Связь

Иногда, очень редко, но всё же рождаются люди без родственной души — чужая боль так и не приходит, и человек остаётся один. Кто-то полагает это даром, избавлением от лишних чувств, другие же справедливо указывают, что это — следствие болезни, отклонения в психике, свойственного социопатам. Лёша боится оказаться одним из них, хотя Алексей Николаевич только отмахивается:  — Ты просто родился сильно раньше, вот и всё. Не бери в голову и будь доволен, что никто не страдает, пока ты валишь прыжки.  — Я…я не подумал, — Лёша, как всегда, смущается и опускает глаза, смотрит в лёд. Алексей Николаевич смягчается, смотрит, кажется, почти с нежностью на непутёвого ученика.  — Не бери в голову, — повторяет он немного грустно. — Радуйся, что не понимаешь, как же сложно терпеть чужую боль. Лёша смутно слышал: соулмейт (как нынче говорят по американской моде) Алексея Николаевича — его жена, которая так и закончила кататься, потому что они не выдержали этой связки — боли фигуристки на льду, которую чувствует тренер по другую сторону борта. Он слушается и не думает, благо мыслей и без того достаточно. На дворе девяносто третий, и если бы не Алексей Николаевич, Лёша не был уверен, что у них с матерью водилась бы хоть картошка, на катке протекает крыша и нет горячей воды. Всякий раз, когда он отважно шагает под ледяную воду, разгорячённый после тренировки, кажется, будто его кожу обжигает раскалённый свинец, зубы стучат, в раздевалке холодно и сыро, батареи тоже не работают, нужно быстро переодеваться, расправляя одежду негнущимися руками, и бежать домой по холоду с мокрой головой — только бы не простыть… Хорошо, что всего этого не чувствует никто другой. Лёша свыкается, вправду радуется, травмы — это не то, что стоит с кем-то делить. Но там, на пьедестале Лиллехаммера, поднимая высоко над головой золотую медаль, он жалеет, что делить можно только боль — потому что он хотел бы делить и радость, свой триумф, свой невозможный, единственный шанс из ста, который он заработал в честной борьбе. Он хочет, чтобы кто-то знал, каково это — стать олимпийским чемпионом, первым в своём виде в своей стране, которой среди голода, нищеты и несчастий он принёс хотя бы каплю торжества. Алексей Николаевич больше не сердится.  — Чёрт с ним, с квадом, Лёша! Прыгнешь ещё этот квад, а сейчас и так хорош. Принц, одно слово! Принц Лиллехаммерский! Лёша улыбается и охотно идёт навстречу раскрытым объятиям. Они сделали это — то, к чему шли столько лет. Они выиграли, они прославили свою страну…  — Призовых тебе отсыпят с лихвой, хоть поешь нормально, и костюмы пошьём тебе на будущий год…получше этих, а то все портьеры в Юбилейном покромсали, последнюю ёлочную мишуру пожертвовали, куда деваться… Он ещё что-то ворчит, но Лёша мыслями уже далеко. Он устал и радостен, медаль оттягивает шею, костюм неприятно липнет к телу, как пластиковый пакет, и Лёша снова доволен — его соулмейту явно не придётся носиться по льду и штамповать тройные в полинявшем капроне от штор. Во всяком случае в раздевалке есть горячая вода — и это радует его едва ли не больше, чем медаль и поздравления, которые сыпятся наперебой со всех сторон. Алексей Николаевич в основном отвечает за него, Лёша только кивает, ни черта не соображая и порядком устав от внимания. Он не слишком любит говорить с журналистами, его работа — на льду, и он почти сбегает, получив молчаливое разрешение тренера, закрывает за собой дверь раздевалки и медленно, неверяще ещё подносит к глазам золото. *** Алексей Николаевич воспитывает молодую смену, но Лёша всё ещё главная его звезда. Победитель Чемпионской серии ИСУ, первый в истории, чемпион Европы — предолимпийский сезон выдался удачным. В Нагано он будет на пьедестале — никто не сомневается, восторженные заголовки на разных языках следуют один за другим. Ему это лестно, что греха таить, но его дело — всё ещё на льду. Впереди чемпионат мира, и он должен подойти во всеоружии, должен стабилизировать квад и прыгнуть его чисто в произвольной. Падение за падением, непривычно — он не падает с тройных, даже с акселя, он выезжает всякий раз, но Лёша упорно, монотонно, послушно делает так, как тренер считает необходимым, надеясь, что его родственной души ещё нет на свете. С высоты его роста, с тяжестью его тела — а он не пушинка — падать больно и страшно, но это