Связь

Иногда случается дефект — или даётся дар, как посмотреть: человек может спрятать свою боль от соулмейта. Не разорвать связь, нет — просто оставить при себе то, что происходит с ним. Ещё реже встречается иное — человек, могущий взять себе чужую боль, облегчить страдания того, кто с ним связан. Если, конечно, захочет. Тех, кто сочетает обе — один на миллион, должно быть. Никто никогда не вел статистику — они и сами порой не хотят знать, что могут творить подобное. Говорят, если слишком увлечься хоть чем-то из этого небольшого списка — можно сойти с ума. Боль просто переполнит тебя, плеснет через край, убьет любое чувство на своем пути. Боль смоет тебя с лица земли. Андрей — один на миллион. Он никогда не думал, что это будет… так. Что он будет таким невозможным придурком и методично будет душить собственные шансы на успех. Когда ему было четырнадцать, он подавал надежды, теперь ему двадцать один — надежд больше не осталось. Будь у него другой тренер — его могли бы уже выставить за порог за то, что он регулярно изображал вместо тройного акселя, но Алексей Николаевич молчал. В действительности Андрей просто боялся его прыгать. Он боялся даже смотреть, как его прыгают другие — потому что всегда, всегда смотрел на программы Лизы и напрягался перед каждой дугой захода на чертов триксель, потому что слишком часто за этим следовала обжигающая вспышка боли, которую он привычно забирал себе, добавляя ещё каплю к тому, что было с ним уже много лет. Лиза легко поднималась и катила дальше, а он корчился у экрана или кусал губы, сидя на трибуне — последнее было тяжелее. Никто не знал. Никто не должен был узнать. Андрей ревниво оберегал свой секрет, больше, чем что-либо иное, наверное, он скорее согласился бы катать показалку голышом, чем признался бы кому-нибудь, что уже много лет забирает чужую боль. Вопроса отказаться не стояло. Возможно, в самом начале, когда он только впервые увидел её… Когда он впервые почувствовал, как её колени пронзила острая боль падения на ледяную поверхность — возможно, было ещё не поздно, хотя кого он обманывал — поздно было уже в тот момент, когда он впервые увидел улыбку Лизы, и она впервые же попросила его подержать ее сумку с коньками. В первый раз это вышло непроизвольно — Андрей почувствовал, как колени беспричинно загорелись и как будто мысленно рванул на себя этот огонь, яркую вспышку, потянулся к ней, навалился и потушил до мельчайшей искры.  — Ушиблась? — раздался словно издалека голос Алексея Николаевича, и Андрей, помотав головой, прогоняя черную рябь перед глазами, услышал растерянный немного ответ Лизы: — Да вроде нет… даже странно. За эти годы она так и не поняла причину этой странности — Андрей делал для этого все. Собственно, для того, чтобы начать встречаться, было вовсе не обязательно быть соулмейтами — иначе бы в мире было куда больше однополых пар, чем было в реальности — это было вообще что-то иное, и Лиза совершенно искренне жаловалась ему порой, что боится так и остаться в известной степени в одиночестве. — У тебя всегда есть я, — отвечал он всякий раз. — С соулмейтами у меня пока дела точно так же, как и у тебя. Андрей никогда ей не лгал. Просто немного недоговаривал. Она досадливо морщилась:  — И все же…  — Мы всё ещё фигуристы, кажется, — немного насмешливо заметил он однажды. — Какое удовольствие нашим соулмейтам было бы чувствовать падения с прыжков?  — Не так уж это и больно! Андрей неопределенно хмыкнул. Сегодня был очередной период, когда он мог с точностью до сантиметра показать на себе местонахождение матки и яичников — боль была фантомной, но от этого не становилась приятнее, ничуть. Разве что немного забавной, когда у него было настроение иронизировать — но в такие моменты он обычно с кривой улыбкой вспоминал, что их первый секс был куда более болезненным для него. Боль имела накопительный эффект. Он примерно представлял себе механизм — обычно ощущения передавались в обе стороны свободно, равно, нивелируя итоговый счёт. Его боли было некуда деться, а сверху он щедро поливал ее чужой. Не будь они оба фигуристами — возможно, было бы легче, но падения, микротравмы, не говоря уж о чем-то серьезном — все это лепилось одно к другому снежным комом, и Андрей давно уже забыл, как это — когда боли нет. Поначалу он не мог спать, но усталость и лёгкие разрешенные успокоительные сделали свое дело. Сложнее было другое — не отпускать контроль даже во сне. Чем дальше заходило — тем больше он понимал, что никогда не сможет отпустить эту боль. С непривычки она, наверное, могла просто убить любого, но он привык. Собственные травмы растворялись под чужими — ноющие колени, так и оставшийся