнули, да? Моргаю раз. Второй… Скидываю с себя его руки, сомкнув веки в третий, и молча поднимаюсь на ватные ноги. Тошнит как после пьянки, и последнее, что я хочу, — это вернуться в кровать. Последнее, что я сейчас хочу, — это трахаться. Трахаться после такого взгляда. После всего пары, но в моей голове размножившихся на многие десятки криков. — Иди ты на хер со своими ролевыми играми, — выплёвываю в пустоту и всё никак не могу успокоиться. Всё никак не могу унять дрожь и выбросить из головы выражение его лица и покорность, с которой позволил вертеть собой как мне заблагоразумится. Сглатываю противный, всю нижнюю челюсть сковавший ком и думаю, осталось ли что на дне брошенной в холодильнике бутылки. Иди ты на хер со своими ролевыми играми, «будет прикольно», «тебе понравится» и «просто продолжай, что бы я ни говорил». — Детка. *** «Здравствуйте, меня зовут Рэндал Лэшер, мне двадцать восемь, и у меня ментально не стоит». Пожалуй, именно так я бы начал свою речь, если бы оказался в кругу переживших какое-то дерьмо неудачников и был вынужден делиться своими страданиями с окружающими. Пожалуй, именно так я бы начал свою речь — и плевать, что это не совсем правда, — а после забил бы кого-нибудь стулом. С частным психиатром история вышла бы ничуть не лучше, и поэтому я предпочитаю просто жить дальше, делать вид, что у меня всё отлично, и спать на диване. Крайне неспокойно спать, потому как кошмары, что не снились мне несколько лет кряду, решили нагрянуть сейчас, и буквально в каждом я довожу дело до конца. Он кричит, плачет, пытается ударить меня, неизменно получает по голове и затихает, а я как бабуин и последний отморозок имею его мягкое, податливое и будто переломанное тело, которое и не шевелится. Всегда лицом вниз, как тогда. Иногда под всхлипы, иногда в полной тишине. Иногда просыпаюсь, не закончив, а иногда… Ещё немного — и я начну понимать сбрендившую мамашу Кайлера и сам попрошусь к доброму доктору Менгеле на принудительное лечение. Можно даже электрошоком, потому что вот так, как сейчас, становится поистине невыносимо. Невыносимо тонуть в вине, даже понимая, что ничего не сделал. Даже понимая, что это была вовсе не моя припизднутая идея, и Кай — тот ещё любитель порки, доминирования и прочей жести. Даже понимая, что он чувствует себя виноватым больше моего и избирает тактику, в отличие от моей, нападения. Льнёт больше, чем когда-либо, ластится, готовит романтические, и не очень, ужины, грязно домогается и написывает километровые сообщения, умоляя приехать за ним и трахнуть. В машине. В лифте. В студенческой раздевалке. Да хоть в переулке за баками. Где хочешь, когда хочешь и как хочешь. И всё бы умильно и здорово, да только я могу, но не хочу. Не хочу и, кажется, сам начинаю бояться его. Бояться его трогать, целовать или щипать за задницу. Бояться причинить боль или грубануть в неподходящий момент настолько, что это начинает попахивать паранойей. Это начинает выглядеть так, будто я нарочно избегаю его и любой близости. Это начинает выглядеть так, будто я избегаю его вовсе не потому, что до трясучки в пальцах боюсь навредить. Это выглядит так, что, будь я на его месте, уже бы припёр к стенке и первым делом спросил, как зовут мудака, из-за которого всё пошло по пизде. Будь я на его месте, то не стал бы искать ответы в отражении. Но он всё-таки не я, и потому вместо скандалов и истерик царит понимающая, и от этого лишь ещё более давящая, тишина. Тишина, что не разбивается ни о переставшие быть едкими диалоги, ни о нежности, которых с его стороны стало подозрительно много. Тишина, что не разбивается ни обо что, и я впервые за много лет действительно чувствую себя по-настоящему ебанутым. Больным на все имеющиеся извилины. Больным и зациклившимся на ерунде, что была всего лишь игрой. Ненормальной, за гранью — но что у нас вообще было так, как должно? Первое свидание? Секс после третьего? Романтические до блевоты прогулки и задушевные разговоры под луной? Что у нас было так, как должно, и почему оно вроде как нормально сейчас? Нормально в общечеловеческом смысле. Всё вроде как, да не всё. И это ощущение мешает думать и дышать спокойно больше, чем обещанные проблемы с лёгкими из-за пристрастия к никотину в сигаретах. Всё вроде так, как и было, и сейчас, поймав меня в маленьком, гордо именуемом кухней закутке в студии, клеится совсем как обычно. Клеится, но что-то внутри моей головы просто отказывается верить, что просто так. Не когда в студии ещё прорва народа. Пусть уже и хорошо знакомого ему, но вот они, совсем рядом. За толстой стенкой. Льнёт, обнимает со спины, привстаёт на носки, чтобы прижаться щекой к лопаткам, и довольно вздыхает. Я же, в этот момент стряхивающий сигаретный пепел в раковину, замираю и не спешу расставаться со всё ещё дымящим окурком. — Я так по тебе соскучился, — тянет чуть приглушённо, и каждое слово оседает на майке теплом. Тянет чуть приглушённо и поглаживает мой живот, касаясь пряжки ремня. Пока только вскользь. Мизинцами. — Мы вообще-то живём вместе, — замечаю весьма резонно и, передумав выкидывать, затягиваюсь ещё раз, и вот теперь всё — до фильтра. Угукает и носом ведёт по моим позвонкам. Целует те, что между лопатками, и не спешит отстраняться. — И с чего это ты перестал быть противником секса в публичном месте? — А мы что, уже занимаемся сексом? — спрашивает, часто моргая и с неподдельным удивлением в голосе. Спрашивает, часто моргая и с таким искренним «ой», что я бы тут же в него поверил, если бы он не наглаживал ладонями мои штаны. Медленно, вдумчиво и под громкую, затирающую жужжание молнии музыку. Голоса, звон стекла и редкие удары палочек по установке… И это начинает работать. Настраивает на нужный лад. И звуки, и то, что верховодит Кай, а мои руки так и лежат на краях хромированной, давно требующей замены раковине. То, что мои ладони остаются безучастными и он всё делает сам. Забирается в мои задние карманы пальцами, продолжая прижиматься к спине, и неторопливо сгибает фаланги, урча что-то себе под нос. — Я соскучился… — повторяет, выпрямившись, и так удачно попадает в момент, что оборачиваюсь и на его совершенно невинной мордашке не нахожу ни капли ехидства. Одни только большие серые глаза в контактных линзах. Пожалуй, даже слишком честные и доверчивые. — И поэтому пытаешься подъехать ко мне через штаны? — Это и шутка, и нет. Это и шутка, и сто тридцатая по счёту попытка поговорить с его стороны. — Это разве не самый надёжный способ? — Неопределённо ведёт плечами и удобнее устраивается, прижавшись к моей спине. Тёплый и, должно быть, уставший за день. Уставший за день и всё равно притащившийся сюда, в студию, чтобы, дождавшись меня, уже вместе двигаться домой. — Твой способ. — Может, всё-таки позже его опробуем? — увиливаю и прекрасно осведомлён об этом. Увиливаю и ничего не могу поделать с этим. Один на один тяжко. И в глаза смотреть, и даже просто открывать рот. Один на один, а тут… А тут, помимо нас, ещё двое. И я скорее удавлюсь, чем расскажу кому-нибудь из них. Чем вообще кому-нибудь расскажу. Кай выдыхает, отступает назад, опуская повисшие вдоль тела руки, и, несмотря на то что получил от ворот поворот, не уходит. — Ну, раз так, то… Я уже жду чего угодно. Взрыва, попытки обвинить в чём-то, тычка под рёбра и даже страшного «я тогда поживу где-нибудь, пока ты не перезагрузишься», и в тот момент, когда моё сознание спешно прорабатывает самые ужасные варианты окончания этого «ну», договаривает. Немного устало и смиренно до дрожи. Подозрительно смиренно. — Обнять-то сейчас можно? Или тоже подождать твоего «потом»? Хмыкаю и, наконец избавившись от окурка, что даже не шипит, соприкоснувшись с крупной каплей воды, отталкиваюсь от раковины и, прокрутившись на пятках резиновых подошв конверсов, оборачиваюсь. Пальцы тут же снова ложатся на хромированную окантовку. Я цепляюсь за неё, будто в поисках опоры, и чувствую себя… им. Чувствую себя тем, кто напротив и, стоит только нашим взглядам встретиться, шагает вперёд, обнимает не как обычно, не закинув ладони на шею. Не сцепив их за ней. Обнимает осторожно, укладывая пальцы на бока, и, проведя по ним, делает ещё полшага вперёд, чтобы опустить подбородок на моё плечо. — Тебе всё равно придётся поговорить со мной, — произносит будто бы в никуда, но с ощутимым нажимом. — Разве мы сейчас не разговариваем? Каким же жалким нужно быть, чтобы пытаться ускользнуть подобным способом. Каким же жалким надо быть, чтобы думать, что это может сработать. — И в один прекрасный момент я решу, что пора, и ты так по-дебильному не отвертишься, — обещает немного ворчливо, теплом касаясь моих шеи и ключиц. Обещает немного ворчливо, но настолько спокойно, что я сам не понимаю, когда успел накрыть его ладонь своей и легонько сжать, комкая собственную футболку. — А это уже смахивает на угрозу, — подмечаю меланхолически, и он совершенно так же кивает: — Она и есть. — Кай… Подносит палец к моему рту и, вздохнув, будто нянька, что день и ночь вместе с неуправляемыми пятерняшками, привстаёт на носки и прижимается своими губами к моим. Осторожно и вовсе не пытаясь наброситься. Осторожно, как я мог бы касаться его после очередного кошмара или попытки скатиться в приступ. Осторожно, просто давая понять, что вот он и у нас типа всё в порядке. Насколько это вообще может быть. — Как ты живёшь с этим? — спрашиваю невольно даже для себя и едва держусь, чтобы не закатить глаза, потому как ещё сам не полностью понял, с каким «этим», но уже ляпнул. Кай же приподнимает бровь и чуть отклоняется назад, чтобы моё лицо видеть. Моё лицо, что кривится, и я спешно договариваю, не зная даже, удалось правильно сформулировать или нет: — Как ты уживаешься со своими тараканами? — А что, ты только сейчас об этом задумался? — В очень общих чертах. Ответить не успевает, хотя и собирается, но до того, как открывает рот, хлопает входная дверь, да так хлопает, что этот звук легко пробивается через прикрученную более чем наполовину музыку. Отвлекаемся на него оба, и Кайлер отстраняется, не забыв напоследок залезть в мой задний карман ещё раз, только на этот раз чтобы достать пачку с последними двумя сигаретами и зажигалкой. Помахивает ей перед моим лицом, намекая на то, что я могу валить, а он тут пока побудет, в обществе никотина и дыма, что мы стараемся особо не растаскивать по всей студии. Киваю в ответ и уже натягиваю на лицо одну из лучших усмешек, предназначенных для того, чтобы наебать моего лучшего друга, и невольно щурюсь, оказавшись под ярким светом. Фигуру Джеки, что даже страдающий последней стадией миопии бы различил на фоне светлых стен, замечаю первой, а после ошарашенно хлопаю ресницами, так и не успев ничего ляпнуть. А после ошарашенно хлопаю ресницами, потому как некто низкий и юркий набрасывается на меня раньше, чем я успеваю проморгаться. Раньше, чем успеваю открыть рот. — Сегодня день халявных обнимашек или что? — Недоумение сменяется почти что припадком сверхъестественного ужаса, стоит мне опустить взгляд и увидеть наконец, кого тут притащило на такие приветствия. — Привет, Эва. Поглаживаю по спине девушку, что даже младше Кая на пару лет, и перевожу взгляд на Джеки, который привёз в студию свою младшую, запертую большую часть года чёрт-те где сестру. «Чёрт-те где» подразумевает частную школу, но, как по мне, недалеко от тюрьмы ушло. Со всеми этими их школьными формами и распорядками. И перевожу взгляд на Джеки, в глазах которого ни капли раскаяния. Напротив, пожимает плечами и такой весь из себя ни при чём. О, погоди… это только пока ты такой невозмутимый. — Что? Она в меня намертво вцепилась. Не мог же я её связать. Нет, может быть, и мог, но… Объект разговора, что всё ещё стоит рядом со мной и по иронии, приподнявшись на носки, заглядывает мне в глаза совсем как Кай минутой назад, фыркает, и взгляд её подведённых глаз становится вовсе не тем, что положен