Мастер

В Лориэне звезды качаются на травяных тонких стеблях. Когда Келебримбор только появляется здесь – после Мандоса, теней, видений, перепрожитых воспоминаний, – тайком, почти по-детски надеется, что исцеление таится в чаше с маковым отваром, что надо лишь протолкнуть в себя пару глотков, и все, наконец, закончится. Но на дне всего лишь снотворное, и это все, чем может – хочет, готов? – помочь Ирмо. Он печально качает головой и уходит – по следам его распускаются рассветные ирисы и серебристая вязь седмичника, – а Келебримбор остается, удерживая в ладонях в росной испарине чашу. Владыке Садов не надо говорить, нолдо не надо задавать вопросы: он понимает все сам, видит в туманах сплетения троп, гибкие, как плети вьюнков, и знает, что марево сползет с дороги, как только он того захочет. Но вместо этого Келебримбор пьет отвар и ложится в россыпь звездчатки. Если смотреть на нее сквозь прищур ресниц, небесные огни и проблески цветочных макушек становятся неотличимы. И он смотрит – день за ночью, теряясь в серебре, темноте и золоте, и годы на вкус сладки, как млечная роса на языке. По ту сторону троп – ни одной причины торопиться с воскрешением. Он и не торопится. В его распоряжении – все время бессмертного Валинора и все поляны Садов, в туманах которых теряются не то что острова – континенты лесов и опушек. Келебримбор привыкает, что в окружении звонко-синих ирисов ему снятся погибшие на ступенях Гвайт-и-Мирдайн братья, что в одуванчиковой пушистой поросли приходят видения про Хуана, что на поляне, полной ковыля и золотых гладиолусов, все еще слышны остатки сновидений Финрода. Сады помнят сны всех, здесь побывавших. Но в них ни капли памяти о тех, кто никогда не умирал – или о тех, кому отказано в исцелении. Иногда Келебримбору кажется, что милосерднее было бы оставить его в Мандосе. Иногда он почти решается шагнуть в туман. Только иногда. Кому он там нужен? Родным со стороны Финвэ? Исцелившимся от последствий его ошибок друзьям? Галадриэли, о которой не помнит Лориэн – но и сам мастер начинает забывать, сквозь призму чужих сновидений разглядывая незнакомое Средиземье, которое пришлось покинуть последним эльдар? Семье матери, едва одобрившей родительский брак и вряд ли даже успевшей свыкнуться с мыслью о внуке? …Келебримбор тенью бродит по опушкам и полянам: ищет ответы, словно атани – цветок папоротника в свои праздники. Хотя у них, кажется, шансов больше. Здесь не бывает случайных троп, но он все равно не понимает, почему его выводит к могиле Мириэль. Здесь нет ее тела – только белоснежные, кипенные, как мрамор, лилии. Более того, он помнит, как был тут с отцом. В давние, очень давние времена. – Сериндэ, – выдыхает он на средиземский, окропленный говором синдар манер, и нет никого, кто мог бы его поправить. По крайней мере, среди мертвых, среди живых – Нерданель, и когда он думает о ней, туман расступается, открывая тропу наружу, но отворачивается сам Келебримбор, прикусывая меж зубок горький полынный кончик. Мать не простит предательства своего сына, сколько бы веков и Эпох не прошло. И он бродит дальше, дольше, вглубь Лориэна. В жизни он знал лишь силу бесплодной тверди, слышал лишь дыхание металла и каменную песнь скальных пород – теперь он знает, как шепчет голосами трав и приютившихся в них насекомых земля живая. Здесь вены – серебро ручьев, здесь ветер треплет шелковую траву, здесь Келебримбор чувствует себя словно распахнутым настежь. И чувствует свои стальные ржавелые кости под лепестковой плотью, когда под ногами стелятся палевым и золотисто-розовым цветы. Такие же, какие росли под окнами родительского дома. Здесь не приснятся сны о них – но он все равно остается, смотреть, как превращает ветер игру акварельных полутонов в трепещущий рассвет, и между ночью и днем нет вообще никакой черты. Только тогда появляется Эсте. Келебримбор хочет спросить, как называются эти цветы – надо же узнать, столько лет спустя, – но в глотке впервые стынет ком, руки трясутся от нервов, и он настолько живой, что совсем не ощущает стыда, раз не смог выдержать в почтительном тусклом молчании. – Как я могу вернуться, если не знаю, ждет ли она меня? Ему понадобились эпохи, чтобы понять, как тяжело было родителям даже находиться рядом – пусть и ради него. И это только потому что отец сам по себе был таким, а он вырос еще хуже: подобным только в гордыни и упрямстве Первого Дома, но без единой схожей черты, за которую можно было бы любить. Не легче ли матушке думать, что ее дитя навсегда мертво? – Умирали не только воины. Здесь хранятся сны сотен матерей, – говорит Эсте целую вечность, кажется, спустя, когда в тени ее распускаются первоцветы с серебряными звездными прожилками. – Одни полны страха или презрения. Другие – надежды. Но нет ни одного безразличного. Как ты можешь быть уверен, если не попробуешь? Келебримбор точно знает, что лучше ему быть неживым, чем вызывающим презрение у родной матери. Но он смотрит на первоцветы, на лепестковый рассвет, на свою зыбкую, нерешительную тень – в которой по капле всех сновидений, от друзей, подмастерьев, знакомых, родных… И теперь очередь Вала оставаться и смотреть, как мастер уходит в расступающийся перед его шагами туман.