Волчонок

19 мая 1536 г., Челси Это утро не такое, как все предыдущие в моей жизни. Оно знаменует собой необратимые перемены. Через несколько часов я стану третьей… Кем именно – я еще не знаю. Вернее, я знаю, что мне суждено стать королевой. Но с какой судьбой? Екатерина Арагонская и Анна Болейн ни у алтаря, ни во время своей коронации не могли знать своего будущего. Если я наделена ясновидением – я должна попробовать понять что-то, ведь должен же быть какой-то знак. Но знака нет. Только странная пустота в душе. Надо же, король послал на смерть жену, мать своего ребенка – и земля не разверзлась у него под ногами. Я выхожу замуж за этого мужчину – и до сих пор меня не поглотила адская бездна. Неужели Господь отвернулся от этого несправедливого мира? Может быть, наша новая евангельская вера – неправильная? Может, мы давно погрязли в ереси, принимая ее за истину? Господи Иисусе, неужели мы шли по ложному пути и прогневили тебя? И теперь несем наказание за свои грехи… В ужасе я вскакиваю с места и взволнованно хожу по комнате. Я только что поняла, что моя вера не настолько тверда, как полагается у хороших христиан. Я падаю на колени и молю Господа о прощении, прошу укрепить мой дух и мою веру. Вера – единственное, что поддержит мой дух в самые тяжелые дни испытаний. Но есть еще кое-что… Постоянное незримое присутствие в моей жизни человека, которого я воистину люблю - всем сердцем, всем моим существом. Я думаю о нем, и становлюсь сильнее. Чем он занят сейчас? Я знаю, что он, как и я, не спит, не смотря на ранний час. Может быть, наблюдает рассвет у себя в Остин-фрайарз. Может быть, молится, как я. Скоро ему придется собираться и ехать в Сити – он должен присутствовать в девять часов на Тауэр-грин вместе с другими зрителями казни женщины, которую он низвел с трона до эшафота. Я думаю: она ведь доверяла ему, не сомневалась в том, что он ее друг и преданный слуга. Мне нельзя об этом забывать. Однажды все может повториться, и… Нет! Я не должна так думать! И не хочу! Я буду действовать иначе. Я буду такой, что ни единой живой душе не придет в голову заподозрить меня в неверности: самой скромной из всех женщин, самой набожной, самой кроткой. Я подам всем пример женской добродетели. Я откажусь даже от фривольных французских фасонов в своем гардеробе, и постановлю, чтобы все придворные дамы одевались исключительно по английской моде, без этих глубоких декольте и кокетливых рукавчиков – того, что обожала носить Анна Болейн. Я буду во всем полной ее противоположностью. Только так можно защитить свою жизнь, свою голову. Безупречную в поведении скромницу казнить уж точно не за что. А если у меня родится мальчик – я буду окончательно спасена. Помоги мне, Господи! Небо за окном наливается чистой синевой, птичья песнь становится звонче, многоголосей, сложнее. Мне вдруг хочется на воздух, на реку. Прямо в ночном платье я спускаюсь вниз. Там копошатся слуги, убирающие холл. Свежий тростник, которым они только что посыпали пол, хрустит у меня под ногами. Я выхожу из дома и иду к реке, благо до нее рукой подать. Поверхность Темзы играет солнечными бликами – такими яркими, что больно глазам. По ней уже снуют лодки, лодочники перекликаются друг с другом на всю реку, уснащая свои реплики забористыми словечками. Вокруг зелено, по-утреннему свежо. Я вдруг осознаю – это последнее утро Джейн Сеймур из Вулфхолла. На завтра назначена процедура обручения, таков приказ короля. Портнихи и вышивальщицы, наверное, всю ночь корпели над свадебным платьем, ведь скоро мне придется его надеть. Интересно, что наденет сегодня Анна Болейн, приходит вдруг в голову мысль. Это ведь и ее последнее утро тоже. Самое последнее. Я чувствую