юной леди. — Я соскучилась. Вот это да! Бронебойное ей выдать, и то не будет так сбивать. — И две недели назад мне исполнилось восемнадцать. — Надо же… как здорово. — Только не это. Только не это, пожалуйста, блять, Господи, Будда или сам Сатана. Только не это. Только не то, о чём я подумал. Дайте мне лопату, я сам выкопаю метр на два. — Оставь мне адрес своей школы, вышлю тебе что-нибудь. Ты как? Любишь что-нибудь? Пытаюсь отцепить от себя её руки и не обидеть при этом. Пытаюсь отцепить от себя её руки и, заслышав знакомый голос со спины, понимаю, что значит выражение «пот выступил от ужаса». У меня, кажется, сейчас вспотеют даже ресницы. — Я люблю. Потому что Кай курит не в пример мне и наверняка бросил сигарету на середине. Потому что Кай ещё и слышит неплохо и чёрта с два стал бы игнорировать женский голос. Освобождаюсь в тот момент, когда подходит к Джеку для того, чтобы пожать руку, и тот зыркает на меня поверх тёмной макушки со странной смесью налёта вины и удивления во взгляде. Что, не подумал, что он тоже может здесь быть? А телефон что, только вчера изобрели? — Привет, детка. Невольно кривлюсь от «своего» обращения и, приподняв бровь, наблюдаю за тем, как этот тощий пытается всё разрулить. — Это Эва. Моя младшая сестра. Эва, это Кай, он… — Вроде как встречаюсь с крашеным ублюдком. «Детка» весьма очаровательна, когда её что-то бесит. Детка весьма очаровательна и слишком прозорлива. Детка не собирается шаркать ножкой и представляться моим троюродным племянником или ещё кем. И, признаться, меня даже удивляет это. Кай, которым он был полгода назад, именно так бы и сделал. Промямлил бы что-то про общие гены или бабушку, с которой мы все на одно лицо. — Вот с этим вот, — тычет пальцем в мою грудь, а после протягивает ладонь и Эве, которая, должно быть, и прилетела в своей школьной форме. Эве, которая пытается справиться с эмоциями, что медленно сменяются одна на другую на хорошеньком кукольном личике. Эве, которая ещё пару лет назад собирала постеры с моими изображениями и везде демонстративно заклеивала своего брата. Эве, которой я как-то по пьяни в её нежные пятнадцать пообещал, что если она захочет, то я стану её первым. Если Джеки меня не зароет на месте, конечно. Мы тогда посмеялись, а после я так выхватил по ебалу, что мозги разом встали на место, а затем и вовсе забыл об этом. А она, видимо, нет. А она и знать не знала, что: «Привет, я тут вот остепенился». Да ещё как… Рассматривает Кая как музейный экспонат, а после, шагнув вперёд, почти так же, как меня, обнимает. Почти так же, а после, сморгнув и будто бы встрепенувшись, улыбается и, тряхнув волосами, хватает его за руку и тащит на улицу. Просит помочь принести из машины коробки с пиццей, которые они привезли. Просит помочь, раз уж он тут самый юный среди всех старпёров, а я оборачиваюсь к Джеки и устало потираю глаза. — Ты же не сказал, что он тоже будет, — звучит задумчиво-виновато, и я выпрямляюсь и обхватываю себя руками. Выпрямляюсь и гляжу на друга так, что он переступает с ноги на ногу. — Ой да перестань, она точно не растреплет о твоём трогательном романе. — А это ты с чего взял? — Хотя бы с того, что ты для неё не просто друг старшего брата, а принт на тетрадях, мелодия вызова и, возможно, ростовая кукла, с которой она спит. В последнем не уверен и надеюсь никогда, никогда не узнать наверняка. — Переросла, да? — Даже если и не совсем, то бояться нечего. Эва знает, от кого зависит, смогу ли я и дальше оплачивать её шмотки, школу и прочие милые сердцу радости. Вот опять же — футболки с твоей рожей сами за себя не заплатят, а её парень, судя по всему, ещё сам висит на родительской груди. Кривлюсь и демонстративно отшатываюсь в притворном ужасе. Пожалей моё воображение, Джеки. Никаких родительских грудей и моих рож в одном предложении! Никаких! Кайлер оказался заразен, и его чересчур больное воображение теперь не даёт спокойно жить и мне. Но у неё есть парень! Это же хорошо, верно? У неё есть парень, а значит, она больше не видит в кандидатах на эту роль одного злого пришибленного урода, что старше её на добрый десяток лет. — Трусиков у неё со мной нет? Старше на добрый десяток лет, но не ляпнуть какую-нибудь дрянь полушёпотом — выше моих сил. Ляпнуть и тут же отойти на полшага в сторону, на случай, если Джек не ограничится одним лишь потяжелевшим взглядом. — Ещё одна шутка про трусики — и… — Я знаю. Забей. Считай, это нервное. Не был готов к тому, что твоя милашка-сестричка увидит Кая. Милашка-сестричка, которая возвращается спустя ещё три минуты вместе с пойманным где-то на подлёте к студии Рупертом, что, в отличие от идущего последним Кайлера, которого и не видно из-за коробок, тащит ящик пива. Милашка-сестричка, которая оставила пиджак в машине и выглядит подростком в светлых гольфах и короткой, складками уложенной юбке. Выглядит подростком с маленькими тёмными заколками-бантиками и светлыми, струящимися по плечам локонами. Выглядит подростком, даже когда украдкой обхватывает бутылочное горлышко губами и косится в мою сторону, хлопая накрашенными ресницами. Кай в этот момент стоит спиной и ничего не видит. Кай о чём-то треплется с Рупсом, и тот весьма неплохо справляется с ролью отвлекающего манёвра. Отвлекающего манёвра, что изо всех сил старается заболтать моего нынешнего и не дать ему особо таращиться по сторонам. Хотя бы потому, что Эва оказывается рядом со мной и, будто бы случайно махнув рукой, касается пальцами моих. По пищеводу тут же прокатывается тошнота, и я оставляю не опустошённую даже наполовину бутылку. Эва, которая плевать хотела и на Джейн, и на других моих пассий в своё время. Эва, которая подозрительно близко и улыбается Кайлеру. Эва, которая крутится среди остальных и напрягает меня. *** Ещё неделя. Уже вторая. Почти не бываю дома и уже дважды успел уехать и вернуться. Почти не бываю дома, а это значит, что Кай сам по себе и где-то на периферии. Учит уроки, готовится к экзаменам и весь такой хороший, что становится подозрительно. Насколько его ещё хватит, в самом деле? Или вся магия в припрятанном под матрасом продолговатом предмете, о котором я знаю, но делаю вид, что нет, чтобы им же и не быть побитым? Учит уроки, готовится к экзаменам… и совершенно не выносит мне мозг. Затаился. И я всё жду, когда же его уже снесёт. И я всё жду новой волны настырности или чего-то подобного. Чего-то большего, чем просто атака сообщениями, что он не умеет писать по одному. От Детка: «Где ты?» От Детка: «Ты знаешь, что нельзя пялиться в телефон за рулём?» От Детка: «Так где? Я же вижу, что читаешь». Отвечаю на ближайшем светофоре и жалею, что так и не обзавёлся гарнитурой или хотя бы наушниками, с которыми у меня вот уже много лет особые отношения. «Почти дома. А ты?» То я их теряю, то они садятся и дают настолько отстойный звук, что тут же отправляются в мусорку. От Детка: «Я тоже почти. И с сюрпризом». «Мне стоит воодушевиться или испугаться?» От Детка: «Разве что за запасы своего бухла, от которого и так почти ничего не осталось. Я с Юджином и его лучшей частью. Ничего?» Меня это даже забавляет иногда. Это его осторожное «ничего». Никак не привыкнет к тому, что я давно перестал считать свои квадратные метры только своими, да и его придурковатая парочка если и раздражает, то не настолько, что это нельзя перетерпеть. Мальчик-мажор и его патлатая пассия, которая каким-то чудом не линяет, — далеко не худшая компания, в которой я оказывался. «Ничего, если никто не нагадит на мой коврик. И не сожрёт мой бургер». Ответ приходит, только когда я оставляю машину на подземной парковке и, даже не забыв захватить пакет с заднего сидения и звякнув сигналкой, направляюсь к дверям лифта. От Детка: «Не нагадит. А рядом с твоим, случаем, нет моего бургера?» Болтовня ни о чём расслабляет, и впереди целых три дня прекрасного ничегонеделания. Разве есть что-то более настраивающее на позитивный лад? От Детка: «А ещё мать Юджина ударилась в органику и собирается запускать свою линию уходовой ерунды. Мне пихнули целый пакет. Попробуем?» «Собираешься делать мне маски и тереть скрабом?» От Детка: «Почему нет? Не стану же я рисковать своим лицом, когда можно протестировать на твоей роже. И у меня вопрос: что ты знаешь ещё, помимо масок и скрабов?» «Гель для бритья». От Детка: «А ещё?» «Гель после бритья». «Зубную пасту». От Детка: «Да ты просто бьюти-богиня». Собираюсь бросить нечто столь ехидное в ответ, спросить, не кусал ли его какой-нибудь напомаженный загорелый педик и стоит ли мне опасаться в ближайшее полнолуние, но решаю, что сначала было бы неплохо найти ключи. Неплохо зайти в квартиру, скинуть давящие и ничего общего не имеющие с удобными кроссовками туфли и уже тогда продолжать соревноваться в остроумии. Запихиваю телефон в карман, перехватываю плотный бумажный пакет, пахнущий фастфудом, в левую руку и толкаю ключ в замочную скважину. Тупо моргаю, понимая, что он не поворачивается. Понимая, что нижний замок незаперт. Понимая, что Кай никогда не закрывает на неразработанный верхний, и у меня абсолютно такая же привычка. Выглядит как минимум подозрительно, и первое, что мелькает в моей голове, — это то, что квартиру успели обнести. Но этот вариант кажется весьма хлипким, учитывая камеры и охрану внизу. Учитывая, что каждый отвечает буквально своей задницей и уж точно кого-то копающегося около моей двери бы не пропустил. Опускаю взгляд, не замечаю ни одной царапины около скважин и, решив, что это Кай замотался или проебал ключ с общей связки, отпираю верхний. Переношу ногу через порог и осоловело моргаю несколько раз, пытаясь понять, чем так приторно воняет и почему в спальне горит приглушённый свет. Почему весь пол усыпан каким-то цветным, смахивающим на мелкое конфетти, блестящим мусором и красными вытянутыми лепестками. Отвлекаюсь на вибрацию в кармане, но телефон не достаю. Оставляю пакет в прихожей и медленно прохожу вперёд, даже не разувшись. Сердце колотится как сумасшедшее. Потому что через весь коридор и гостиную в спальню ведёт банальнейшая дорожка из маленьких расставленных свечей и того же конфетти. Потому что я знаю по запаху духов и благовоний, которые бы никогда не зажёг чихающий от подобных вонючек Кай, кто забрался в мою квартиру. — Ты это серьёзно? — устало спрашиваю у полумрака, царящего в спальне, но внутрь не захожу, опасаясь того, что она может быть не одета. — Умоляю, скажи, что сейчас из шкафа выпрыгнет Джеки и скажет, что вы вдвоём решили просто поржать, глядя, как я обделаюсь. — Никто не выпрыгнет, — темнота отвечает мне голосом Эвы, а спустя мгновение показывается и сама девушка. И спасибо уже за то, что в белье, пусть и открытом настолько, что ничего не скрывает. — Я тебя уже несколько часов жду. Ты сначала в душ или сразу?.. — интересуется деловито, будто обсуждая заключение какой-то сделки, и я устало потираю щёку, а после, выдохнув, оттягиваю ворот тонкого свитера от горла. Чёрт знает почему, но кажется, что вот-вот сожмётся и задушит. — Или, дорогая. Давай, выметайся отсюда. — Делаю всё возможное для того, чтобы мой голос звучал нейтрально, и покусываю язык, чтобы не сорваться на нецензурщину и вопли. И покусываю язык, чтобы хоть как-то отвлечься. — Или я привезу тебя домой в багажнике. Реагирует на сказанную совершенно спокойным голосом угрозу вовсе не так, как я ожидал. Реагирует на неё… абсолютно никак. Только качает головой, и светлые, наверняка вытянутые волосы, мягко мажут по её груди и плечам. — Я люблю тебя всю свою жизнь… — начинает настолько уверенно, что не составляет никакого труда вообразить, как она тренируется перед зеркалом. Тренируется, раз за разом прогоняя и совершенствуя свою речь. Вот теперь шагаю вперёд и хватаю её за ничем не прикрытые плечи и не даю приблизиться, когда собирается обнять. — Нет, не любишь. Хотя бы потому, что совсем меня не знаешь. Хотя бы потому, что я далеко не подарок