не имеет значения. Он должен выиграть. Короткая проходит отлично, он первый, и на тренировку он выходит в приподнятом настроении — может, выйдет сегодня? Конёк уходит в сторону, скрежеща по льду, как в замедленной съёмке. Что-то не так — он знает это до того, как лёд ужасающе медленно полетел ему навстречу, а нога поехала в сторону под странным углом. Она просто не могла так гнуться, выворачиваться в сторону, хруст, слышный за вскриком трибун, достигает его ушей, но Лёша не успевает испугаться до тех пор, пока не рушится с треском на лёд всей тяжестью, так, как будто сейчас затрясётся вся Лозанна, так, как будто рушится весь мир вокруг него. Боль, наконец, простреливает ногу, и он вскрикивает, закусывая губу. Кто-то бежит к нему, слышен голос Алексея Николаевича, но Лёша не может думать ни о чём — слишком больно и…непонятно, что же он сделал не так. «Надеюсь, тебе не больно», — думает он отстранённо, невидящими глазами глядя куда-то перед собой. Кажется, до него пытаются докричаться, тащат куда-то, он даже кивает в ответ на вопросы, механически, уйдя с головой в то смутное нечто, что клубится внутри. — «Надеюсь, ты ещё не родился и не родилась, господи, как же муторно проиграть старт жизни, так глупо упав». ***  — Прости, — просто говорит Алексей Николаевич, стоя рядом с кроватью. Нога у Лёши замотана в гипс — должна срастись, должна прийти в норму. Он не знает, что будет делать, если не придёт — он никогда не думал вовсе о том, что находится за пределами катка. — Прости, это была моя ошибка. И моя вина.  — Но это же я упал, — Лёша пожимает плечами.  — Но это я не рассчитал твои силы. Лёша-младший штампует квады, как тульские пряники, но он младше и легче, да и не умеет больше ничего, не хочет учиться. Ты мог бы выиграть это золото, но то, что этого не произошло — это моя вина, а не твоя.  — Возможно, я попробую ещё. — Слова застревают в глотке, и в глазах Алексея Николаевича он видит ясно — второго шанса у него больше не будет, никогда, никогда. — Нога же не отвалится. Я выйду и прыгну ещё. Что смогу. Что скажете. На лице Алексея Николаевича непонятное выражение — точно ему стыдно за что-то гораздо большее, чем просто сломанная нога, но он не говорит ничего, просто слегка ерошит его волосы, как в детстве.  — Постараюсь не наговорить лишнего, — грустно улыбается он, прежде чем проститься. Нога больше не приходит в норму, нога болит всегда, Лёша уже не думает о соулмейте — только о том, как бы вернуться. Второе место в финале Гран-При, третьи — на чемпионатах России и Европы, но этого мало, этого слишком мало, он только пятый в мире. Его время ушло. Нога подворачивается и болит целыми днями, хоть с прыжками, хоть без них, он прыгает с опаской, потому что в самые плохие дни он просыпается от кошмара, будто снова летит на лёд, снова слышит хруст и грохот. Он не знает, что с этим делать.  — Мне кажется, что…всё, — говорит он тренеру в кике. — Я больше не могу. Не смогу. Алексей Николаевич не удивлён, только качает головой.  — Куда дальше, Лёша?  — Не знаю, — отвечает он растеряно. Он и вправду не знает, что дальше, что делать, если ты закончил. В профессионалы? На шоу? В тренера? Как люди устраиваются в жизни? Как вообще жить без вечного ритма соревнований и тренировок, в котором он столько, сколько себя помнит? Алексей Николаевич тяжело вздыхает.  — Мы в ответе за тех, кого научили, — тихо, будто про себя бормочет он. — Или не научили вовремя. *** Диплом Лесгафта и несколько слов Алексея Николаевича — это то, чего достаточно, чтобы стать тренером в Юбилейном. Раньше он помогал тренеру с младшими, это было, пожалуй, приятно — дети его любили, а выводил из себя разве что Ягудин, но тот давно уже сбежал от них к Тарасовой, скатертью ему дорога. Сейчас ему всё чаще доставались ребята постарше, Серёжа подаёт хорошие надежды, вот только предпочитает считать ворон, не слушая его слова, и в такие моменты он чувствует себя самозванцем — будто бы «Алексей Евгеньевич» не было его именем, будто он оставался всё тем же Лёшей, что когда-то ехал в Лиллехаммер, на то единственное соревнование, что вписало его в историю, сделало на секунду принцем — чтобы сейчас об этом можно было только вспоминать.  — Опять ты, Серёга, опаздываешь, — говорит он досадливо, показывая на часы, а тот только закатывает глаза и медленно, нехотя выползает на каток. Потом он и вовсе уходит, недовольный рамками, к Морозову, в атмосферу творческого и не очень безумия. Новая Олимпиада даёт новую надежду — не понадобятся ли тренеры на объектах, когда всё закончится? Но пока ещё только начало, пока ещё он только смотрит новые, командные соревнования, кусая губы на каждом прыжке Жени, видя, как нервничает Алексей Николаевич — и как взрывается аплодисментами стадион, когда программа подходит к концу, а его младший товарищ по катку всё же остаётся живым и даже не рассыпается на шурупы. Это поражает воображение и даже даёт повод для зависти — он не смог бы так кататься, он вообще сошёл с дистанции куда раньше, слишком, слишком рано, но кроме Плющенко есть и другая звезда, совсем ранняя, совсем юная. Девочка в красном пальто. Ему было сорок, тридцать пять лет жизни он провёл на катке, по разные стороны бортика, и больше не думал, что что-то может его удивить. Он ошибался, потому что Юля была чем-то неземным, нечеловеческим. Ангельским. Девочке в красном пальто надели на шею золото, как когда-то, двадцать лет назад — ему самому. Первое золото у них обоих, и он думал, что скоро это повторится вновь, в личном зачёте. …когда девочка в красном пальто упала на лёд, боль прострелила его колено, то самое, переломанное в Лозанне. Ему показалось, что это просто совпадение — но она упала вновь, на другое, и прежде совершенно здоровая нога вспыхнула болью. …когда больше года спустя, уже в Сочи, девочка — уже не в пальто, уже без крыльев за спиной, с горящим, больным взглядом — попросила его стать её тренером, он не посмел ей отказать, но ничего не сказал. *** Он почти привык к кошмарам во сне — снова сломанная нога, снова больница и потерянный шанс на пьедестал. Они снились регулярно, реже или чаще, если становилось вовсе невозможно — он пил, тихо, не в ущерб работе, просто молча глотал стопку за стопкой, как лекарство от самого себя. Теперь приходилось делать это чаще — потому что не было больше ничего, что могло бы спасти его от вины перед самим собой и от чужой боли. Творилось что-то странное.  — У тебя точно нет ангины? — спрашивал он несколько раз, потому что горло постоянно ныло без видимой причины.  — Нет, — удивлённо косилась Юля. — Почему вы так решили?  — У тебя голос…часто садится, — неловко соврал он первое, что пришло в голову. Она не должна была знать, что каждое её падение он чувствует, вздрагивает от них, как будто падал сам. Как будто снова драконье олимпийское золото должно было аукнуться, как двадцать лет назад, в Лозанне — но теперь в Хельсинки. Ему снилось каждый день, как подламывается нога, его собственная, Юлина, и снова — Юлина, ему хотелось бросить всё и спрятаться, потому что нет, нет, это не могло повториться, не могло… Когда Денис упал с квада, казалось — это начало конца. Не стоило так трусливо избегать ответственности, но его всё больше охватывала паника — приближалась годовщина Лозанны, и всё снова было должно пойти не так. Оно пошло раньше.  — Докатывать будешь? — спросил он тускло, уже предполагая ответ, потому что чувствовал — не сможет. Юля кое-как закончила программу, а потом они сидели и ждали оценок. Лозанна догнала его здесь, в Москве, поздней осенью, мёртвыми листьями.  — Прости. — всё снова повторялось. — Это моя вина.  — Вы не знали, — говорит она устало и отмахивается. — Вы же не можете знать, что я ощущаю.  — Если бы я только мог… — он досадливо и неловко взмахивает рукой, задевая угол двери, неожиданно сильно, так, что свозится кожа, но вскрикивает не он.  — Вы? Алексей Евгеньевич? — выдыхает она. — Вы?  — Если бы я только мог… — повторяет он, сглатывая тяжёлый ком в горле. — Если бы я только догадался, что это была не ангина.  — Вы не могли, — грустно качает головой Юля, и почему-то ему кажется, что в её взгляде есть что-то от того, как смотрел на него когда-то Алексей Николаевич. — У меня просто не было шанса. Просто не было. ***  — Как-то вы сказали, что нужно радоваться, если я не чувствую чужую боль, — говорит он Алексею Николаевичу немного после, когда приезжает в Питер.  — Я был прав? — проницательно спрашивает тот.  — Более чем, — шепчет Лёша в ответ — снова Лёша, снова принц Лиллехаммерский, не нашедший себе приюта, принц, проигравший битву дракону и самому себе. — Более чем, — повторяет он, и закрывает руками лицо.