легкий озноб – с реки тянет сыростью. В ветвях ив все еще клубится белесый туман. К воде резко падает чайка, потом взмывает ввысь, крича оттуда человеческим голосом, словно от боли. Мне становится жутковато. - Джон, чтоб тебя! – хрипло ругается какой-то неуемный лодочник. – Ты куда столько набрал? Опрокинетесь, к чертовой матери! - В Сити из Саутуорка везу, казнь смотреть. - Сам-то пойдешь? - Отчего не пойти, не каждый день такое увидишь… Все говорят и думают только о ней. Я спускаюсь к причалу, смотрю на воду. Зеленоватая от мелких водорослей, она лениво толкается в доски причала, в пятнах солнечного света видна игра крошечных рыбок-мальков. Что-то сейчас поделывает король? Может быть, все еще спит – час-то ранний. А может, проснулся и молится. Верно сказал тот лодочник – не каждый день такое бывает. И помолиться от всего сердца не худо, а если вы женоубийца – тем паче. Наша вера учит – какие бы поступки вы ни совершали, спасетесь вы только ею, верой единой – искренней и глубокой*. Верует ли наш король именно так? Не напрасно ли носит титул защитника веры, дарованный ему когда-то Римом, с которым он столь решительно порвал? И разве можно кого-то убить, а потом спасти свою душу? Господи, прости меня за эти мысли, но в дни испытаний сердце и помыслы как никогда обращаются к вере, с необыкновенно обостренным вниманием, и тогда начинаешь видеть то, чего не замечал прежде… Да что же это такое? Неужели Господь дает мне знак? Неужели он дает мне понять, что все мы губим свои души, впав в ересь? Или мы неправильно трактуем нашу религию? Ведь никого из нас Господь не пощадил… Эти мысли пугают меня не меньше, чем мысли о казни, которая свершится через пару часов. Плачущие голоса чаек над Темзой аккомпанируют мрачным мыслям. - Леди Джейн! Я вздрагиваю от неожиданности и оборачиваюсь. Это Бесси – одна из наших служанок. - Леди Джейн, за вами послано вашей матушкой, дабы вы не стыли тут на сквозняке. Я молча иду обратно к дому. Дома я тоже молчу. - Джейн, что с тобой? – не выдерживает Лиззи. - Ничего. - Тебе ее жалко? Понимаю. Но теперь уж ничего не поделаешь. Она, конечно, не понимает, что дело не только в Анне. Дело еще и в том, что умрет волчонок – вольный, дикий лесной зверек, потому что его посадят в клетку и запретят все, что он любил - свой лес, волю, любой самостоятельный выбор. Быть королевой – это значит не принадлежать себе. Королева живет, радуется и страдает на глазах у всех, говорила Екатерина Арагонская, а уж она-то как никто знала в этом толк. Мне придется быть той, кем прикажут, иначе мне несдобровать. Быть не собой – марионеткой в чужих руках. Угождать всем, кому велят – королю, леди Марии, ортодоксальной придворной партии. Я вдруг вспоминаю о том, как хотела бежать вместе с Томасом Кромвелем – сейчас я хочу этого еще сильнее. Но лишь на миг – и я тут же гоню эту неуместную, нелепую мысль. От судьбы-то все равно не сбежишь… - Дженни, милая, не надо так, - продолжает уговаривать сестра. – Ты же ни в чем не виновата. Мы обе знаем, что тебя принудили. Король сам тебя выбрал, разве не так? - Да, Лиззи, ты права, - коротко отвечаю я. Не хочется объясняться, делиться своими мыслями. Моя семья даже если и поймет меня – не поддержит. Может быть, присутствие брата Тома подбодрило бы меня, но оба брата нынче при дворе, днюют и ночуют там, пока решается судьба их неказистой сестрицы. Больше всего они боятся, что король очнется от когда-то напавших на него осенних грез и передумает на мне жениться. Говорят, ему сулят кого-то из французских принцесс. Да, из меня принцесса неважная – всего-то несколько капель проклятой крови. Но ни одну принцессу не запугать так, как меня, ибо случись что – за