и порой самый настоящий мудак, с которым не всем удаётся сладить. Мудак, который, вспылив, может выкинуть или сделать что-то, о чём наверняка будет жалеть, когда остынет. Мудак, который категорически не хочет доводить до края. — И поэтому я тебя прошу: одевайся и уезжай. Ничего не будет. Ни сейчас, ни когда-либо ещё. — Но почему?! Чего тебе стоит?! — переходит на крик и обиженно лупит меня по запястьям, заставляя убрать руки. Отскакивает назад и свои белые и тонкие складывает крест на крест, неосознанно стремясь прикрыться. Роковая соблазнительница. — Это что, так сложно? Прикрываю глаза и ощущаю, как горят роговицы… Прикрываю глаза и срываюсь, сколько бы ни пытался сосчитать хотя бы до пяти, на двух: — Да, это сложно! Вздрагивает от моего крика и неосознанно подаётся назад, к дверному косяку. Непонимающе хлопает ресницами, а меня уже несёт. Медленно, не кубарем, но уже несёт. — Ау?! Ты младшая сестра моего лучшего друга! Я помню тебя в идиотской шляпе и подгузниках! Да у меня не встал бы, даже если бы я хотел! Мотает головой, смаргивает, опуская чересчур длинные, чтобы быть настоящими, ресницы, и сдавленно возражает: — Ты этого не знаешь. Сдавленно, негромко и едва удерживая лицо, которое вот-вот скорчит некрасивую гримасу. — Прекрасно знаю! Дёргается снова, стоит только немного повысить голос. Мысленно отвешиваю себе пинка и пытаюсь закончить нейтрально. Пытаюсь закончить хотя бы близко к своему обычному голосу: — Я не заливаюсь, как раньше, дорогуша. И, представь себе, мне не плевать, кого именно я трахаю. — Что, больше не изменяешь? — Звучит не как упрёк даже, а как попытка отвесить словесную оплеуху, припомнив старые грешки. Грешки, которые за мной водились, когда ей ещё первый лифчик не купили. Но то мелочи, правда? Продолжает напирать, и я неосознанно пячусь, отходя к дивану: — Никаких пьяных выходок? Тусовок и бесконечных проверок на всё, что можно заполучить, по-быстрому перепихнувшись в каком-нибудь клубе? — Это было давно, — парирую, а сам едва сдерживаюсь, чтобы не оборвать её на полуслове. Чтобы не оборвать её, как я мог бы сделать это с Каем или её братом. — И как-то ты слишком подозрительно осведомлена. Я ни за что не поверю в то, что это Джек рассказывал. Пожимает плечами и невольно ёжится, несмотря на вызов во взгляде. Невольно ёжится, но продолжает строить из себя оторву, которой всё нипочём. Продолжает давить на своё. — Подслушивала. Лазила в его телефоне. Отворачиваюсь, потираю подбородок пальцами и, выдохнув не воздух даже, а почти пар из лёгких, пробую ещё раз. Пробую, прервав все глупые споры. — Эва… прошу тебя, одевайся и возвращайся домой. Ненавижу это слово. Ненавижу говорить «пожалуйста» или упрашивать. Но с ней… С ней я готов к этому. Готов к тому, что моё самолюбие — не самое важное. — Я вызову тебе такси, ладно? — Всё из-за того мальчика? С пластикой? — С какой пластикой?.. — повторяю за ней и запоздало догоняю, о чём она вообще. Запоздало догоняю и отрицательно мотаю головой. — Нет, это его настоящее лицо. Долгая история и всё такое. И этот мальчик живёт в этой квартире. Вместе со мной. И я, блять, даже не представляю, что скажу ему, если вы столкнётесь. — Скажешь, что обещал мне. У вас, парней, с этим проще. — Да ничего я не обещал! — взрываюсь, как осколочная граната, и она отпрыгивает назад, будто ошпаренная. Отпрыгивает, не знает, куда деть руки и как прикрыться. Не знает, что именно стоит прикрывать — пылающее лицо или грудь. На то чтобы отдышаться и этот порыв задушить тоже, уходит всего ничего. Три вздоха, сожаление о том, что не накурился по дороге, и две попытки обвести взглядом весь потолок в комнате. — Серьёзно, не вынуждай меня. Джек поседеет, если увидит тебя здесь в таком виде. Ты знаешь, как сложно красить седые волосы? — Последнее должно быть смешком, но выходит какой-то истеричной хернёй. Выходит совершенно не к месту ляпнутой тупостью, и её срывает. Срывает, как пробку с бутылки, и голос, и без того высокий, и вовсе режет по ушам не хуже выкрученной на максимум завизжавшей колонки: — Что ты несёшь?! Морщусь, не знаю, куда деть ни себя, ни руки. Не знаю, куда деть всю ту злость, что так и клокочет в горле. Не знаю, куда деть её до того, как выберется наружу и, в лучшем случае, мне понадобится новая мебель. О худшем же даже думать не хочу. — А чего ты ожидала?! Что я зайду, увижу тебя в кружеве и тут же потеряю голову? Это так не работает, Эва! Лучше криком, чем кулаками. Однозначно лучше, пусть она этого и не понимает. Пусть считает себя принцессой, на которую нельзя повышать голос и смотреть стоит только с благоговейным трепетом. — А как это тогда работает?! — Налетает на меня, пихает в живот и лупит по руке. Налетает на меня, пытается пнуть, а когда не выходит, отступает, будто бы запоздало испугавшись, что не сдержусь и брошусь в ответ. — Я четыре года ждала этих грёбаных восемнадцати, чтобы это был ТЫ, а не кто-то другой! Потому что ТЫ так сказал! Ты обещал мне! Выдыхаю через раздувшиеся ноздри и, понимая, что ничего не добьюсь словами, хватаю её за руку и выволакиваю из спальни, тщательно рассчитывая силы, чтобы не оставить синяки. Не оставить следов от пальцев. Тащу за собой и на ходу пытаюсь выдернуть мобильник, чтобы набрать Джека. Не хочет сама — отлично. Поедет с личным водителем. Вырывается, пытается зацепиться за косяк, лупит меня по запястью и плечу. Вырывается, шипит, не вопит разве что только, и всячески мешает мне набрать нужный номер. Дёргается, психует, а после толкает в спину так, что не удерживаю чёртов телефон, и он, прокрутившись, падает экраном вниз. Слышится звучный хруст, и я понимаю, что в шаге от того, чтобы замахнуться, и тому же Каю давно бы уже всёк за такие выходки. А ей нельзя, блять! Она слабая! Она маленькая! Она сестра Джека, который зароет меня под ближайшим плинтусом. Воистину, мир полон справедливости! — Да не пихайся ты! Замирает от крика, но после, очнувшись, начинает выбиваться с новой силой. Я же пытаюсь повернуться так, чтобы не засветила по лицу, и, толкнув телефон носком ботинка, вижу мелкие осыпавшиеся стёкла. Экран в труху. — Отпусти меня, — сквозь зубы давит и, кажется, вот-вот зашипит или расплачется. Кажется, вот-вот случится и то, и другое. Упорно отворачивается, когда пытаюсь посмотреть на её лицо, и это только лишь ещё больше меня бесит. — Куда? Назад в спальню? Подождёшь брата под моим одеялом? Дёргает плечом, шмыгает носом, и я невольно разжимаю пальцы, как будто бы только облитый ледяной водой. Разжимаю пальцы, кривлюсь, понимая, что меньше всего следовало бы перед ней извиняться, и тут же, едва успев моргнуть, выхватываю по роже. Замахивается за какие-то жалкие секунды и так лепит, что в ушах звенит. Замахивается за какие-то жалкие секунды, бьёт и тут же начинает плакать. Один-единственный всхлип перерастает в истерику, и я, несмотря на то что это всё ещё моя квартира, хочу убраться отсюда. Убраться куда подальше, дождаться, пока всё это дерьмо разгребут без меня, и только после вернуться. Сделать вид, что её тут и не было. Сделать вид, что той синей выходки тоже не было. Какой же я был уёбок, господи. Сделать вид, что всё это сейчас происходит не со мной и не моя входная дверь хлопает, когда рядом, не зная, куда деться, рыдает маленькая глупая дурочка. Почти голая дурочка. Сцена выходит просто классической. Кай осторожно проходит в гостиную, так же, как и я, не стащив обувь. Кай осторожно проходит в гостиную, осматривает её и, окинув взглядом главную виновницу, молча приподнимает бровь. И я тут же представляю, как это выглядит со стороны. Насколько стрёмным это всё выглядит. — Это не… — Я знаю, — перебивает, на удивление, спокойно и, выдохнув, вдруг щурится и рассматривает уже моё лицо. Должно быть, на щеке остался след. Опускает взгляд и видит мой расхлёстанный мобильник. Точно. Телефон. — Набери Джеки. Осторожно кивает, и я наконец-то могу сдвинуться с места. Отмереть. — Скажи, чтобы забрал. Не уточняю, кого и когда. Не уточняю вообще больше ничего и ухожу на кухню, поискать в холодильнике что-нибудь холодное. Поискать на кухне что-нибудь в стекле. Проходя мимо коридора, сталкиваюсь взглядами с замершим около двери Юджином и бездумно киваю ему. Отвечает тем же и глупой, растерянной ухмылкой, и у одного только рыжего не отражается недоумение на лице. У рыжего, которому пофигу, где втыкать в какую-то задротскую штуку на своём планшете. У рыжего, который не слышит ни всхлипов, ни голоса Кая, который, вопреки всему, пытается успокоить эту упрямую идиотку. Шарюсь по шкафчикам и, ожидаемо не обнаружив ничего на виду, думаю уже психануть и одним махом скинуть со стола все солонки, перечницы в дебильную клетку, херню, в которой стоят зубочистки… Представляю, сколько придётся собирать, и передумываю. Вот это, наверное, и есть ёбаная старость. Её первые предпосылки. Когда отказываешься от красивой, уже висящей на твоей шее девчонки, потому что ПРИНЦИПЫ, и раздумываешь дебоширить, зная, что придётся после прибирать. Обхожу стол, верчусь на месте и не знаю, чем себя занять. Уходить — не вариант, возвращаться в комнату не хочется тоже. Достаю кружку и, проигнорировав фильтр, наполняю её прямо из крана. Опрокинув залпом, распахиваю окно. Шарю по карманам, когда из-за спины подкрадывается Кай и молча кладёт зажигалку по мою левую руку. Забрал из куртки? Отходит к холодильнику так же молча и возится с ним, пока прикуриваю и выдыхаю в окно. Возится с ним, со шкафчиками, и возвращается назад, ловко запрыгивая на столешницу. Так и не скажешь, что ломал ногу. Прикладывает к моей скуле припасённый для виски и завёрнутый в полотенце лёд и отдёргивает руку, стоит мне поморщиться и зашипеть. Сидит на разделочном столе, а я курю, высунувшись в окно. Только разулся и закатал рукава. Только вылакал добрую четверть первой же найденной бутылки и теперь смиренно жду Джека, который наверняка пришёл в лютый восторг, когда Кайлер до него дозвонился. Который, по сути, и не сказал ничего, только выслушал и почти сразу же отсоединился. — Сильно болит? — В голосе Кая проскакивает даже сочувствие, и это удивляет меня. То, что принялся носиться вокруг с ледяным компрессом, тоже. Потому что ну, вообще-то, полуголая девушка сидит на диване, замотанная в одну из моих самых больших футболок. Здесь сидит, через стену. Поджав под себя ноги и лишь чудом не размазав тушь по всему лицу. — Было и хуже, — пытаюсь отмахнуться, но не позволяет отвести свою руку. — Зачем это вообще? Мне не сломали челюсть. — Чтобы не было синяка. Даже он сейчас бесит. «Бесит» просто гуляет по моей крови, и я ничего, совсем ничего не могу с этим поделать. — Да и хер с ним, — пробую отделаться от него снова, но едва ощутимо шлёпает по пальцам и мотает головой. Делает какие-то одному ему известные выводы и изрекает фразу, после которой мне хочется смыться из собственной квартиры. Укатить куда-нибудь и остаться ночевать в машине. — Чувствуешь себя виноватым? — За что именно? — уточняю неохотно и всё-таки смотрю на Кая, а не кошусь на сложенное в несколько раз полотенце. Пожимает плечами и перемещает компресс чуть ниже, чтобы холодный уголок касался шеи. — За то, что не сказал, что она может такое выкинуть. — А я знал? Судя по тому, как сузились серые глаза, что по уровню чуть выше моих, огрызаться не стоило. Хотя бы потому, что только что я сам дал повод для нового витка. Хотя бы потому, что теперь Кайлер начнёт переть как танк, и попробуй выберись без дыры в голове из-под карающих гусениц. — То, что она влюблена в тебя, ты знал наверняка. — Знал, — признаю неохотно, но врать или отмахиваться нет никакого смысла. К чему, если глядит в упор и любое движение уголка глаза или брови заметит? Врать или отмахиваться нет никакого смысла, если причины моего молчания весьма прозаичны. — Не хотел напрягать тебя. Ну, знаешь, ещё одна безумная дамочка в моей жизни. — Не ещё одна