Связь

Нога уже почти не болит. Боль - чужая, и хоть Полина думала, что научилась прогонять ее на задворки сознания, последнее время донимает ее не хуже собственной. Но сегодня ей лучше. Им лучше. Полина приходит на каток чуть раньше, чем надо, когда со льда еще не ушли ребята из другой группы; ей нужно на разминку больше времени, чем остальным, и она останавливается в углу, чтобы никому не мешать. Врач оставил ей целое сочинение с подробным описанием всего, что нужно делать перед каждой тренировкой, если не хочешь окончательно сломать спину ("все равно сломаешь, если не завяжешь", - читалось в его глазах, но Полина предпочла сделать вид, что не понимает этого), и она скрупулезно выполняет все его указания. Конечно, никто не обещал ей чуда - да его и не случится, Полина осознает это, веры в чудеса у нее больше не осталось, но веру в то, что старания, страдания рано или поздно принесут плоды, так просто из сердца не выкорчевать. На нее никто не смотрит, и она старается ни на кого не смотреть, но любопытство довольно быстро оказывается сильнее стеснения. Полина косится в сторону льда, где тренировка уже подоходит к концу, почти все заняты заминкой, и только один парень, высокий, рослый, - Самарин, он тоже недавно из юниоров, вспоминает Полина, но это единственное, что она может сейчас о нем вспомнить, - стремительно рассекает воздух над катком, готовясь выполнить очередной прыжок. Она следит за ним взглядом - отвлекается, чего ей никак нельзя делать, и совершает слишком резкое движение, от которого спину мгновенно пронзает болью, как если бы в позвоночник вогнали раскаленный железный штырь. Перед глазами все заволакивает белым, и Полина хватается за бортик, так кстати подвернувшийся под руку. К боли легко привыкнуть, если она постоянна, но со вспышками, ослепляющими, от которых спирает в груди, справиться сложнее. Но она пытается - будет пытаться, потому что не может все закончиться просто так, из-за чужой ошибки, чужого непонимания, чужого равнодушия. Ей удается устоять на ногах - а вот Самарину нет, он падает со своего четверного, падает некрасиво и страшно, не успев толком сгруппироваться, и нелепо приземляется на четвереньки. Полина видит, что он порывается схватиться за поясницу. У нее самой начинают гореть колени и ладони. *** Многим не нравится слово "соулмейт" - говорят, что это дурацкий англицизм, что в русском языке есть исконное древнее "судьбоносец", но Полина, на самом деле, никогда не любила оба варианта. Ей нравится короткое и звучное "собрат", хоть человек, с которым ее решила навсегда связать слепая случайность, мог так же легко оказаться и девушкой. Как и все люди, она понятия не имела, кто находится на другом конце невидимой, но очень крепкой нити - ощущение его боли пришло к ней в раннем детстве, поначалу не более чем легкими покалываниями, иногда щекотными, иногда неприятными. Со временем чужая боль крепла, набирала силу, но Полину совсем не тяготила: годам к десяти она наверняка определяла, какая очередная неприятность случилась с ее невидимым спутником. Ободрал колено, споткнувшись на лестнице? Задел локтем угол стола? С кем-то подрался, причем не на жизнь, а на смерть, до того, что ему разбили нос и поставили под глазом синяк? Про полученные на тренировках травмы и говорить было нечего - в том, что ее собрат тоже фигурист, Полина перестала сомневаться еще раньше, поняв, что зачастую путает чужие ощущения со своими собственными. Все они были ей хорошо знакомы, стали почти родными - и она легко угадывала раз за разом, какой именно прыжок не покорился сегодня ее спутнику. Это было чем-то вроде игры, пусть болезненной, но странно умиротворяющей: каждый отзвук чьей-то боли в лодыжке, колене или спине вселял в душу Полины тихое, уверенное спокойствие - чувство, что