меня никто не заступится. Как никто не заступился за Анну. Так что, я буду идеальной женой – доброй, кроткой, покорной воле супруга, иначе моя жизнь не будет стоить и пенни. Почему же Анна не понимала очевидных вещей? Почему была так самонадеянна? Неужели она была настолько уверена в короле потому, что ради нее он порвал с Римом и учредил в королевстве веру, которую она любила? Пожалуй, любая бы в этом случае мыслила не иначе, чем она. Но в моем случае все по-другому. - Леди матушка, я хотела бы вызвать мастерицу по головным уборам, - говорю я. – Мне потребуется несколько новых чепцов-гейблов. - Ты же не любишь гейблы! – изумляется Лиз. - Я думаю, это головной убор для замужних женщин, - не вдаюсь я в подробности. Анна тоже не любила эти старомодные громоздкие уборы, но я должна быть ее противоположностью во всем – поэтому выбираю гейблы. - Ты права, - кивает матушка. – Закажем несколько. Я кошусь на часы и отмечаю: у Анны есть еще час. Как бы вы провели свой последний час? Молились? Плакали? Пили вино? А может быть, просили прощения у тех, кого когда-то обидели? Если бы мне остался только один час, я посвятила бы его написанию письма тому, кто мне дорог. Я люблю вас, написала бы я, и потому осмеливаюсь признаться в этом так прямо, что мои минуты уже сочтены. Уповаю на то, что мои чувства не остались безответными, ведь это правда? Возможно, сейчас я даже радуюсь тому, что происходит, ведь это мой шанс объясниться перед вами. Вы знаете, чего мы лишены и были бы лишены и впредь. Поэтому я охотно раскрываю сейчас для вас свое сердце, свою душу и мысли. Как жаль, мой бесценный лорд, что я сразу не дала вам понять о своей симпатии, а вы, не встретив поощрения с моей стороны, предпочли держаться подальше. Я до сих пор жалею об этом. Я знаю – узрев королевский интерес к моей особе, вы полностью отказались от перспектив, связанных со мной. Ведь вы – слуга короля, и ваш долг – угождать ему во всем. Но я... Нет, я все-таки так и не смирилась, хотя смирение – наш христианский долг. Даже сейчас мое сердце продолжает возмущаться тем, как сложились наши судьбы врозь друг от друга. А я предпочла бы один день с вами целой жизни с королем. Один день – но счастливый, после чего не жаль и умереть. А теперь я жалею о том, чего не произошло. Жалеете ли о том же и вы? Я хочу, мой лорд, чтобы вы знали: Джейн Сеймур всегда молилась о вашем здравии и благополучии, и никогда, ни единого раза не призывала на вашу голову проклятия Божьего. Даже зная о том, как вы поступили с ней, отдав на потеху королю. Да, вы не думали, до чего это дойдет – его игра в ухаживания. Господь с вами, мой дорогой, прощаю вам все. И теперь я говорю вам: будьте благословенны. Будьте счастливы. Смерть скоро разлучит нас, но даже за гранью бытия я буду вечно молиться о вас, мой незабвенный друг, любовь моя. - Девять часов, - говорит Элеонора Пэстон, словно ни к кому не обращаясь. Мэри Зуч судорожно всхлипывает. - Помолимся, - говорит Марджери Хорсман, складывая руки соответствующим образом. Элеонора и Мэри следуют ее примеру. Они молятся про себя, а я встаю и выхожу на балкон, чтобы не пропустить звук пушечного залпа. В сладком, чуть влажном воздухе разлита безудержная, буйно цветущая весна. Солнце брызжет с небес в коричневую Темзу, золотя ее воды, усыпая волны бесчисленными скачущими искрами. Небесная синь так чиста и прозрачна, что можно подглядывать за святыми в раю, как говаривали в прежние времена. Господи, как прекрасна жизнь! Ничего нет ее прекраснее. Ничего. Пушечный выстрел прозвучал, словно гром среди ясного неба. Вот и все. Вернее, еще не все. Теперь мой черед. *Одна из основных лютеранских религиозных доктрин – «О спасении верой».