Как бывает

Мариенгоф перевёл недоуменный взгляд на Пастернака. — Что они делают? — наконец спросил он. — Выполняют свои ежедневные обязанности, судя по всему. Мариенгоф вновь посмотрел на ссорящуюся парочку. — Я выше тебя! — А я милее тебя! — И что с того? — А то, людям нравятся котики, а не жирафы. Маяковский распахнул рот от удивления, но мигом нашёлся. — Значит, я не человек. — Тебе нравятся жирафы? — Нет, мне нравятся балалаечники-скандалисты. Настала очередь Есенина удивлённо стоять, разинув рот, и надеясь, что красные кончики ушей не слишком заметны. *** Это была очередная дружеская встреча в скромной квартире Пастернака. Жил он один, так что, не видя смысла пропадать пространству, он часто звал к себе друзей. А так как круг его близких знакомых ограничивался парой фамилий, то и собиравшаяся каждый раз компания была одинаковая: Есенин, Маяковский, Мариенгоф. Впрочем, отличие всё же было: пассии у Мариенгофа всегда были разные (стоит сказать, что единственным их различием были имена). Борис никогда не показывал особого веселья на таких встречах. Вернее, его скромных, едва заметных улыбок почти никто не замечал. *** На удивление, вечеринка была безалкогольной. Есенин повозмущался немного, да вскоре притих, ибо никто не поддержал его недовольства. Впрочем, когда рядом находился Маяковский, Есенин умудрялся быть пьяным и без вина. — Ох, Володя, ты только посмотри на это, — Сергей указал взглядом на веточку, что он держал над их головами, — кажется, нам придётся поцеловаться. — Это петрушка, идиот, омела выглядит по-другому, — преувеличено холодно произнёс поэт. Есенин разочарованно вздохнул, бросил несчастную зелень на стол и уже собирался вернуться к беседе с остальными, как вдруг уверенные пальцы почти стальной хваткой сжали его челюсть. — Но я не сказал «нет», Есенин. С этими словами он решительно завладел ртом своего скандалиста, а остальным оставалось лишь маскировать смешки под кашель (впрочем, пассии Мариенгофа был не совсем понятен повод для смеха, так что она лишь с неуверенной улыбкой оглядывала новых знакомых). *** — Маяковский, почему твоя рука на моём колене? — едва различимо прошептал Есенин на ухо своей ледяной глыбе. — Это случайность, ничего большего. — Но твоя рука ползёт куда-то выше, — всё шептал ему на ухо блондин. — И это всё ещё случайность. Пастернак, закатив глаза, ждал, пока до них дойдёт, что стол прозрачный. *** Анатолий заметил, что его Алла (?) Марина (?) Полимения (?) заскучала, так что решил приступить к решительным действиям. Он осторожно придвинулся к ней, нежно взял её за руку, поднёс её к губам и запечатлел на руке, покрытой тонной кремов, еле ощутимый поцелуй. — Знаешь… — он внезапно понял, что понятия не имеет, какое имя у этой особы, так что пошёл самым беспроигрышным путём. — Знаешь, милая, Небо и Земля поспорили, кто красивей. Небо показало звёзды, а Земля — тебя. У Пастернака свело зубы от столь нелепого флирта. Но Алле (?) Марине (?) Полимении (?) данное признание, судя по румянцу на щеках, пришлось по душе. Маяковский же, не переносивший Мариенгофа и всё, что тот делает, невозмутимо осведомился, пригубив чаю: — Я полагаю, Земля проиграла? Пастернак подавил в себе сильное желание аплодировать стоя. *** — Давайте попробуем описать друг друга всего двумя словами. Например, — Анатолий взглянул на сидящую слева Аллу (?) Марину (?) Полимению (?). — Красивая, весёлая. Алла (?) Марина (?) Полимения (?) смутилась и бросила игривый взгляд на Анатоля. Переведя взгляд на сидящего слева Пастернака, она, на секунду задумавшись, сказала: — Умный, интеллигентный. Пастернак подёрнул бровью и взглянул на своего соседа — Маяковского. — Громогласный, остроумный. — Остроумный, говоришь… — хмыкнул Владимир. — Можно использовать не только прилагательные? — Да, можно. — Отлично, тогда, — он посмотрел на Есенина, сидящего слева, — ниже меня. И довольный собой он откинулся на спинку дивана, наблюдая, как наливается красным лицо Есенина. *** — Маяковский. — Да? — Ма-я-ков-ский. — Чего тебе, балалаечник? — Ничего, фамилия у тебя классная. И звучит гордо. Владимир пожал плечами. — Если хочешь — возьми себе. — Отлично, спаси- Стоп, что? — Ну, а что? — он взглянул на Сергея, замершего с открытым ртом. — Есенин, ночью будешь рот разевать, а сейчас будь добр, — и Владимир легонько щёлкнул поэта по челюсти. От такого замечания Есенин невольно смутился. — Прекрати ставить меня в неловкие ситуации! Ты весь день только этим и занят! — активно жестикулируя, воскликнул он. — Можно подумать, тебе не нравится! — Не нравится! — А вот и врёшь! Пастернак закатил глаза, но чуткий взгляд бы заметил мимолётную улыбку в уголке его губ. Маяковский с Есениным вновь начали перепалку на ровном месте. Но он-то, Борис, знал, что это всё напускное. Потому что не раз видел, каким свирепым волком глядел Маяковский на каждого, кто, пусть даже невзначай, заденет Есенина в метро. Потому что видел, как, в минуты долгой разлуки Сергей открывает переписку со своим поэтом и сотню раз набирает ему сообщения, полные невиданной нежности и любви, и сотню раз стирает их, а на сто первый раз пишет «Не забудь позавтракать, глыба, иначе совсем костлявым станешь, и я уйду от тебя» и отправляет. Видел, как улыбался Есенин, когда ему приходило «А тебе даже еда не поможет. Мало того, что коротышка, так ещё и дрыщ совершенный». Милые бранились, а Борис не мог отвести от них взгляд. Очень уж интересно наблюдать за глазами влюблённых, когда они говорят друг другу гадости. Они высекают искры, не приносящие никакого вреда, лишь поддерживающие то пламя любви, бушующее в обоих сердцах. «И ведь такие они разные: резкий, но смирный Маяковский», — рассуждал про себя Пастернак, — «и мягкий, но развязный Есенин. А ведь сошлись каким-то образом. Вот, оказывается, как бывает».