в огромном, многолюдном мире ты не одна, было сильнее и ценнее, чем все остальное. А потом однажды на тренировке ее собрат сломал ногу. Полина грохнулась на лед всем своим весом, запирая в себе разрывающий легкие вопль, и ее поволочило в сторону несколько метров, прежде чем она смогла остановиться. Колено оказалось разбито в кровь; на темной ткани тренировочных штанов расцвело бесформенное алое пятно, и Полина машинально зажала его рукой, чувствуя, как тепло чавкнула взмокшая ткань под ее ладонью. Колено, казалось, сейчас разорвется; она могла бы поклясться, что сустав перемолот в труху, что там наверняка смещение или еще что-нибудь страшное - и вокруг ее сердца хищно обвились ростки неподдельного ужаса. Что теперь с ним будет? Что будет с нами? К ней тут же подлетели остальные - помогли подняться, довели до бортика. Кто-то хотел бежать за врачом, но Полина вскинула руку в предостерегающем жесте; ошалевшая от боли, говорить она могла с трудом, и переводчиком для нее послужила Алина - неожиданно зоркая и понимающая, с прорезавшимися в голосе решительными, до страннного взрослыми интонациями: - Оставьте ее в покое. С ней все в порядке. С ее соулмейтом что-то не так. Полина торопливо закивала. Остальные переглянулись. В лицах тех, кто уже знал о своих спутниках, можно было заметить сочувствие, но большинство, еще не осознающие в полной мере чужое присутствие в собственной жизни, поглядели на Полину с недоверием и даже опаской. - Это что тут за курятник? К ним уже приближалась мечущая молнии Этери Георгиевна, и ребята, сгрудившиеся вокруг Полины, тут же брызнули в стороны, боясь попасться под горячую руку. Осталось только она сама - и Алина с ней. - Она упала... - пробормотала последняя, на что тренер скептически хмыкнула: - Я видела. Полина, и что это? Что за мешок с картошкой? - Просто... просто... - к Полине понемногу возвращался дар речи, но она все равно замялась, не зная, как объяснить случившееся. - Мой соб... то есть, мой соулмейт, он... Ее не дослушали. - Плохому танцору знаешь что мешает? Выпей лекарство, если не можешь терпеть. Полина опустила голову, глядя себе на ноги, вернее, на пропитавшуюся кровью штанину. О чем идет речь, она прекрасно себе представляла - и тем же вечером, сжимая в кулаке полученный от врача рецепт (для спортсменов их штамповали пачками, надо было поставить только имя и печать), зашла в аптеку, чтобы получить из рук провизорши небольшую, наполненную таблетками банку в голубоватой упаковке. Потом принесла банку домой, поставила ее перед собой на письменный стол и долго разглядывала, склонившись, уткнувшись носом в сложенные перед собой руки. "Лечить" - то есть обрывать или перерезать протянувшуюся между людьми нить, - пока что не умели. Но можно было облегчить "симптомы", приняв таблетки - их разновидностей было несколько десятков, на любой вкус и кошелек, и реклама каждой из них обещала умопомрачительный результат при минимуме побочных эффектов. Обещания были написаны крупными буквами на упаковке, а побочки стыдливо умещены на последней странице масштабной инструкции, но останавливал Полину совсем не возможный риск. В конце концов, ей было не привыкать рисковать - каждый день, а иногда и каждую минуту. Дело было в другом. Оно кололо не хуже шила или иглы, заставляло распухать в груди что-то тугое, горячее и прогорклое. Полина неловко выпрямилась - спина затекла, и при попытке ее размять в пояснице будто взорвали небольшую бомбу, - осторожно коснулась многострадального колена. Боль немного поутихла, отступила куда-то на задний план: видимо, Полинин собрат все-таки добрался до больницы, чтобы получить свою дозу обезболивающего. Сейчас ему было легче - легче было им обоим, и Полина чувствовала ясно и безошибочно, что не может, не имеет права оставить