Как бывает

Был холодный осенний день. По аллее размеренно двигались четыре человека: Маяковский, Есенин, Мариенгоф и его очередная пассия, имя которой было то ли Маша, то ли Аполинетта. Впрочем, никого это в сущности не волновало. — Анатоль, мне холодно, — заигрывающее жалобно произнесла то ли Маша, то ли Аполинетта. — Сейчас, моя милая. С этими словами Мариенгоф вальяжно снял с себя пальто (старательно игнорируя -10, что царил на улице, и тонкую рубашку) и легко накинул на плечи девушки. Последняя, туповато улыбаясь, зарылась в пальто поглубже и, прикрыв лицо до носа воротником, игриво взглянула на поэта. Мариенгоф одарил пассию страстным взглядом и прижал к себе, мысленно предвкушая будущую ночь. Есенин оценивающим взглядом окинул парочку и, обращаясь ни к кому и одновременно к одной глыбе рядом, сказал: — Что-то и меня подмораживает… Замёрзший Маяковский, кутаясь в свою поношенную куртку и пытаясь согреть руки в карманах, зло посмотрел на Сергея, идущего в расстёгнутом пальто и без шарфа. — А надо было меня слушать, когда собирался на улицу! Почему пальто расстёгнуто?! Где твоя шапка и шарф?! А перчатки?! — Когда я собирался, на улице было тепло! — обиженно воскликнул Сергей. — Ну извините, товарищ Есенин! Я, мать твою, погоду не контролирую! Есенин окончательно расстроился. Да, он помнил, что, когда Владимир увидел, в чём Сергей собирается выйти на улицу, то сильно ругался и сказал, чтоб впредь не жаловался на холод. Есенин грустно вздохнул и опустил плечи. Он же совсем не из-за холода начал всё это. А потому что Маяковский в последнее время катастрофически мало бывает дома, и всё, на что хватает его ухаживаний при возвращении домой, это усталый поцелуй в висок и пожелание спокойной ночи. Есенин, разумеется, рад новым горизонтам, открывшимся Маяковскому после недавнего биеннале, на котором были как стихи Владимира, так и некоторые живописные полотна. Помог с этим Бурлюк, и, как бы Сергей ни старался, он никак не мог пробудить в себе чувство признательности Давида, которое заглушило бы чувство обиды. А Есенин жаждал тепла Маяковского. Так что, его вполне бы устроило, если бы Маяковский не снимал с себя куртку или шарф, а просто приобнял, взял за руку. — Вот нет тебе до меня дела, — «чрезмерно ядовито», обругал себя тут же Сергей, — а я ведь сейчас могу простудиться и умереть. И мои похороны будут на твоей совести. — Ещё чего! Вон, сколько у тебя родни, пусть и устраивают тебе проводы в последний путь и прочую чушь. Я, конечно, поприсутствую, но не более, — саркастично парировал Маяковский. — И, если всё-таки захочешь умереть, давай не завтра. Завтра мне нужно быть на важной конференции, где мне предложат спонсора для дальнейшего развития в сфере искусства, — произнёс он явно заученную фразу. — Глыба ты, Маяковский. — А ты строптивый пастушок. Товарищи, — обратился он к то ли Маше, то ли Аполинетте и синеющему, но улыбающемуся Анатолию, — мы, пожалуй, отчалим. Очень приятно было провести с вами вечер. И, не дождавшись ответных слов, Владимир повернулся в противоположную сторону и размеренным шагом двинулся в сторону дома. Есенин, шмыгнув носом в знак прощания, поспешил за своим маяком. *** — Есенин, ты только не умирай, прошу, пожалуйста! Не вполне понимая причину этой просьбы (которая, кстати, отвлекла Есенина от сновидений), Сергей приоткрыл глаза. «О чём ты» — хотел сказать он, но вышло только невнятное хрипение, изрядно напугавшее поэта. — Что за нахер? — заорал он хриплым шёпотом и приподнялся на кровати. — Идиот! — послышался словно из тумана голос Маяковского, и сильная рука толкнула Сергея обратно на подушку. — Ночью скакал, сейчас скачет! Уймись, балалаечник! Есенин притих. В голосе Маяковского слышалась неподдельная тревога. Удивительно. — В смысле «ночью скакал»? — хрипло спросил Сергей. — О, так у тебя ещё и провалы в памяти! Замечательно! Прелестно, мать твою! — всплеснул руками Маяковский. — Сначала пугаешь меня своим бредом, а потом ничего не помнишь? Великолепно. Сергей замер. Маяковский не любил много материться, это было ему известно. А если Владимир вставлял ругательства почти через слово, значит, случилось что-то явно нехорошее. — Володя, — мягко произнёс Есенин и легко коснулся руки мужчины, — извини, что бы я ни наговорил тебе этой ночью, — «двусмысленные фразочки — моё всё», подумал он. — Я себя очень плохо чувствую. Откровенно говоря, хреново. И я совершенно не помню, что было ночью. Маяковский тяжело вздохнул. Сказать, что у него была непростая ночь, всё равно, что сказать, что Николай I недолюбливал декабристов. Владимир провёл ладонью по лбу. Ну и как сейчас, глядя в эти чистые голубые