и не безумная… Вот это да. Похоже, всех собак в итоге спустят на меня. В итоге опять я главное дерьмо в этой драме. — …просто… маленькая. — Только не говори, что ты на её стороне. — Я на своей стороне, Рен. Ну хоть ты не бей меня, ладно? Или лучше бей, но не смотри так, будто я тебе в штаны закинул живого ежа. — А это что значит? Выдыхает, опускает наконец руку, а после и вовсе не глядя отправляет скомканное полотенце с тем, что было в него завёрнуто, в раковину. — Это значит, что я ни хера не в восторге и злюсь на тебя, но я ни на секунду не поверил, что ты сам её сюда притащил. Это же клинический идиотизм. Спасибо, что хотя бы сейчас в кретины не определил. И за то, что не бросился голосить, тоже спасибо. Спасибо, которое я никогда не произнесу вслух. — За что тогда злишься? — За то, что ты, мудак, не сказал, что она бегает за тобой уже… Сколько?.. Лет пять? Вот именно поэтому и не произнесу. — Она ребёнок… — Потираю сначала веки, а после и ушибленную сторону лица. Из-за холода мало что чувствует, и это даже забавно. — Я бы не стал. Затягиваюсь уже успевшей истлеть на четверть сигаретой, и выдох совпадает с самую малость мнительным, но, как и дым, едким комментарием. — Мне было не намного больше, когда мы переспали. Тебя это не смутило. Ещё одна тяжка, и всё одно не спасает. Ни от раздражения, ни от желания разбить что-нибудь с новой силой. — Окей, сейчас я бы не стал! Абсолютно не реагирует на мой изменившийся голос и остаётся всё таким же въедливым. И злиться вдруг не остаётся ни запала, ни сил. — А пару лет назад? — Она сестра Джека, детка, — произношу так, будто одно это уже значит больше, чем судебный иск. Потому что так и есть. Потому что есть вещи, от которых я никогда не был готов отказаться из-за минутного порыва или двадцати минут сомнительного удовольствия. — И пару лет назад не стал бы тоже. И вовсе не потому, что я боюсь разбить чьё-то сердце, а потому, что у меня всего один такой друг. Задумчиво кивает и протягивает свободную руку к моей сигарете. — Да когда ты уже бросишь? — вырывается невольно и только потому, что этот вопрос вертится в моей голове уже не один месяц. То по три недели не курит, то за вечер утаскивает больше половины пачки, и даже я, которому наплевать, где смолить, морщусь. — Когда-нибудь, — звучит философски-пофигистично и сквозь клубы дыма. Звучит равнодушно, но выглядит просто пиздец как привлекательно. Такой весь задумчивый, серьёзный и… взрослый. Немного взъерошенный, в линзах и с каким-то подозрительным блеском во взгляде. Явно задумал что-то. Явно ещё обдумывает. Он — ещё, а я — уже. Перехватываю за запястье снова и, прежде чем решит снова начать шипеть, подтаскиваю к себе, заставляя отпустить руку и наклониться. Подтаскиваю к себе и, игнорируя сигарету, которую он едва успел выдернуть, целую. Не так, как утром, дежурно клюнув в щёку, и не так, как вечером, когда падает спать, заёбанный после своих пар. Не так, как последние десять дней, а то и больше. Целую НОРМАЛЬНО, и ничего не щёлкает в голове. Так психанул с Эвой, что на то, чтобы сублимировать или придумывать себе что-то, не осталось никаких сил. Даже когда напираю или кусаюсь. Даже когда нарочно защемляю его губу, и Кайлер невольно шипит на это. Даже когда, повернувшись, сильнее впиваюсь пальцами в его колено. Нервяк всё ещё гуляет по крови, всё ещё бесят россыпи конфетти и отвратительный запах благовоний, что не перебить даже куревом. Пока не перебить. Кай не глядя отшвыривает ещё дымящий бычок в раковину и уже двумя ладонями берётся за моё лицо, а я наматываю ворот его футболки на стиснутый кулак, безбожно растягивая. До треска ткани и ниток. А я безбожно растягиваю, порчу и даже от этого получаю какое-то странное удовольствие. От того, что синяки оставлю на тощей бледной ноге, тоже. Оставлю, а он будет только рад получить их. Проникаюсь всё больше, играючи ловлю его язык, не отстраняясь совсем, стараясь дышать носом. Не отстраняясь и Кая не пуская тоже. Надо ему — пусть открывает рот. Сможет поймать немного. Не свалится в обморок — и ладно. Даже если и свалится, то ладно, даже так пойдёт. Шаг в сторону, чтобы не прижиматься к столу бедром. Шаг в сторону, чтобы развернуться и развернуть его. Шаг в сторону, чтобы, дёрнув к краю, сжать уже обе коленки и провести вверх по шероховатой ткани джинсов. Шаг в сторону… чтобы напротив. Теперь можно и отстраниться. Чтобы посмотреть на него. Чтобы посмотрел на меня. Окинул взглядом, усмехнулся влажным ярким ртом, уложил свою ладонь поверх моей и передвинул её на поясницу, а там и ниже. Сжал рывком поверх пустого кармана и накинулся снова, схватившись за мой затылок. Накинулся, покусал и отклонился к краю, будто бы пытаясь выпрямиться и нависнуть. Будто бы пытаясь… — Я, конечно, страшно извиняюсь… Едва не клацаю зубами от неожиданности, и Кай резко отстраняется, не желая рисковать кончиком языка. Выдыхает, улыбается, качает головой и переводит взгляд на дверной проём. Следую его примеру, только в разы медленнее и вовсе не с таким умиротворённым выражением лица. И застывший в проходе Юджин виновато помахивает пальцами и отсвечивает зубами так, словно ему за рекламу зубной пасты заплатили. Мнётся с ноги на ногу, кривится, сглатывает и, вдруг щёлкнув пальцами, вспоминает, зачем пришёл: — Но можно твой бургер? — Можно ты сходишь на хуй? Кай молча шлёпает меня по плечу и вмешивается до того, как успею сказать ещё что-то. — Хочешь, возьми мой. Благодарно кивает и тут же заявляет без намёка на раскаяние в голосе: — А твоего уже нет. Я заказал доставку, но, пока она приедет, рискую сдохнуть от голода. У вас вечно всё через жопу, ребята. Пока выслушал все всхлипы и растолковал, что к чему, Лесли сам себя чуть не переварил. — А ты сам-то как понял, что к чему? — А что там понимать? Девчонка — твоя фанатка, Кайлер ей искренне сочувствует и не готов перекладывать свою тяжёлую ношу на её хрупкие плечи. Ты, как обычно, бесишься. Так я возьму бургер? Отмахиваюсь от него, как от капризного ребёнка, который только что выпросил своё и удалился после чуть насмешливого «Душевнейше благодарю, о спаситель», и на кухне снова становится тихо. Слышно только, как негромко жужжит вытяжка да бьётся сердце Кая. Кая, что действительно, кажется, не злится. — Ну как, тебе стало лучше? — интересуется, беззаботно покачивая ногой и стряхивая с моей груди не то прилипшую нитку, не то незримую для мира соринку. — А мне что, было плохо? Фыркает, будто я ляпнул какую-то очевидную глупость, и тут же размашисто кивает: — Ты бы видел своё лицо. Ты зато почти светишься, маленький засранец. Ты светишься, и мне действительно становится проще. — Спасибо, я лучше посмотрю на твоё. Старательно кривит рот, но ухмылку скрыть всё равно не выходит. — Мы чем-то похожи, знаешь ли. — Что, правда? Игнорирую весь сарказм и, отступив назад, снимаю со столешницы, держась за его бока. — Только ты не говори никому. — Наклоняюсь и стараюсь быть как можно более убедительным. Интонация становится доверительной. — Вдруг решат, что я больной и озабоченный. — Ты и есть больной. Спасибо уже за то, что глаза не закатывает, да и вообще звучит более чем буднично. Спасибо уже за то, что, отцепив от себя мои руки, хватает за запястье правой и тащит в сторону двери. — Пойдём, герой, вернёмся к остальным. Нехотя киваю и позволяю тащить себя будто на буксире. Нехотя киваю и стараюсь не замечать того, что Кай держится куда увереннее меня. *** Шумно, жарко и очень ярко. Очень красно и бьёт по глазам. Раньше нравилось, а сейчас медленно начинаю закипать. Даже несмотря на то, что не на танцполе, а за столиком, что на втором этаже. Даже несмотря на то, что вроде как каждый огорожен от остальных и звуки снизу кажутся приглушёнными. Здесь никогда и не бывает по-иному. Здесь не маленький чайный домик и не библиотека. Клубы не бывают тихими. Завсегдатаи площадок и любители громкой музыки — тоже. Крики, свист и звон стекла. Бутылок, стаканов… осколков и того, и другого. Верчу головой по сторонам, но быстро оставляю это занятие. Из-за блуждающих по стенам красных лучей один хер почти ничего не видно. В глазах рябит, в голове, не очень-то и замутнённой ничтожной дозой алкоголя, уже тоже. Настроение чуть выше нулевой отметки, и я всё пытаюсь понять, как дал себя сюда утащить. Всё ещё пытаюсь понять, когда стал достаточно старым, чтобы тянуться к любимому дивану, а не барным стульям. Кай рядом, на подлокотнике, и вовсе не потому, что места не хватило. Кай рядом, забрался повыше, чтобы было виднее, и словно невзначай закинул руку за мою голову. Уложил её на диванную спинку. Надо же, дорос до ненавязчивого обозначения территории. Надо же… куда пьянее моего и веселее. Все они. Джек со своей сестрёнкой, которой едва не купили лимонада, Керри, которая оказалась поблизости в последний момент, и Руперт с Саем. Даже, мать его неладная, Юджин, что отвёз свою лучшую половину домой и подскочил после. Столешница уставлена пустыми и полными лишь наполовину бутылками, вибрация мощных колонок то и дело прокатывается по полу, а мне, улавливающему редкие взгляды то Кая, то Эвы, не хочется абсолютно ничего. Ни пить, ни танцевать, ни провоцировать остальных на первое и второе. — И что ты сказал Джеку? — интересуюсь вполголоса, когда Кай, улучив момент, тянется к столу и наклоняется пониже. Эва сидит напротив и о чём-то треплется с Кэрри. Одетая, причёсанная и не обращающая на меня ровным счётом никакого внимания. — Что она опрокинула на себя мой кофейник, и платье пришлось сразу выкинуть. Вот он и привёз ей другие шмотки. — А как она оказалась в моей квартире — он не спросил? Пожимает плечами и разворачивается ко мне боком, только отпив из своей бутылки. — Так я позвал. Скучно, знаешь ли, постоянно торчать в окружении старпёров. Салютует мне своей бутылкой, улыбается, обхватив губами горлышко, и я ни черта не понимаю. Ему-то всё это зачем? Зачем выгораживать её? Зачем быть таким пушистым и понимающим? И я спросил бы, обязательно спросил, если бы не куча народа кругом. Я бы спросил, не притащи он меня в этот красный ад. Я бы спросил, если бы другие не стали прислушиваться. Да только станут, едва мы начнём собачиться. А уж мы-то начнём. Глаза Кайлера подозрительно блестящие, и зрачки кажутся в потёмках расширенными, несмотря на то что ничем не балуется. Несмотря на то что не балуется, потому что рискует двинуть кони, и потому я с дурью тоже почти завязал. Чтобы не выдохнуть в неподходящий момент. Хер знает, сколько там ему надо, когда под колёсами. Хер знает, можно ли ему сейчас пить вообще. Кэрр смеётся, Джеки явно раздумывает, как бы вклиниться между ней и своей обёрнутой в огроменный свитер сестрой, Сай свалил к бару, а Кай нетерпеливо ёрзает по подлокотнику, не зная, куда направить свою жажду деятельности. На Юджина, который едва не закинул свои кроссы на стол, мне вовсе не хочется поворачиваться, а значит, и Рупс выпадает из поля зрения. Блядский боже, как я раньше жил всем этим дерьмом? Что надо сделать, чтобы снова стало весело? Выжрать бутылку «джека» или — кошусь на торчащее из дыры на джинсах колено — выдрать кого-то? Совместить и скомбинировать? Иной шоу программы всё равно не предвидится. Или всё-таки?.. Бутылок на столе становится больше, стаканы наполняются по чёрт знает какому кругу. Голоса и смех громче, под свитером Эвы оказывается короткая майка, а вклинившийся, куда метил, Джек уже что-то выводит пальцами на чужих сетчатых колготках. — Как это вообще работает? — вдруг подаёт голосок цедящая свою почти газировку его младшенькая и, хлопая ресницами, переводит взгляд с брата на Кайлера. — Как вы, парни, понимаете это? — Понимаем что? — уточняет сразу же и покачивает ногой в такт музыке. Ещё немного — и просто навернётся с кресла, если продолжит так ёрзать. — Ну… — Берёт паузу, чтобы сделать глоток и сформулировать, перебирая в воздухе тонкими пальцами. — Что