след от жуткой травмы спины — иногда это ощущение перелома туловища об колено великана снилось ему в кошмарах. Конечно, каждые дней двадцать пять он корчился от боли в попросту отсутствующих органах, а Лиза как ни в чем не бывало весело тренировалась, радуясь, что её миновала тяжкая доля большей части женщин — даже обезболивающее пить не приходилось. Он снова валил прыжки. Однажды тренировка не задалась — у них обоих. Просто не пошло, такое бывает у всех, но если Лиза, расстроившись, просто ушла домой, обняв его на прощание и слегка прихрамывая, то сам Андрей с трудом добрался до раздевалки. Перед глазами плавали кровавые круги, все мутилось, тошнило, и сквозь пелену он с трудом различил в зеркале за раковиной, на которую опёрся, свое лицо — белый овал с красной чертой понизу. Кровь с мерным стуком капала в раковину, а он тяжело рухнул на колени, не сдержав мучительного стона, и упёрся подбородком в холодную белесую поверхность. Керамическая кромка давила на кость, но он даже не почувствовал этого, как не почувствовал бы прокаженный. Он когда-то читал, что их тело теряло любую чувствительность, и из-за этого они попросту разваливались на куски — в его случае все было строго наоборот, но эффект был сходным. Если бы кто-то со всей дури зарядил бы ему сейчас бейсбольной битой по позвоночнику — он бы даже не пошевелился ради такой малости, разве что его переломили бы надвое. Тогда части упали бы на землю по отдельности. Лицо бы, должно быть, все равно покривилось — Андрей всё ещё морщился иногда, выдавая себя. Хорошо было бы обзавестись маской, как у прокаженного короля из какого-то случайно увиденного ещё в детстве фильма. Пожалуй, этот король мог бы называться его кумиром — правление сквозь постоянную боль. Правда, королю удалось удержать королевство — а у Андрея наблюдались очевидные проблемы даже с тем, чтобы просто стабильно выступать.  — Что ты творишь, Андрей? — Он даже не заметил, как подошёл Алексей Николаевич. — Я тебя спрашиваю — что ты творишь?  — Ничего, — привычно ответил он, поднимая голову. — Просто неважно себя чувствую. Магнитные бури, вот это все.  — Я даже не буду говорить, что ты не умеешь врать. Это просто смешно. На моих глазах старательно убивает себя человек, наивно надеющийся, что я поверю — Господи! — в магнитные бури! Всё ещё сильные руки схватили его за плечи и помогли подняться. Алексей Николаевич немного задыхался после совершенного усилия, но тем не менее упорно не отпускал его, пока не довел до скамьи, на которую Андрей почти упал.  — Завязывай с этим.  — С чем? — Он упорно продолжал косить под дурачка. Никто не должен был совать в это нос — даже Алексей Николаевич. Тот тяжело вздохнул и, кажется, закатил глаза — в его собственных глазах всё ещё плыло.  — Андрей, ты, кажется, забываешь, что я тренировал спортсменов ещё тогда, когда тебя и в проекте не было, а в спорте дольше, чем живут твои родители. Если ты думаешь, что я не изучил досконально специфику связи в спорте, то ты, уж извини, невеликого ума. Конечно, ты у нас уникум, но не настолько, чтобы подобного тебе не нашлось. Просто закончилось все печально. Очень. Прекращай это. Сделаешь только хуже.  — Я не могу.  — Брось — «не могу!», это уж всяко проще, чем прыгать четверные, а с этим ты худо-бедно справляешься. Из тебя может выйти хороший фигурист, а ты берешь лопату и хоронишь себя — и если бы только на катке…  — Вы не поняли. Я уже не могу. Если я перестану — все это рухнет на нее, она просто не выдержит! — запальчивой скороговоркой выдохнул он и спрятал лицо в ладонях.  — Сколько ты уже делаешь это? — спокойно, даже слишком спокойно спросил Алексей Николаевич.  — Семь лет. Алексей Николаевич тихо выдохнул сквозь сжатые зубы.  — Ты знаешь статистику?  — Да.  — На всякий случай я тебе ее напомню. Никто из тех, кто решился брать на себя чужую боль, не прожил больше пятнадцати лет. Средняя цифра — десять. Статистику собирали по обычным людям, по спортсменам её не существует, но из того, что я видел сам или знаю — ты должен был уже умереть от болевого шока.  — Я знаю, — бесцветно отозвался он, не поднимая головы. — У меня все равно нет выбора. Повисло тяжёлое молчание. Зрение потихоньку прояснилось, и Андрей смог разогнуть нарывающую спину. «Это не перелом. Это не перелом», — привычно и монотонно твердил он себе. Даже если бы он переломал себе спину то, наверное, не почувствовал бы ничего особенного.  — Ты дойдешь до дома? — немного устало спросил Алексей Николаевич. — Или тебе в медпункт, за блокаторами?  — Я не буду их пить. Я дойду, — коротко, рвано отозвался Андрей, тяжело поднимаясь на ноги. — Не волнуйтесь, я справлюсь, — добавил он, ни на грош не веря в свои слова. Разумеется, Алексей Николаевич тоже не поверил. Но Андрей слышал, как уже за дверью он тихонько пробормотал себе под нос, чуть громче, чем надо:  — Человек из него, должно быть, вышел лучше, чем фигурист… *** Он начинает терять счёт дням. Они похожи один на другой — трудно чувствовать вкус, запах, тепло и холод, сложно чувствовать хоть что-то. Сигаретный дым заполняет лёгкие — это своего рода обезболивающее. Когда Алексей Николаевич впервые спалил его — не всерьез, но все же замахнулся, намереваясь отучить от дурной привычки раз и навсегда, но вгляделся в его лицо — наверняка белое, как у покойника, он видел в зеркале — и медленно опустил руку.  — Убивай себя, если хочешь, — сухо сказал ему тренер, и оба знали — это не только и не столько про курево. Андрею было плевать, весь мозг сжался, казалось, до двух клеток — одна испытывала боль, другая — боялась выпустить ее на свободу. Это должно было совершиться неотвратимо, и он боялся этого настолько, что пару раз всерьёз думал о каком-нибудь как можно менее болезненном способе самоубийства. Он хотел жить, даже так, но мысль о том, что боль может не умереть вместе с ним снова заводила его в тупик. Потом он упал. Черт, это был даже не триксель! Сальхов, кажется, Андрей даже не помнил толком, катая программу как сквозь липкую вату — повсюду, и даже, наверное, в мозгах. Он упал. И он не смог удержать. Наверное, так чувствует себя человек, падающий в пропасть, цепляющийся за малейшие выступы, коренья, скользящие у него из рук. Боль сорвалась с привязи бешеной псиной и понеслась к той, которую он защищал от нее все эти треклятые, бездарно потерянные годы. Яркая вспышка контакта. Чужое сознание на другом конце захлестнуло цунами, он слышал жуткий, до костей продравший крик — и это было последнее, что он запомнил. *** Белая дверь напротив показалась ему вратами Рая. Или ада. Андрей не мог определиться, где он, но он определенно был мертв, потому что, как ему показалось сначала, не чувствовал своё тело. Но рука, перевитая трубками капельниц, шевелилась, под пальцами чувствовался крахмальный хлопок простыни. Просто боли больше не было. Вообще. Он знал, что это может означать, что должно — и рванулся прочь. Иголки вылетели из-под кожи, руку коротко и слабо обожгло — но это была его собственная боль. «Лиза!» Ноги не слушались, он барахтался, сбивая одеяло, а рядом шатался штатив капельницы с полупустыми пакетами разных цветов — лекарства и кровь.  — Андрей! Он замер в полудвижении. Лиза стояла на пороге, потирая руку и недовольно морщась.  — Какого фига ты делаешь? Больно, между прочим!  — Я боялся…я боялся, что ты…раз я не чувствую… — он упал головой на подушку и слабо, нервно рассмеялся.  — Я вполне жива, как видишь. Вот, — она коротко щипнула себя за руку, и Андрей почувствовал слабый укол. — Так понятнее?  — Не сердись. Я просто привык.  — Я знаю. — Лиза вдруг тяжело вздохнула. Раздались медленные шаги, и он услышал, как она опускается рядом. Изящная ладонь с облупившимся маникюром осторожно легла ему на плечо. — Андрюш, ну зачем? Зачем ты это делал? Неужели ты чувствовал вот это все, — она вздрогнула, — постоянно?  — Только последние пару лет! — он слишком поторопился ее успокоить.  — Целых два года? Вот это? То, что упало на меня? Как ты выдержал? Как ты мог?  — Я привык. Послушай, извини…  — Ты просишь прощения за то, что просто не выдержал вот этого? Да ни один человек бы не смог! Почему ты не сказал? Я запрещаю тебе так делать, слышишь?! Запрещаю! — Лиза почти кричала, а потом Андрей услышал тихий всхлип.  — Не плачь. Оно того не стоит, — смущённо пробормотал он.  — Я никогда не позволю тебе больше так делать. Отдай мне мою боль. Дай чувствовать свою! — бормотал она ему в плечо, вздрагивая и запинаясь на каждом всхлипе. — Я имею на это право! Верни мне всё!  — Я не смогу отучиться.  — Да как…ай! — Она неловко дернула ногой, ударяясь о ножку кровати косточкой на щиколотке. Он привычно потянул вспышку на себя, но Лиза стиснула его плечо.  — Смотри мне в глаза! Он, не в силах ослушаться, повернулся.  — Отдай мою боль мне, — четко, раздельно сказала она, глядя ему в глаза. И, словно ныряя в прозрачное озеро, он почувствовал, как тонет вспышка в его руках, как вздрагивает Лиза. Поток боли шел в обе стороны.  — Я больше никогда не позволю тебе так делать.  — Только на соревнованиях, — почти сдаваясь, прошептал он. — Пожалуйста.  — Ну уж нет. Если так хочешь пострадать — у тебя есть повод каждый месяц. Оказывается, это больно! — с искренней недоуменной обидой воскликнула она ослабляя хватку. Он, как ни пытался, не смог сдержать рвущийся наружу смех.