от этого "мы" одинокое и бесприютное "он" - пусть пока безликое и безымянное, но знакомое, родное, свое. К таблеткам она так и не притронулась. Конечно, это не могло не сказаться на ее тренировках, за что Этери Георгиевна устроила ей выволочку. - Либо ты будешь пить свои лекарства, - заявила она вконец, гневно раздувая точеные ноздри, - либо можешь больше тут не появляться! - Я не буду пить эту дрянь! - выкрикнула Полина, сжимая кулаки. - Потому что это мерзко! Это предательство! Впервые за долгое время, разговаривая с Этери Георгиевной, она услышала собственный голос. *** Даже поняв, в чем дело, они неуловимо стараются сторониться друг друга - нет, не разбегаются в разные стороны, встретившись в коридоре, но и торопятся пройти мимо, делая вид, что их ждут не дождутся какие-то очень важные дела. Полина пытается разработать спину с удвоенным усердием - ей не хочется, чтобы из-за нее страдал кто-то другой. Самарин упрямо продолжает тренировать четверной флип - но ей хочется думать, что он хотя бы старается мягче падать. Впрочем, у него все чаще получаются и удачные приземления - и тогда в едва залеченное колено секундно вонзаются невидимые, но очень острые когти. В сторону так и оставшейся лежать у нее банки в голубоватой упаковке Полина по-прежнему не смотрит. Братислава встречает мягким, не удушливым теплом и замершими на козырьках и ветвях каплями только что переставшего дождя. Днем здесь лето, а ночью осень - погода как будто колеблется, не может определиться между тем, что вот-вот пройдет и тем, что должно неотвратимо случиться. Та же иллюзия неопределенности собственного будущего одолевает и Полину; едва ступив на лед на первой тренировке, она крепче стискивает зубы, потому что понимает - легко ей не будет, после перелета, хоть и недолгого, каждая мышца в спине немеет и не слушается, несмотря на почти часовую разминку перед выходом на каток. Все зря. А еще он здесь. Тренировка у парней только через час, но Самарин все равно пришел и стоит у бортика, и Полина чувствует, что его взгляд к ней буквально прилип. Глаза у него, как она успела заметить, странные - светлые, почти прозрачные, и в них регулярно бродит какое-то ошарашенное, полусонное выражение, как будто их обладатель перманентно чему-то удивлен - скорее всего, самому факту того, что при своем росте, комплекции и широте костей он не только умудряется отрываться ото льда, но и приземлять четверные без видимого вреда для себя. Ключевое слово тут - "видимого". Впрочем, Полине в самой себе тоже есть чему удивляться. Она просто старается не думать об этом, иначе может начать жалеть себя - а это самое отвратительное, хуже этого нет ничего. Она и сейчас не думает, сосредотачивается на тренировке и даже неплохо раскатывается к самому ее концу - по крайней мере, ей удается прогнать программу почти целиком, не сделав ни одной серьезной ошибки. Ей лучше. Им лучше. В пояснице поселяется тягостная ноющая боль - терпимая, но Полина все равно останавливается, чтобы присесть на скамейку в коридоре. Набирает полные легкие воздуха, ожидая, когда приступ кончится, и сидит так, посреди застывшей тишины, откинув голову и бездумно глядя в безупречно белый, почти больничный потолок. - Э-эй. Можно поговорить? Его голос она слышит впервые - рядом с собой, не из динамиков компьютера или с другого конца катка. Конечно, он обращается к ней, ведь в коридоре никого больше нет, и у нее внутри что-то сжимается одновременно горько и трепетно. В фильмах момент первой встречи с соулмейтом всегда обставляют красиво: яркое освещение, музыка, подобающие случаю высокопарные фразы, от которых и слезы могут на глаза навернуться, - но в жизни все оказывается до жути обыденно и даже топорно. Полутемный, пустой коридор ледовой арены, разлившаяся по всему телу