вам нравятся другие парни? Кай замирает на секунду и жмёт плечами, а я слушаю, как они болтают, будто старые приятели, и ни хера не понимаю. Она вроде как три часа назад собиралась переспать со мной. Какого ты такой расслабленный? — Просто понимаем и всё? Понятия не имею, как это работает. Спроси лучше у Юджина, он вроде как ещё помнит, каковы сиськи на ощупь. Или у этого вот. — Толкает меня в плечо и тем самым привлекает всеобщее внимание, но словно не замечает этого, продолжая трепаться. — Или у своего брата. Я абсолютно точно уверен, что он сосался кое с кем месяц или около того назад. Молчания не повисает. Никакой напряжной паузы тоже. Кэрр усмехается даже шире Кайлера, а Джек только и делает, что косится на сестру и совершенно миролюбиво изрекает глубокомысленное «Ну ты и падла». Кай в ответ лишь поднимает указательный палец вверх и уточняет с крайне оскорблённым видом: — Глазастая падла. — И целоваться с кем-то — ещё не трахаться. — Джек не то чтобы отбивается, но явно не собирается признаваться. Да, если разобраться, ему и не в чем. Всё-таки как ни крути, но, несмотря на набор двусмысленных шуточек, он никогда не покушался на чужие штаны всерьёз. Так, балуется изредка, и то скорее для куража. И Кайлер понимает это не хуже меня. Кайлер, что любит глазеть по сторонам и едва не скатывается с подлокотника, пытаясь поклониться. — Ни секунды не спорю, мистер Натуральный Натурал! Лапайте дальше свою даму! — Ну а ты? — Эва вдруг переключается на меня, смотрит в упор, и взгляд её глаз просто давит. Взгляд её больших, полных затаённой обиды глаз. — Как ты понял? Кривлю губы и вместо ответа молча киваю в сторону Кайлера. Ничего я не понимал и не обдумывал. Не выгадывал и не взвешивал. Просто захотел и не заметил, когда акция перестала казаться разовым занимательным аттракционом. Просто всегда хотел узнать, каково это — коснуться своей копии, а когда коснулся, то понял, что назад никак. Да только вслух никогда этого не скажу. Не для неё, не для остальных. А Кай всё знает и сам. Кай, что едва ощутимо приваливается к моему плечу и наверняка борется с желанием свалиться на колени. Эва же, не дождавшись конкретики, поворачивается к Юджину, и Джек, что всё это время демонстративно косился на Кая, абсолютно теряет к гляделкам весь интерес. Да и с чего бы ему возникнуть, если ни для кого не секрет, кто тут является его партнёром по проверке гланд? Уже года четыре, не меньше, и исключительно в угаре и ни на шаг дальше не заходя. Исключительно в угаре, наркотическом или алкогольном, и оставаясь друзьями, спящими с разными бабами. Чудеса, да и только. Кай пихает меня в бок снова и, не дождавшись реакции, вскакивает на ноги и, стащив болтающуюся поверх футболки рубашку, протягивает руку. — Пойдём. — Трахаться в туалете? — спрашиваю вовсе без запала, но пятерню не отталкиваю. Напротив, позволяю ей цепко схватиться за моё запястье и покорно поднимаюсь на ноги. — Или ещё где? Согласно кивает и тащит к лестнице, музыка около которой намного громче. Согласно кивает и тащит по ступеням вниз, а там, распихивая народ, и вовсе в центр танцпола. А там и вовсе туда, где не разглядеть ничего и никого за вспышками красного в темноте. Туда, где только музыка долбит и извиваются разгорячённые полуголые тела, что неизбежно касаются нас обоих. Локтями, ладонями, грудью и спинами. Рукавами, балахонами и голой кожей к коже. Отпущу его — и потеряю тут же в толпе. Отпущу его — и ускользнёт вперёд и чёрта с два найдётся, даже если захочет. Толпа слишком плотная. Слишком много желающих полапать друг друга, а после уединиться в приват-комнатах, что налеплены в конце танцевального зала у самых стен. Слишком много желающих перепихнуться по-быстрому, без обязательств, а после разойтись, не запомнив даже лица, что было напротив. Не запомнив ничего. Держит крепко, и, чтобы перехватить за пальцы, приходится дёрнуть на себя второй рукой. Держит крепко, и, чтобы развернуть лицом, приходится схватить за плечо и заставить прокрутиться на пятках. Мелькнувший луч ловит его ухмылку, а после он отворачивается снова, но уже никуда не спешит. А после он отворачивается снова, остановившись на месте и уложив мои руки на свой живот. Ждёт, пока сцеплю пальцы в замок, откидывается назад, опуская затылок на моё плечо. Разговаривать нет никакого смысла. Музыку не прорезать даже криком. Разговаривать нет никакого смысла, да и желания тоже нет. Не для разговоров. Двигается медленно, без рывков, и совершенно не желает подчиняться ритму толпы вокруг. Двигается медленно, поглаживая мои руки, добираясь пальцами до локтей и больно впиваясь ногтями в кожу. Мы не танцевали лет двести, кажется. То меня не было, то его нога отказывалась достаточно гнуться. Мы не танцевали лет двести, кажется, и сейчас этот маленький засранец, видно, не собирается тоже, потому что двигается одним только тазом, раз за разом вжимаясь задницей в мои бёдра. Гнётся и дразнит, покачивается из стороны в сторону, касается, где придётся, и, когда я уже решаю, что знаю, для чего утащил меня вниз, выпутывается из моих рук. Отталкивается, поворачивается лицом и, забросив кисти на плечи, абсолютно бесшумно в окружающем гуле хмыкает. Заставляет меня двигаться тоже, уложив мои ладони на прикрытые футболкой рёбра. Заставляет двигаться тоже, постепенно снова оказываясь безумно близко и притягивая мою голову к своему плечу. Оказываясь безумно близко, перекладывая мою руку своей на поясницу и оттуда немного ниже. Проводит по шее, жарко дышит на ухо, привстаёт на носки, чтобы цепляться было удобнее, и я сам не понимаю, когда начинаю его лапать. Гладить по спине, бёдрам и очерчивать пальцами контуры карманов джинсов. И я сам не понимаю, когда он начинает покусывать моё ухо и, опустив одну руку, пытаться погладить мой живот. Или залезть в штаны? Общий ритм затягивает и поглощает. Общий ритм и движение живой человеческой волны, что расходится от центра зала к его краям. Мы словно одни в этой алой тьме и тут же нет. Мы словно одни, но в самом сердце толпы, и нет никого ближе, чем он, сейчас. Нет никого ближе, потому что это невозможно. Невозможно прижаться теснее, не забираясь под кожу. Невозможно дышать ещё быстрее или уговорить сердце биться не так часто. Сам не замечаю, как начинаю теснить его к краю, наступать, заставляя пятиться, то и дело наталкиваясь на кого-то. Заставляя пятиться вслепую, так и не разжав рук, что такие горячие на моей шее. Заставляя прятать взгляд и вдруг коротко, будто бы и не было, провести кончиком языка по линии челюсти. Играючи прикусить и тут же, воспользовавшись вспышкой, заглянуть в глаза. Секунда на всё про всё. Секунда на то, чтобы поменять положение тела, схватить за ворот майки на этот раз и потащить к приват-комнатам. Не сопротивляюсь, пока за нами не хлопнет дверь одной из них. Не сопротивляюсь, пока виснет на мне снова, уже иначе, с долгими вкусными поцелуями, и даже помогаю забраться сверху, придерживая за задницу. Сминаю её, с силой сжимая пальцы, и Кай отзывается довольным вздохом. Сжимаю её, и он подаётся назад и, выпрямив спину, деловито оглядывает меня сверху до низу. — У тебя есть?.. Не сразу понимаю, что именно имеет в виду, а когда доходит, отрицательно мотаю головой. Нет, детка, резины у меня нет. Кривится, но спустя десять секунд уже легкомысленно жмёт плечами и набрасывается с новой порцией поцелуев. Здесь тише, и потому можно разобрать, как он шепчет в один из них: — Ладно… я не против немного испачкаться. Спрыгивает на пол, и я не успеваю вставить ни буквы, ни вздоха, когда хватается за мой ремень и умудряется расстегнуть его до того, как перехватываю запястья. — Ну что опять?! — почти стонет и явно злится, что не может прильнуть ко мне. Горячий, мокрый весь, с красными пятнами на щеках и шее. Горячий, мокрый весь и ничем не замороченный, в отличие от меня. — Здесь грязно, детка. — Здесь всегда было грязно, — тараторит, парируя, и едва ли сам успевает за смыслом своих слов. Тараторит быстро, сбивчиво и так, будто дышит, только когда говорит. — И когда я отсасывал у тебя, стоя на коленях, и когда ты меня трахал, прижав к стенке. Это что, такая игра? Мне что, придётся умолять тебя? Слёзно молить о твоём члене? И шутки в этом меньше, чем хотелось бы. Шутки или саркастических ноток. В этом куда больше вопроса. В этом куда больше деловитого любопытства и щепотка злости. — Никаких больше игр. Мотаю головой и даже давлю из себя улыбку. Жалкую, косую и почти тут же потухшую. Мотаю головой, и Кай морщится как постоянный клиент гастроэнтеролога с предубеждениями по отношению к оральному сексу. — О боже… Снова ты об этом. — Звучит, будто бы я денно и нощно умоляю его начать резать голубей. Звучит, будто я только и делаю, что выношу ему мозг, рассказывая о своей впечатлительности, и требую разжёвывать это. Убеждать снова и снова. — Ты ничего не сделал и никогда не сделаешь. Прекрати. Хватит уже. Забей и трахни меня. — Я знаю. Знаю, что ничего не сделал. Знаю, что это была просто игра. Знаю, что не хочу, чтобы ты отбивался от меня. Пусть так. Пусть в шутку и собираясь сдаться. Я всё это знаю. И никак не могу отпустить. И это колет. Это причиняет не страдания, но дискомфорт, сравнимый с тем, что вызывает застрявшая под ногтем толстая заноза. — Тогда хватит уже… Хватит… Отпускаю его пальцы, и обнимает снова. Обнимает, задирая майку и царапая спину. Обнимает, заглядывая в глаза, и его сейчас больше всего похожи на глаза оленёнка Бэмби. — Хватит грузиться и мариновать меня. Мне чуть за двадцать, и я очень и очень хочу, чтобы ты меня трахал. Не нахожусь со словами, а он уже отнимает руки и с силой пихает в грудь, заставляя удариться о стену. Тембр голоса заметно меняется, и маниакальный блеск, что появляется в его расширившихся зрачках, мне безумно хорошо знаком. Не нахожусь со словами и понимаю, что если я не возьму его сам, то он просто сделает всё за меня. Выгадает момент и просто трахнет себя моим членом, использовав так и валяющиеся за матрасом наручники или что ещё. Тяжело дышит, облизывает губы и не целует уже, а просто пропихивает язык в мой рот и стонет только от этого. Стонет, пропитанный горячим воздухом, похотью и криками тех, кто остался на танцполе. Его заводит то, что они так близко. Его заводит то, что у двери безумно хлипкий замок, и если навалиться посильнее, то можно сбить его и увидеть нас. Сейчас или пятнадцатью минутами позже. Его заводит всё, потому что терпит слишком долго по своим меркам. Его заводит то, что в этот раз «не даю» я. Заводит так сильно, что пытается стечь вниз, опуститься на колени, но я, глянув вниз, на пол с прилипшей к нему чужой резинкой, просто не позволяю ему этого. Хватаю за локоть и тяну вверх. Не знаю, что именно сломалось и в какой момент, но тут и так я больше не хочу. Замирает с приподнятой бровью, ни слова не говорит, смотрит только, а после, психанув, пихает в плечо и, дёрнув защёлку, уходит в зал. Успеваю выдохнуть только, прежде чем так же стремительно возвращается, закрывает за собой, бестолково взмахивает руками и складывает их на груди, чтобы тут же опустить снова и ткнуть в меня указательным пальцем: — Ты!!! Обрывается после первого же слога, качает головой и шипит: — Ты меня бесишь! — Блять, ну прости меня за это! Прости меня за то, что мне не зашли твои фантазии на тему беспомощной жертвы, которую ебут против её воли! Маньяк из меня так себе! Сдувается тут же, нарвавшись на ответный крик, и медленно стискивает пальцы в кулаки. Даже прикрывает глаза, чтобы успокоиться и не ляпнуть ещё чего. Сдувается тут же, дышит через раздувающиеся ноздри и, закатив глаза, терпеливо изрекает: — Окей, ладно… Я проебался, я всё исправлю. Собираюсь вставить своё веское «какого хера», как жестом просит заткнуться и дать договорить. Сглатываю весь застрявший на языке мат и жду, когда же изволит продолжить командовать. — А ты поговори с