глаза, сказать, что Есенин в два ночи разбудил его своим лихорадочным бормотанием. Вначале Маяковский не придал этому значения, ибо Сергей часто болтает что-то во сне. Но спустя минуту бормотание стало более чётким. Можно было различить слова «человек», «зеркало», «не хочу», «прочь». Маяковский сначала прикрикнул на Сергея, но речь его не прекратилась, и даже наоборот, ускорилась и сделалась громче. Владимир сонно положил руку на лоб Есенина и тут же испуганно отдёрнул её. Сон как рукой сняло. Есенин горел, а пот лился с него градом. — Есенин, Есенин, тшш, — прошептал тогда Маяковский, обнимая лицо больного руками, — Есенин… Серёжа… Но Есенин не желал успокаиваться. Лоб его избороздили морщины, губы искривились в мученической гримасе. Он дёргался, вырывался, не прекращая бормотать какие-то слова. Маяковский, едва пересилив желание не оставлять больного ни на секунду, бросился в ванную, схватил первое попавшееся полотенце, смочил его прохладной водой и вернулся обратно в спальню. Есенин тем временем уже сбил все простыни и лежал в позе морской звезды, свешиваясь с края кровати, и беспрестанно кашлял. Владимир мигом вернул его в нормальное положение и принялся обтирать больного полотенцем. Но, только ткань коснулась лба Сергея, поэта начало лихорадить, и он старался уклониться куда угодно от ужасного холода. «Прекрати, прекрати меня мучить, сволочь!» — вдруг удивительно отчётливо воскликнул он. Маяковский замер. — Серёжа, — мягко начал он, — Серёжа, я же тебе помочь хочу… Но Есенина продолжало бить мелкой дрожью. Владимир отложил полотенце и накрыл горе-поэта одеялом. Сергей стал затихать, дрожь, мучившая его тело, уменьшилась. Убедившись, что Есенину не угрожает опасность по меньшей мере свалиться с кровати, Маяковский отправился на кухню, согреть воды. Когда Владимир протянул руку к чайнику, он мысленно подметил, что тряслась она не хуже есенинского тела минуту назад. Не слушающимися руками Владимир всё-таки завершил своё дело и, устало оперившись на подоконник, он взглянул в окно, но, из-за включенного света, не увидел в нём ничего, кроме своей испуганной физиономии. Постояв так ещё немного, Маяковский подошёл к раковине, открыл воду и подставил голову под её охлаждающие струи. Владимир всё ломал голову над словами, что произносил Есенин в бреду. Что за человек? Почему Есенин просит его убраться прочь? Кто мучает его?.. Тоскливым свистом чайник оповестил об окончании своей миссии. Маяковский устало наполнил кипятком кружку с пакетиком какого-то травяного чая и побрёл обратно к Есенину. Стараясь передвигаться как можно тише, Владимир вошёл, поставил кружку на столик рядом с кроватью и взглянул на часы. Доходил третий час ночи. Маяковский взъерошил волосы, присел на краешек кровати и лишь тогда заметил, что Есенин не спит. Он лежал на спине, глядя своим затуманенным взором на потолок. Почувствовав, что к нему кто-то присел, Сергей повернул голову в сторону Маяковского. Встретившись с его испуганно-усталым взглядом, Есенин улыбнулся. Но как-то страшно, без милых ямочек на щеках, что так любил Владимир, вымученно. — Серёжа? — осторожно произнёс Маяковский. — Как ты себя чувствуешь? — Чувствую, что устал себя мучить бесцельно. — Как бездарно, Есенин, — попытался отшутиться Владимир, — но хвалю, что даже в бреду свои стихи не забываешь. — Что с этого толку, коль ты меня всё равно в могилу сведёшь. Маяковский опешил. — Что, прости? — Мучитель мой, чёрный человек мой. Маяковский почувствовал, как холод пробежал по его спине. Чёрный человек. Тот самый демон, бес, преследовавший Есенина когда-то. Маяковский помог тогда Сергею порвать с ним и надеялся, что больше этот ужас никогда не вернётся. Как вышло, он ошибся… Но увы, как ни пытался Маяковский ночью выяснить побольше о возвращении этого демона, у него ничего не вышло. И теперь, глядя в эти родные голубые глаза, Владимир был просто не в силах пересказать всё случившееся. Поэтому он просто пригладил выбившуюся прядь и ласково провёл ладонью по щеке Есенина, уменьшая свой пыл. — Потом как-нибудь расскажу, — стараясь сохранить строгость в голосе, пообещал Маяковский. — А пока отдыхай, балалаечник. Я никуда от тебя не денусь. — А как же твоя конференция? Ты пойми, я же знаю, что всё это на твоё… на наше благо, так что езжай, зарабатывай репутацию. Мне не настолько плохо, чтобы за мной ходили. — Чёрт с ней, с конференцией. Да, мне попадёт, но я надеюсь получить от тебя компенсацию по выздоровлении, — игриво подмигнул Владимир. — Ах ты, — усмехнулся Сергей и легонько ударил Маяковского по руке, — но знаешь, всё равно, спасибо. Маяковский тепло улыбнулся своему балалаечнику и переплёл их пальцы...