усталость вдобавок к ощущению, что к позвоночнику подвесили увесистое свинцовое грузило - из этого фильм не сделаешь. Разве что очень тупую комедию про двух неудачников. - Конечно, можно, - соглашается она, и Самарин тоже садится на скамью, на расстоянии почти вытянутой руки, и смотрит смущенно, едва ли не украдкой - старается не разглядывать, хотя ему очень хочется. Ей от этого почему-то смешно; застенчивость - последнее качество, которое она могла бы подозревать в своем собрате. - Я тут подумал, - наконец заговаривает он, ероша себе волосы на затылке, - если уж мы... мы слышим друг друга... Он бросает на Полину вопросительный взгляд, и она кивает: да, все верно, ты не ошибся. - Так вот, - его голос приобретает больше уверенности, - если хотим нормально выступать, то нам надо работать в команде. Его слова звучат неожиданно. Полина могла ожидать чего угодно, но только не этого. - В команде? - переспрашивает она, не понимая, куда клонит ее собеседник. Самарин покусывает губу. Кажется, про себя он проклинает внезапно напавшее на него косноязычие. - Я раньше не особо о себе заботился, - тяжело признается он. - Теперь думаю, что надо бы подзавязать с этим. Иначе тебя укокошу... а там и себя заодно. Его открытость обезоруживает. Полина даже не знает, что ответить на это; беспокоясь о своем собрате, переживая его боль вместе с ним, она до сих пор не задумывалась, испытывал ли он то же самое. - Ты не пил таблетки? - Нет, - в его глазах на секунду сверкает обида на то, что Полина столь низкого о нем мнения. - Координация от них летит в... да и это... поехать можно. Или вообще помереть. Если пить постоянно и много. А пить постоянно и много ему бы пришлось неизбежно. Как и ей. - А еще... - он не договаривает, опускает голову, и Полина видит, что его бледные щеки подергиваются румянцем. Должно быть, он думает, что сболтнул лишнее, но Полина знает, что это не лишнее, наоборот - это самое главное. - Так что же мы будем делать? - говорит она, вытягивая гудящие ноги; несмотря на утомление, в груди расцветает волнующая легкость, от которой, того и гляди, взлетишь под потолок без всякого толчка ребром или зубцом. - Раз нам так повезло... - Да не то слово, - произносит он и улыбается, и невозможно не ответить на его улыбку. - Подорожник приложим? Говорят, помогает. - А больше ничего не остается, - Полина, смеясь, разводит руками. - Я спину лечу... - Лечи, пожалуйста, - добавляет он, став неожиданно серьезным. - И... береги себя. Они смотрят друг на друга. Смеха как не бывало, но легкость в груди никуда не девается - наоборот, ширится и раздувается, как воздушный шар, до того, что даже вздохнуть становится тяжело, и голос от этого садится, получается непривычно хриплым. - Я постараюсь. А то так и будешь валить свой флип. - Не только флип, - замечает Самарин сдавленно и поднимается со скамейки так резко, что от движения воздуха Полине попадают в глаза выбившиеся из прически волосы. - Да и вообще... ладно, там уже началось, побегу. Он уходит, хотя, скорее, действительно бежит, а Полина не может понять, у кого из них двоих беспокойно, порывисто колотится сердце. Сейчас она вцепилась бы в связующую их нить обеими руками, но та бесплотна, до нее не дотронешься, не схватишь, она ускользнет сквозь пальцы - и Полине остается только беспомощно бросить: - Ты тоже себя береги. Самарин останавливается. На лице его отражаются все грани мучительного выбора, а Полине не менее мучительно совестно за то, что она поставила его перед этим выбором, которого он не желал. - Я постараюсь, - наконец повторяет он ее слова, прежде чем скрыться, оставив ее в коридоре - наедине с вернувшейся тишиной, медленно затухающей болью и упрямым, стойким предчувствием, будто все, что уже случилось с ней и еще случится, будет не напрасным.