Эвой. Потанцуй с ней, купи выпить — или что там ещё? Я не знаю — и поговори. — И что я ей скажу? Кроме того, что уже сказал? — Извинишься, например? — Я?! Это же, блять, за что?! — За то, что не следил за своим языком, долбоёб! — отвечает криком на крик и тут же успокаивается, не то растеряв запал, не то просто наоравшись. — Просто за то, что долбоёб. — Тебе не кажется, что это уже слишком? Молча распахивает дверь и кивает на проход. — Иди. — А до «дай лапу» мы ещё не дошли? — Я сказал: иди. Качаю головой, едва сдерживаюсь, чтобы не послать его по известному маршруту или просто показать средний палец. Качаю головой и на этот раз первым выныриваю в царство красного и орущей музыки. Кай следом за мной, но теряю его спину почти сразу же. Просто растворяется среди людей, и мне не остаётся ничего, кроме как свалить отсюда или сделать так, как он хочет. И если первое безумно привлекательно, то от второго мне хочется развернуться, закрыться в комнате для быстрых перепихонов и дать в бубен тому, кто попробует меня оттуда выкурить. Но так же, на хуй, нельзя. Так же, блять, будет неправильно. Вдох-выдох… Острое сожаление из-за того, что внутри не курят, и, окей, я сдаюсь. Правильно так правильно, и, несмотря на то что мне просто чудовищно не хочется этого делать, начинаю неторопливо продвигаться к лестнице, ведущей на второй этаж. Где-то в глубине души надеюсь на то, что Джек уже отправил её домой, но увы — белокурую макушку замечаю почти за двадцать метров, а её высокого брата, напротив, за столиком нет. Ни его, ни Кэрр, ни остальных ребят. Только Эва и Юджин, который так и не оторвал взгляд от экрана своего телефона. И стоило вообще куда-то тащиться ради одного коктейля и какой-то стрёмной измятой бумажки с наспех написанным рядом цифр? — Сгоняй к бару, мажорчик. Поднимают головы от своих телефонов почти синхронно, и Юджин ожидаемо возводит очи к потолку. — Принести тебе сок? — Даже не огрызается, а так, для вида спорит, чтобы не соглашаться слишком легко. Для вида спорит, а сам с готовностью поднимается на ноги и умудряется даже не зацепиться за соседний пустующий стул. — Или что там можно тем, у кого проблемы с печенью? Отмахиваюсь от него, поленившись даже показывать средний палец или посылать. Уже отправил к стойке, пусть чешет и не вклинивается в полувзрослые разговоры. Пусть чешет вниз, искать Кайлера, писать своему рыжему или ещё куда. Пусть чешет и не греет тут уши, чтобы припоминать потом несколько месяцев, а то и больше. Проходя мимо, вдруг касается моего плеча, ведёт по нему пальцами словно в знак какой-то совсем уж неожиданной поддержки и неторопливо бредёт к лестнице, лавируя между поднимающимися наверх людьми. Провожаю взглядом его спину и, только когда та и вовсе исчезает из виду, оборачиваюсь к всё это время молчащей девушке. Нужна была минутка для того, чтобы собраться с мыслями. — В общем, я сам не очень понимаю за что, но прости меня, ладно? Тонкая, очерченная карандашом бровь непроизвольно ползёт вверх, и Эва даже откладывает мобильник, в который вцепилась будто в защитный амулет. Насторожённость, вовсе не идущая хорошенькой мордашке, сменяется интересом. Интересом, которого я побаиваюсь и надеюсь свернуть все эти неловкие речи как можно быстрее. — Давай сделаем вид, что ничего не было и всё такое. — Ты просишь прощения за то, что отшил меня? — осторожно уточняет и принимается постукивать ногтями по кромке столешницы. И, несмотря на музыку, что не затыкается ни на секунду, именно этот звук я слышу чётче всего. Кажется, будто лупит не по пластику, а по моим мозгам. Морщусь и, невольно коснувшись виска, решаю, что пора уже избавиться от расплывчатых формулировок. Раз уж я дошёл до того, чтобы вообще обсудить это. — Нет. Опускает взгляд, но почти сразу же берёт себя в руки и, вместо того чтобы психануть, как и полагается восемнадцатилетней девчонке, всё-таки слушает меня. Не пытается сбежать или залепить по лицу, как это было у меня дома. — Конечно, нет. Скорее за то, что ты могла подумать, что я способен сделать с тобой это. — Звучит как нечто ужасное, и я ни секунды не сомневаюсь, что так оно и есть. Для меня это нечто за гранью. Нечто такое, от чего я бы не смог отмахнуться и забыть. — Я и не думала. Ты сам так сказал, — повторяет ровно то же, что и в квартире, и даже передразнивает мой голос и интонации. Выходит пискляво, совсем не похоже, но от этого не менее противно. — «Когда тебе исполнится восемнадцать, Эва, я буду…» — Пожалуйста, хватит, или я выйду через дыру в полу, — прерываю её и, чтобы хоть чем-то занять руки, хватаю ближайшую бутылку. Пустая, разумеется, но горлышко безумно удобно сжимать пальцами, и потому держусь за неё как за перекладину спасательной лестницы. Лестницы, взбираясь по которой я могу продолжить говорить, внимательно глядя в её глаза. Я могу продолжить говорить и ни секунды не преувеличиваю и не кривлю душой. — Это отвратительно. Я порой отвратительный ёбнутый мудак, но в моменты просветлений мне чертовски стыдно. Сейчас как раз тот случай. Я бы никогда не поступил так с тобой. А если бы и поступил, то повесился бы к чертям на следующие сутки. Смотрит долго, словно оценивая по новой, стою я вообще чего-то или нет. Смотрит долго, явно борется с эмоциями, а после, сморгнув разом все, делает вид, что царапины на столешнице — самая интересная вещь в клубе для взрослых, в который она попала в первый раз. — Серьёзное заявление. Это звучит просто… просто как будто бы ей нужно было что-то сказать, но на большее не нашлось слов. Это звучит просто как дежурная фраза человека, который не знает, как дальше поддерживать разговор. Которому неловко или стыдно. Или и то, и другое вместе. А мне ещё и стрёмно плюс ко всему. Потому что это я тут вроде как должен был уже повзрослеть и перестать творить хуйню лет этак с десять назад. — Абсолютно серьёзное. Опускаю подбородок и перевожу взгляд на подсвеченную диодной лентой стеклину над головой Эвы. Чтобы видеть только кусок чёлки и край лба. — Это Кайлер, да? Вот даже просто теоретически: остались в этом мире люди, которые не знают о том, что моя совесть живёт в отдельном теле? Остались? Интересно, чтобы найти их, нужно тащиться на Аляску или в округе парочка отыщется? — Он тебя прислал? — Пинком под зад. Отрицать почти так же тупо, как бить себя кулаком в грудь и доказывать, что я сам такой сознательный и безумно мучаюсь. Отрицать глупо, потому что Эва довольно хорошо меня знает и не поведётся на ненужное враньё. Эва, которая кивает так, будто бы именно этих слов и ждала. Будто бы ждала, что я признаюсь, что я такой мудак и мне нужно стороннее ускорение для того, чтобы заставить себя извиниться. Для того, чтобы заставить себя поговорить с кем-то. С кем-то, на кого нельзя наорать, потрясти или вмазать. — Он клёвый, — тянет задумчиво настолько, что мне уже хочется начать подозревать что-то нехорошее. То, что она впечатлилась более благородной версией и переключилась на неё, например. — Не сдал меня брату. Хотя я бы сдала на его месте. Сдала и ещё бы приукрасила. Ни единой секунды не сомневался. А если чуть поднапрячь фантазию, то легко можно представить, как это было бы. Всё-таки женщины куда мстительнее. Все встречавшиеся мне женщины. — Да. Клёвый. Очень клёвый, умный и всё прочее по списку. — Но в этом я не могу не согласиться. Не могу не согласиться, даже несмотря на то, что злюсь на него чаще, чем положено влюблённому по уши идиоту. Гораздо чаще, на самом деле. Не могу не согласиться потому, что хочу, чтобы она меня услышала. — Ты же понимаешь, правда? Понимаешь, почему это было бы «нет», даже если бы тебе стукнуло двадцать пять и Джек не был бы твоим братом? — Тот случай, когда нельзя облажаться? — спрашивает вроде как со знанием дела, и я вдруг вспоминаю о том, что у неё был какой-то парень. Парень, с которым она, по всему, собиралась спать как ни в чём ни бывало после того, как поставит галочку напротив одного из пунктов своего списка. Парень, который ей не нужен. — Да. Реагирует на то, каким низким стал мой голос, и неосознанно отодвигается немного назад. — С ним нельзя облажаться, — подчёркиваю интонацией второе слово, и Эва вдруг изменяет себе. Перестаёт быть такой равнодушной и напоследок всё-таки старается оцарапать. Напоследок всё-таки становится обиженной девчонкой, а не обиженной Снежной королевой. — Никогда бы не подумала, что в итоге ты остановишься на парне. Что в итоге ты вообще остановишься на ком-то после Джейн. Шпилька тонкая, но оттого вонзается куда легче. Шпилька тонкая и заготовленная загодя. Знала же. Ей бы ещё пилку в руки да чуть больше небрежности в голосе — и один в один сука, о которой только что говорила. Ей бы ещё подрасти немного, прежде чем совать свой нос так далеко. — Никогда бы не подумал, что Джек оставит тебя без присмотра в подобном месте. Пожимает плечами, совершенно не замечая ответного выпада, и, надо же, действительно принимается рассматривать свои короткие, покрытые бесцветным лаком ногти. — Он слишком занят. У них вроде как трёхколёсный самокат, — роняет небрежно, будто бы подобное — обычное в её окружении дело, и мне хочется потрясти головой, чтобы убедиться, что уши ничем не забило. Хочется убедиться, что мы действительно закончили и это просто попытка сбить с толку и поставить точку. — Прости, что? — Ну как, «трёхколёсный велосипед», — показывает кавычки пальцами и снова берётся за мобильник, — но только с языками. Или не только. Ты не знаешь? Мотаю головой, предпочитая не вмешиваться в чужие «трёхколёсные» развлечения, а в идеале просто знать про них и надеяться, что ни одно из колёс, отлетев от рамы, не пизданёт меня по голове. И не меня тоже не пизданёт. В поле зрения появляется рука с высоким стаканом и медленно опускает его передо мной. Пару раз тупо моргаю, разглядывая прозрачную пузырящуюся жидкость, а после поднимаю глаза на Юджина, который подмигивает мне и как ни в чём не бывало возвращается на своё место. — Встретил Кайлера около бара. — Говорит так, будто это объясняет вообще всё, и расслабленно закидывает ногу на пустующий стул по центру. — Он сказал, что спиртяга тебе теперь заказана. Поэтому вот. Тянется вбок и щёлкает по стеклянной стенке пальцами. Отслеживаю его движение одними глазами, но он всё равно почему-то отодвигается, оказываясь на самом краю дивана. Эва, которой якобы ничего не интересно, кроме светящегося экрана, перестаёт стучать кромками ногтей по сенсорному дисплею. — Это почему это? — спрашиваю потому, что они оба этого ждут, и потому, что после я наверняка смогу отвесить подзатыльник или чего потяжелее этому любителю несмешных шуток и солярия. — Печётся о твоём здоровье. Вдруг сдохнешь раньше, чем успеешь всё на него переписать? Надо же, тут можно обойтись и без рукоприкладства. Тут можно обойтись взглядом, раз уж кое-кто сподобился не шутить о том, что от синьки вполне может не стоять. Тут можно обойтись взглядом и великодушно не мстить. По крайней мере, сделать вид, что не собираюсь. Дней пять. *** Останавливаюсь у входной двери, понимаю, что ключ не проворачивается в замке, и впадаю в ступор. От ощущения того, что всё это уже было. От ощущения того, что я знаю, что увижу, только перенеся ногу через порог. И мурашки, те, что вызваны вовсе не приятным предвкушением, собираются на загривке. Неужели опять?.. В лёгкие побольше воздуха, кулак сжать в кармане расстёгнутой куртки, будто бы так прибавится к истощившемуся за последнюю неделю терпению, и на всякий случай дёрнуть дверную ручку. И вовсе не заперто. Переступить через порог, не разуваясь пройти вперёд и взглядом наткнуться не на полуголую девицу, а на Кайлера, что кажется безумно непривычным в рубашке и брюках. При галстуке и в своих тяжёлых очках, которые предпочитает таскать исключительно редко, только когда в линзах глаза болят. Кайлера, который опирается поясницей на диванную спинку и, подняв