Мастер

Сады кутались кипенно-белым, нежным, словно морская пена; Келебримбор не обернулся на шаги, продолжая наблюдать за мелкими звездочками цветов, раскачиваемых ветром, и лишь вопрос послужил поводом изменить позу. Нолдо отодвинулся, уступая место спрашивающему рядом, возле перил маленького балкончика, облокотился на мрамор, потускневшим, затуманившимся вдруг взором глядя вдаль. Молчал. Потом, наконец, заговорил. - А ты жесток, гость, - на лице его можно было бы заметить тень улыбки, будь на дворе день, а не поздние сумерки. – Но в тебе говорит любопытство, а не злость. Я отвечу. Келебримбор вздохнул – почти не слышно за шелестом ветвей, - и слова потекли, сами, беспрепятственно: если когда-то он пообещал быть честным хотя бы перед собой, так почему бы этой честностью не поделиться? - Из меня плохой поэт, и описать точно, что отзывалось на его имя в моем сердце в те давние времена, я не смогу, но это точно не было презрение. Не могло им быть. Я любил отца. И в глубоком детстве, и в минуту отречения, и сейчас… Любят ведь не за что-то, а вопреки всему, если по-настоящему – я думаю, у меня было это "по-настоящему", потому что о своих словах я пожалел в ту же секунду, когда произнес их. То было тяжелое решение, я много дней провел в одиночестве, скитаясь по Нарготронду: мне надо было понять, следовать ли зову сердца или гласу разума. Я выбрал второе не потому, что не мог понять отца – о, я прекрасно все понимал, он не мог поступить иначе, - но мне показалось, что только так я смогу однажды искупить вину Дома. Даже когда Келебримбор замолчал, тишина не вытеснила дрожь фраз – ветер подхватил их, понес дальше, сплел с ветвями, радуясь новой игре. - Наверное, я бы не содрогнулся, прокляни он меня или попроси забрать слова обратно. Но он замолчал, отец, который всегда находил сил ответить на любое обвинение, вдруг замолчал. Я сказал, что исправлю все его ошибки, и тронул коня в галоп. Даже не смог обернуться, гнал, как бешеный, первый раз в жизни… Второй был, когда мне написал Майтимо. Он и до этого писал, рассказывал, как отец тоскует – молча! – но я не слышал, думал, жертва оправдана, пытался хоть как-то исправить множившиеся ошибки. А потом пришло то послание, три строки вместо обычного листа, и я загнал двух коней за три дня, но не успел не то что на похороны – даже могилу не увидел, они все покинули Дориат, а я не мог рыскать по бесконечному лесу, я нужен был там, на востоке. И я понял, что забыл о крови Феанаро в себе – а ведь кровь Феанаро слушает только сердце. Своими руками принес самую большую боль отцу, право, я хотел бы ошибаться, но то молчание… Один мой знакомый адан всегда твердил, что отцы не должны видеть смерть своих детей, но для эльдар гибель отцов так же противоестественна. Выполни остальные Клятву, отец навеки остался бы в Мандосе. Не сумей они – отец пропал бы во Тьме. Ни так, ни эдак, чтобы я ни сделал, чтобы искупить его ошибку, мы бы не увиделись больше. Вот наказание, постигшее меня через Рок: не плен, не смерть, даже не крах Эрегиона. Я никогда не увижу отца и не смогу сказать, как же я любил его, пусть он и творил порой ужасные вещи. Нолдо будто очнулся – перевел взгляд на слушателя, качнул устало головой. - Свершилось то, что должно. Жалеть поздно. Я бы отрекся снова, потому что должен был пройти этот путь, должен был искупить одно и нагрешить в другом. Но это разум, сердце же мое всегда оставалось с отцом. А сейчас, прошу, мне надо побыть одному. Надеюсь, это можно счесть за честный ответ. Келебримбор отвернулся. Ушел гость или нет – уже не его забота. Ветер все равно не изменит свою песнь.