голову, помахивает пальцами в воздухе, имитируя вялое приветствие. — Что это с тобой? — спрашиваю, приближаясь, и всё ещё не могу избавиться от налёта неявного дежавю. Всё ещё не могу понять, в чём дело. Пожимает плечами и, дождавшись, когда встану напротив, тянется к лацкану моей куртки, накинутой прямо поверх любимой майки. — Так… очередной экзамен. — Улыбается неопределённо, отводит взгляд, но не руки, что уже обе неторопливо поглаживают отвороты и молнию. — Иногда не только тебе приходится влезать в приличную одежду. — И что же ты всё ещё из неё не вылез? Растягивает губы чуть шире, прикусывает нижнюю и, оттолкнувшись от своей опоры, ускользает влево, исчезая из зоны видимости. Кругами ходит, деловито поправляя очки и затянутый под самое горло узкий галстук. Кругами ходит, весь такой серьёзный и собранный. Приличный донельзя, как мальчики из частных школ. Как маленькие лорды, что никогда не полезут на стол или не станут обливаться алкоголем. Как чопорный, напыщенный собственной важностью сноб, который скорее удавится, чем натянет на задницу пошлые рваные джинсы. Кругами ходит, останавливается за моей спиной, ближе к левому боку, и, коснувшись плеча, приглушённо, будто с затаившейся в голосе ужимкой, шепчет: — Во что ты хочешь поиграть? — Берёт паузу, оттягивает ворот моей куртки и забирается пальцами под показавшуюся белую лямку. — Ты можешь быть строгим преподом, а я твоим ленивым учеником. Ты можешь выгонять меня, требовать денег или ключи от новенькой машины. Ты можешь быть непреклонен, а я, напротив, буду готов на всё, лишь бы только сдать проклятый экзамен. Я буду готов на всё и только и жду момента, чтобы забраться под твой стол… Ты дашь мне в рот… Снисходительно и словно это не для тебя вовсе, а так, подачка. Расстегнёшь ширинку, вытащишь член и пихнёшь мне за щёку, желая проверить, насколько я усердный. Пальцами по кожанке водит, без нажима, не царапая и не стремясь усилить прикосновение. Пальцами по кожанке водит, а я физически чувствую, как наматывает мои обнажившиеся нервы на свой кулак. Чувствую, как тяжело становится дышать и сдавливает в грудине. Чувствую, как сердце сбивается с размеренного темпа, стоит ему продолжить, не дождавшись ответа. — Или, может… всё будет наоборот? Ты вызовешь меня после уроков, развернёшь лицом к доске и проверишь, насколько тщательно я выполнил своё домашнее задание? Спустишь мои штаны, заставив меня унизительно стоять напротив пустующего класса, прогнёшь и узнаешь, насколько узкой осталась моя задница после тех чудесных блестящих шариков, что ты мне подарил? — Звучит неплохо… — задумчиво тяну, делая вид, что голос нарочито такой хриплый, а не потому, что у меня пересохло в горле. — Ещё варианты? — Можешь быть быдловатым сантехником. Я вызову тебя прочистить трубы, но буду настолько высокомерен и заносчив, что ты выдерешь меня там же, у шкафчиков, стянув руки изолентой. Или, может… — Замолкает и, кажется, будто задумчиво покусывает свою губу. Ладони, что успокоились и лежали на моих рёбрах, приходят в движение снова. — Или, может, главным буду я? Не успеваю даже спросить, в каком смысле, как хватает за лацкан куртки и разворачивает лицом к себе, дёрнув изо всех сил. Разворачивает лицом, оценивающе оглядывает сверху до низу и, ухмыльнувшись вдруг, всё так же за куртку тянет вниз. Тянет несильно, но приподняв бровь и словно гадая, соглашусь или нет. Соглашусь ли опуститься перед ним на колени. Перед ним, который уже вовсе не Кайлер, а кто-то другой. Кто-то, кто носит рубашки и галстуки. Кто-то, кто привык глядеть на других сверху вниз. Делаю то, что он хочет, не разрывая зрительного контакта. Делаю медленно, словно нехотя и опустив руки. Выдыхает, улыбка становится чуть шире, будто бы до последнего не верил, и касается моей челюсти. Гладит её, ощупывая, насколько колючим успел стать подбородок. Гладит её и давит большим пальцем под губой, заставляя разжать зубы. — Ты меня любишь? Ожидаю грязных разговорчиков, оскорблений и, возможно, даже слабенькой затрещины. Ожидаю, что будет играть сучку, у которой зачесалось в яйцах, но ломает буквально все догадки одним-единственным вопросом. И меня вместе с ним. Потому что я не могу ему не ответить. Только не на этот вопрос. — Ты знаешь, что люблю. Теряется немного, зрачки так и бегают, медленно расширяясь. Теряется немного, сглатывает и, погладив по щеке, спрашивает снова: — И ты мне веришь? Киваю, и Кай расслабляет затянутый галстук. Совсем немного, не собираясь снимать. Не собираясь расстёгивать свою рубашку. Только брючный ремень. Перевожу взгляд с его лица на тонкие подрагивающие пальцы. Не то от нетерпения, не то от страха. Подрагивающие, наверняка холодные и мешающие друг другу. Мне хочется согреть каждый. Дыханием, своими руками или пройдясь языком. Мне хочется согреть его всего. Поделиться своим теплом. Теплом, которого в моём теле становится слишком много. Слишком жарко. Пытаюсь скинуть куртку, но грозит мне пальцем, останавливая на середине движения. — И кто мы сейчас? — интересуюсь шёпотом, когда всё-таки расстёгивает пуговицу и запускает пальцы под резинку своего белья. Сжимает внутри, но вытаскивать не спешит. — Я — это ты… — Его голос никогда так не дрожал во время близости или секса. Его голос дрожит, будто бы он сейчас натянут как тонкая струна. Чуть сильнее, и всё — порвётся. — А ты — это я. Что же… если ты хочешь, детка, мы это попробуем. Попробуем снова поиграть по твоим правилам. Брюки на нём, мои ладони тут же, рядом, поверх пустых карманов. Мои ладони тут же, рядом, но не для того, чтобы деловито ощупывать, а для того, чтобы держаться. Для того, чтобы мог вытащить свой член и медленно, будто иначе всё сорвётся, провести по нему пальцами. Беспокойно облизать губы, передёрнуть пару раз и, ещё мягкий от напряжения, подтолкнуть к моему рту. Смотрю на него, когда медленно открываю рот, позволяя положить на расслабленный язык. Смотрю на него, когда улыбаюсь, едва приподнимая уголки губ, и когда лениво, на пробу, касаюсь его плоти кончиком языка, а после веду так, чтобы нажать титановым шариком. Смотрю на него и уже сейчас понимаю, что ни хера не выйдет. Понимаю, что стоило только коснуться его, как сразу стал собой. Понимаю, что возьму его здесь же, на жёстком паркете, после того, как отсосу. Понимаю, что, несмотря на то что старательно изображает хищника… всё ещё жертва. Делаю то, что от меня требуется, но более чем не торопясь. Скорее обвожу языком, чем полноценно обхватываю губами, и жду, когда же не вытерпит и толкнётся вперёд. Жду, когда дёрнется, поведёт бёдрами и вобьётся поглубже. Жду, когда сделает это сам. Жду, когда схватит за волосы или спинку дивана, что прямо за моей спиной, и потеряет голову. Жду, но, пока этого не происходит, можно и поиграть. Можно смотреть на него, дразнить, щекотно касаясь оголившихся боков. Можно… просто отдать ему всю власть сейчас, и пусть делает что хочет. С моим ртом или телом. Главное, чтобы закусывал губы, глушил звуки, потому что совершенно не хочет сейчас позорно скулить, нетерпеливо перекатывался с пятки на носок и взял то, что хочет сам. Чтобы направил. Схватил за волосы, и плевать, что не смог толком сжать пальцы. Плевать, что из него диктатор — как из меня облако сладкой ваты. Плевать. Подчиняюсь, даже когда теряется, беру глубже, ласкаю языком и втягиваю щёки. Ласкаю, дразня серёжкой, и отклоняюсь назад, чтобы было удобнее дотянуться до дивана. И, как я и думал, как представлял, Кай опёрся на его спинку, заключив меня в клетку из своих рук. Клетку, что можно легко разбить, но разве кто-то этого хочет? О нет… Давай, детка, сожми пальцы крепче, потяни. Давай, детка, будь напористее и трахни меня в рот. Так, как ты того хочешь. Постанывает, входя во вкус, и двигается увереннее. Изредка вздрагивает и вдруг вовсе замирает. Распахивает рот, тяжело выдыхает, кусает себя за нижнюю губу и… стягивает очки. Сглатывает и, помедлив, водружает на мой нос. Картинка тут же становится мутной, всё плывёт, и голова почти сразу же начинает кружиться. Почти сразу понимаю, что для того, чтобы унять это, нужно смотреть поверх стёкол или закрыть глаза. Безоговорочно выбираю первый. И плевать, что будто во время прихода. Плевать, что адская карусель. Заводится сильнее, краснеет, становится нетерпеливее. Становится живее. Становится если не мной, то кем-то между нами. Придерживая свой член, по моим губам им водит, размазывая ниточки слюны. Водит, толкается немного вперёд, но стоит только пропустить головку за зубы, как вытаскивает назад. Дразнит нас обоих, нарочно затягивая. Дразнит обоих и лишь спустя долгую минуту или две, наигравшись и насмотревшись, перестаёт кокетничать и толкается как надо. Толкается хорошо и неосторожно зацепив передние зубы. Толкается, шипит, но уже не подаётся назад, хочет оставаться внутри. Хочет быть глубоко и чувствовать больше. Хочет заставить меня закашляться, как порой происходит с ним самим, и долго отирать выступившие слёзы. Хочет заставить меня подавиться и отстраниться. Прости, малыш, с этим я пас. Слишком хорошо всё это. Слишком хорошо знать, что после я оторвусь по полному праву. Без дурацких мыслей и страшных картинок. Без навязчивых видений, что так и бродили под веками, и фантомных криков. О нет, крики будут. Много твоих криков. Пальцы словно по своей воле поднимаются выше, цепляются за край штанов и резинку белья и неторопливо тащат вниз. Спохватившись, пробует ударить меня по пальцам, но получает сам. Спохватившись, хнычет что-то о том, что так нечестно, но штанины уже спущены ниже его подрагивающих коленок. Дышит тяжелее и чаще. Дышит как астматик, у которого отобрали ингалятор, и совсем так же, как со штанами, пробует убрать мою пятерню, перебравшуюся на его задницу. Пробует отогнуть пальцы, но бросает эту затею, стоит перехватить его запястье другой рукой и отвести в сторону. Стоит только огладить всеми десятью пальцами, сжать две маленькие твёрдые половинки и легонько развести в стороны. Развести в стороны и кончиками пальцев проверить, пустым ли был трёп о шариках или можно устроить «всё включено». Понимаю, что почти раскрыт, раньше, чем указательный палец цепляет длинную эластичную петлю. Понимаю, что почти раскрыт, и дёргаю его на себя, макушкой врезаясь в диванную спинку. Дёргаю на себя, заставляю двигаться медленно и едва дышу носом, потому что не позволяю вытаскивать. Глажу внутри своего рта, то и дело с ощутимым напряжением челюсти сглатываю и медленно тяну за латексную петлю. Очень медленно, отводя ладонь в сторону. Очень медленно, пока не задышит быстрее, а там, напротив, нажимаю на показавшийся лишь наполовину гладкий шарик и возвращаю его назад, внутрь. Мычит нечто невнятное, и я решаю разобраться, как это работает. Решаю продолжить играть с ним. Проделываю это неторопливое «вперёд-назад», пока не начинает поскуливать, а после и вовсе со стонами, что один тяжелее другого, вбивается в мой рот. Грубо, размашисто и больше не опасаясь поцарапаться о зубы. Грубо, быстро и размазывая выделившуюся слюну по моим губам и подбородку. Почти не трогаю шарики. Глажу его сверху. Глажу натянутую плотную кожу и, не удержавшись, щипаю за тут же поджавшуюся задницу. Едва не пробиваю башкой спинку, когда, взвыв, с силой тянет за волосы и почти падает грудью на спинку. Вот-вот забьётся в судорогах и закричит, но я ещё достаточно в себе, чтобы помнить, чего он хотел. Хотел поменяться ролями. Сыграть в меня. Хотел сделать так, как делаю я. Отпихиваю резко, не обращая внимания на протестующий вопль, хватаю за было уже ударившую меня по плечу руку и укладываю её на напряжённый, готовый вот-вот взорваться член. Крепко сжав, чтобы не смог выдрать кисть, додрачиваю его пальцами. Додрачиваю, держа над своим лицом и приоткрытыми губами. Кай едва стоит, кренится в сторону, зверски грызёт и без того будто воспалённый рот, всхлипывает, хрипит и, мазнув головкой по моему носу, спускает наконец. Тяжело, толчками, густыми белыми каплями, что, брызнув, ложатся на и без того мутные для меня стёкла. Тяжело, толчками, на щёки, подбородок и, конечно, виднеющийся язык. Язык, который подставляется сам и собирает остатки с губ. Лениво пройдясь от уголка к уголку, и ещё раз, для верности. Шатается, крупно вздрагивает, как если бы схватился за оголённый провод, и резво, будто все кости в его теле превратились в желе, опускается вниз, на пол. Сидит напротив, морщится, должно быть, из-за распирающей изнутри игрушки и не может найти слов. Ни единого. Зато у меня предостаточно осталось. Стаскиваю его очки, тыльной стороной ладони мимоходом прохожусь по лицу, убирая остатки подсыхающей жидкости с кожи, и тут же забываю о том, что выпачкан. Есть куда более важные дела. — Детка… — Тянусь к его подбородку, поглаживаю по коже, и он тут же следует за прикосновением, укладывается на мои пальцы щекой и, тяжело вздохнув, прикрывает глаза. — В коленно-локтевую, быстро. Веки, что ещё секунду назад казались неподъёмно тяжёлыми, распахиваются, и в серых глазах так и плещется недоумение. — Но… я так устал… — лепечет совсем как ребёнок и часто-часто хлопает ресницами. Часто-часто, и чёрт знает, почему меня это взвинчивает ещё больше, а не умиляет. — Быстро. Распахивает рот, чтобы возразить снова, но я подаюсь вперёд, буквально падаю на него, заставив испуганно ойкнуть и выставить руки, чтобы не стукнуться о пол затылком, и целую его. Схватив за подбородок, зафиксировав и почти насильно поделившись остаточным привкусом его же спермы. Растерев её по его нёбу и щекам и едва не спустив, когда, коротко цапнув, подаётся в сторону, чтобы кончиком языка по моей щеке провести. Зацепить ещё каплю. Понимаю, что кончу так, если продолжит бросаться из одной крайности в другую. Если будет так облизываться и тут же, опомнившись, корчить виноватые рожицы и пытаться отпихнуть в сторону. Пытаться отпихнуть как в прошлый раз, и я просто не могу не спросить. Не могу не спросить, несмотря на то что его вот-вот просто убьёт на хер вылетевшей пуговицей из моих джинсов. — Просто на всякий случай… Тут же перестаёт пихаться и щурится, внимательно вглядываясь в моё лицо. — До того, как я тебя заломаю и натяну… Ты всё ещё играешь? Сминает губы, сжимает их до абсолютно белой полосы и, сглотнув, приподнимается выше. Придвигается ближе, хватается за ворот моей так и оставшейся на плечах куртки и тихонько, голосом испуганного старшеклассника, шепчет: — Выеби меня уже. Отстраняется, сухо касается моих губ своими и уже издевательски, ядовито добавляет: — Пожалуйста. С секунду соображаю, а после опрокидываю его на пол, обхватив ладонью за затылок. Опрокидываю, наваливаюсь сверху и, несмотря на то что пытается пихаться, как тогда, в спальне, стаскиваю с него спущенные штаны. Как тогда, в спальне, коленом раздвигаю его ноги, которые, должно быть, не так-то просто держать в напряжении из-за гладких, всё ещё находящихся в нём шариков, и, полюбовавшись на его старательно изображающую праведный гнев мордашку, шлёпаю по бедру и, придушив за попытку ударить, наконец-то ставлю так, как мне надо. Всхлипывает, горбя спину, и взвизгивает, когда шлёпаю. Взвизгивает, сжимает бёдра, и тогда я берусь за петлю на игрушке. Продеваю в неё два пальца и тяну на себя. Так же осторожно, как раньше. Тяну на себя и, не в силах уже сдерживаться, обхватываю свой член прямо через джинсы. Сжимаю вместе с грубой тканью, мысленно уговаривая ещё немного потерпеть, и не спешу расстёгивать ширинку. Пусть пока так. Помучаемся немного, да, малыш Кай? Или много… тут как пойдёт. Шарики скользкие, тщательно смазанные, и даже на нити, что формирует из них весьма своеобразные бусы, липкой жидкости столько, что хватило бы ещё минимум на два раза. — Бедняга… Замирает, услышав мой голос, и втягивает шею в плечи. — Тебе, должно быть, было непросто затолкать в себя столько этих штуковин. — Да… — соглашается спустя время и после того, как я перестаю вытягивать из него первый шарик. — Пришлось постараться. Мне тоже пришлось, чтобы вставить эту штуку назад. Мне тоже пришлось быть очень медленным и осторожным. Пришлось контролировать себя, наблюдая, как он быстро-быстро дышал через нос, когда распирающего ощущения внутри стало слишком много. Нарочно не заталкиваю полностью, оставляю вход растянутым и приоткрытым и по скользкой, синтетической, ничем не пахнущей смазке подразниваю касанием пальцев. Потираю, надавливаю, расширяю ещё немного… и понимаю, что сейчас сам, к чертям, грохнусь. Вся кровь вниз отлила. И Кай делает всё только хуже. Кай делает всё хуже, когда осторожно опускается вниз, ложится на пол грудью, отводит руки назад, обхватывает себя за ягодицы и разводит их, обеспечивая самый лучший вид. Обеспечивая полный доступ и предлагая поиграть ещё. Предлагая придумать что-нибудь ещё для его подготовленной задницы, в которой слишком долго не было крепкого живого члена. Которая становится розовой после первого же звонкого шлепка, что едва не пришёлся по промежности. Вскрикивает от неожиданности, но не убирает рук. Вскрикивает, и во второй раз едва не вытолкнув из себя первый шарик. — Ш-ш-ш… — Успокаивающе поглаживаю по оголившейся пояснице, а сам не вою едва. Не вою от желания вставить ему уже, и пусть недолго, но заставить ближайших соседей думать, что здесь кого-то убивают. — Расслабься. Пусть они будут внутри. — Пусть ты будешь внутри… — спорит, несмотря на то что тоже звучит едва живым. Спорит, и это придаёт мне уверенности. Смогу ещё немного потерпеть. Отвечаю усмешкой и ещё одним шлепком. Легче, чем предыдущие, и по бедру. Легче, чем предыдущие, но от этого оставившим не менее яркий след. Отвечаю шлепком и поглаживающими движениями пальцев, что почти не касаются разгорячённой от удара кожи. Парят над ней, вызывая зуд, что сменяется жжением со следующим взмахом пятерни. Знаю, что у него снова стоит и наверняка уже мокнет. Знаю, что он хочет и терпит. Знаю, что станет терпеть столько, сколько я захочу. Знаю, что никогда не скажет мне «нет», а я не попру против его воли. Просто знаю — и всё. Знаю, когда шлёпаю в последний раз, а после, нагнувшись, целую поясницу и оставшийся выше прочих след. Знаю, когда наконец расстёгиваю джинсы и со вздохом приспускаю их ниже. Знаю, когда выпрямляюсь и, стоя на коленях, медленно вытягиваю из него шарики, схватив за петлю, прилаженную к ним. Всего шесть. Первый чуть больше горошины. Последний чуть меньше шара для бильярда. Вытягиваю, отбрасываю не глядя и, потрогав раскрытое, растянутое отверстие, огладив и снаружи, и изнутри, приставляю головку. Входит легко, но Кай всё одно гнётся в спине, прогибается, как кошка, и вытягивает сложенные под головой руки. Входит легко, но Кай всё одно замирает на середине, старается не шевелиться, а полностью прочувствовать каждое мгновение и миллиметр. Но Кай всё одно дёргается и со сладким вымученным вздохом укладывается на свои ладони снова. Выдыхает, как только что освобождённый от каторжных работ, и захлёбывается воздухом, не успев набрать его в лёгкие. Давится, проезжает щекой по холодному паркету и пытается уцепиться за него растопыренными пальцами. Колени уже болят, неудобно до жути. Колени уже болят, но от того только острее становится. От жёсткости пола и отсутствия подушек. Острее и при дневном свете много ярче, чем в приглушённом полумраке спальни. Нельзя спрятаться под одеялом или накрыть им пылающее лицо. Нельзя ускользнуть, замотавшись в простыню, если никакой простыни нет. Дёргаю его ещё выше, ставлю, как был за минуту ДО, и, вместо того чтобы неторопливо покачиваться, набирая темп, долблю, как свихнувшийся кролик. Двигаюсь так быстро, как только могу, и в последнее мгновение, уже ощущая, как сладко подводит ноги, вспоминаю, что у него тоже есть член. Что он не откажется от второго раунда. Не откажется, если ему помогут немного. В первый раз мы сделали это почти вместе. В этот — двигаюсь я один. И тазом, и руками. Вторгаюсь в его тело и сминаю в пальцах, нарочно не нежничая. Нарочно небрежно, грубо и то и дело слишком сильно. Пищит, вскрикивает и постепенно перестаёт затыкаться вообще. Исчезают перерывы и судорожные попытки вдохнуть полной грудью. Скулит, вскрикивает и, кажется, даже зовёт. Скулит, скрюченными пальцами пытается поцарапать половое покрытие, но рискует только сломать ногти. Скулит, втягивает шею, ладони — кулаками, изгибается от прошедшей по телу судороги и кончает на выдохе. Кончает, спазматически сжимает зад, и мне, оглушённому ощущениями, хватило бы много меньшего для разрядки. Меня уносит почище, чем от иных таблеток, и кажется безумно важным оставаться внутри него, пока это не пройдёт. Кажется безумно важным, и потому, вместо того чтобы накрениться набок и опереться о пол, пригибаюсь к его спине. Понимаю, что задавлю, если расслаблюсь, но секундная передышка — тоже здорово. Спина мокрая. Рукава куртки прилипли к коже. Хочется пить, курить и повторить немного позже. Хочется поцеловать его, так и не разогнувшегося ещё, уткнувшегося лбом в пол. Выдыхаю и небрежно вытираю ладонь о его рубашку и, шлёпнув по ноге, шутливо уже, выхожу из него, подавшись назад и едва не завалившись на задницу. Да, не очень брутально выходит. — Моим коленям только что пришёл официальный пиздец, — сообщаю эту безумно важную информацию скорее потолку, нежели с трудом разогнувшемуся и перекатившемуся на бок Кайлеру, что близоруко щурится и пытается на ощупь найти свои очки. Свои очень и очень заляпанные очки. — Ну тогда тебе придётся ползти без них. — Его голос так и сочится ехидством, и даже то, что он наконец нашарил искомое и убедился, что все пятна засохли на хер, не может его притушить. — Куда ползти? — Не понимаю пока и, кое-как стащив куртку и отпихнув её к дивану, собираюсь свалить курить. Уползти курить, если будет угодно. Кай, что так и не изволил встать или хотя бы натянуть штаны, пожимает плечами. — За жратвой, конечно. С недавнего времени наверх не пускают даже доставку. Не знаешь, кому стоит сказать за это «спасибо»? Знать-то я всё знаю, но ватная слабость во всём теле — совершенно не то, с чем мне хочется бороться, да ещё и спускаться на первый этаж. Там же в холодильнике было… что-то? — Ты же не серьёзно? — тяну с сомнением и затаённой надеждой, которая умирает сразу же, стоит ему распахнуть рот. — Конечно, серьёзно! Я жрать хочу! — протестует слишком яро для того, кто не находит в себе силы придать телу вертикальное положение, и даже размахивает руками. — Вали вниз, принеси мою еду, и, может быть, я с тобой поделюсь. То есть ещё «может быть»? Это и возмутительно, и умиляет одновременно. Хочется и слабо пнуть куда-нибудь в бедро, и, схватив за волосы, поцеловать. — Я тебя когда-нибудь побью, — обещаю проникновенно настолько, насколько вообще умею, но всё впустую. Производит на него впечатление едва ли большее, чем царапина, появившаяся на паркете в коридоре. — Да сколько угодно, дай только развернуться. Непонимающе вскидываю бровь и, выпрямившись, запоздало думаю о том, что было бы неплохо умыться. Так, на всякий случай. Каю же, чтобы смотреть на меня, теперь приходится задирать голову и щуриться. Смахивает на японского школьника со слишком тонкой переносицей, и меня так и подмывает ляпнуть об этом. Так и подмывает ляпнуть с безопасного от пинка расстояния. — Что смотришь? Думаешь, меня можно бить по чему-то ещё, кроме задницы? Качаю головой и, услышав, как начинает надрываться его брошенный на диване мобильник, всё-таки ухожу в ванную. И хрен с ними, с его командирскими замашками. Пусть. Пусть валяется на полу с голым задом и что-то там требует. Пусть устраивает свои ролевые игры и переигрывает. Пусть делает всё, что хочет. Пусть просто любит меня, и тогда я смогу как-нибудь пережить все идиотские эксперименты. Некоторые из них. Некоторые можно будет и повторить.