Клетка

      Холодная уверенность Шисуи помогла решиться на этот немыслимый шаг в неизвестность, но теперь, подходя к убежищу, пока на всё ещё сером небе занимается неяркий рассвет, Итачи снова чувствует леденящие волны паники, заставляющие бледные пальцы нервно тарабанить по ноге, а глаза кидать обеспокоенные взгляды по сторонам, аккуратно направляя идущего впереди Шисуи. Им пришлось завязать ему глаза, чтобы не рассекречивать заранее местоположение убежища, и тот покорно шёл, иногда натыкаясь на какой-нибудь камень и, усмехаясь, кидал насмешливое «я же просил предупреждать!», но Итачи видел, как его друг напряжён, хоть и искусно скрывает за напускной бравостью и весельем удушающий, сковывающий страх.       Кисаме непривычно тихо идёт позади, закинув руки за голову, смотрит на мрачное низкое небо, затянутое свинцовыми тучами. Он ничем не даёт понять своего настроения, никак не комментирует внезапное желание очередного шиноби присоединиться. Получается, тогда, в лесу, он догадался? Обратил внимание, что их намеренно не стали убивать, причинили минимум вреда?       Ужас подступает к горлу, когда они подходят к крутому склону горы, пестрящей острыми, где-то поросшими негустой травой выступами — ветер шуршит плащом, кидает волосы в лицо, заставляет ёжиться, втягивая раскалывающуюся голову в плечи. Кисаме быстрыми отточенными движениями складывает печать, заставляя массивную глыбу с душераздирающим грохотом сместиться, образуя проход и поднимая мешающие дышать облака пыли.       Западное убежище находится прямо внутри горы, оно служит основным, а потому самое большое — стоит войти, как перед тобой сразу же, с порога, раскидывается масштабная картина: огромная пещера, похожая на тренировочный полигон, только мрачная, плохо освещённая, совершенно пустая — одни голые камни под ногами, вокруг и в пятнадцати метрах над головой.       Наконец громада за спиной гулко грохает, погружая помещение в окончательный, густой сумрак, нарушаемый только черными факелами на высоких стенах.       — В убежище запрещено приводить пленных, — ожесточённый, строгий голос Лидера слышится из ниоткуда, а через мгновение он появляется в виде разноцветных переливающихся полос, рассекающих воздух.       — Меня зовут Учиха Шисуи, — глубокий, спокойный голос отражается от шершавых стен, пока юноша стаскивает тёмную ленту с глаз, немного жмурясь после продолжительной черноты. — Я хочу стать одним из вас.       Пейн напряжённо замирает, внимательно оглядывает гостя, а потом коротко подаёт жест Итачи, вынуждая покинуть прохладную, неуютную пещеру. Противиться Лидеру нельзя, но тот ничего не может поделать с остолбеневшим растерянным телом, и только кинутая через плечо одобрительная улыбка Шисуи помогает ему сдвинуться с места, заставить отказывающиеся ноги идти, и только уставшие глаза кидают обеспокоенные взгляды на отдаляющуюся фигуру друга.       Жилая часть расположена внутри горы, а коридоры пропитаны неизменно тёплым, нерезким светом, как и небольшая комната, расположенная в самом конце узкого пыльного прохода. Итачи судорожно стаскивает с плеч тяжёлый, пропитавшийся сыростью и влагой плащ и усаживается на свою аккуратно заправленную неширокую кровать, прикрывая упёртыми в колени руками воспалённые глаза. Его съедает непроходящая тревога и странное любопытство — через что предстоит пройти Шисуи, какое вступительное испытание выдумает ему Лидер? Или может его просто убьют, для того и попросили Итачи уйти? Вопросов и догадок в голове целый рой, и юноша уже непередаваемо жалеет, что оставил друга одного, словно ребёнка со стаей голодных волков. Тело переполняют страх и возбуждение, побуждающие сорваться с места и побежать обратно в огромную пещеру, и Итачи только силой воли удерживает себя на месте, изнывая от неопределённости и подступающей к горлу тошноты.       Проходит так много времени, тело все напряжённее и острее принимается ловить тончайшие звуки, надеясь выхватить из давящей тишины хоть что-нибудь, когда из коридора наконец доносится приглушенное шарканье шагов и невнятное звучание знакомых голосов. Некто подходит к самой двери, ведя вежливый, ощупывающий диалог.       — Это было интересно, — Итачи узнает голос своего напарника и догадывается, что тот имеет в виду что-то, что Шисуи только что проделал. — Комната Итачи-сана здесь.       Такой знакомый с самого раннего детства голос друга благодарит провожатого, а затем Шисуи толкает тяжёлую дверь, впуская тонкую полосочку яркого света из коридора в небольшую комнату. Сейчас он выглядит ещё более потрёпанным: черные волосы торчат во все стороны сильнее, чем обычно, на правом предплечье свежая рана, окрасившая помятую одежду в темно-бардовый, в руках сложенный плащ с красными облаками и небольшой квадратный флакончик чёрного лака. Значит, ему все-таки позволили остаться.       — Хэй, я думал, это шутка. Насчёт ногтей, — Шисуи сначала бегло осматривает свободную кровать, а затем кидает на неё свои вещи, опускаясь на сложенное светлое одеяло.       — Дресс-код, — Итачи коротко пожимает плечами. — Придётся привыкнуть.       — Думаю, с этим я как-нибудь справлюсь, — шутливо отвечает юноша, а затем в миг изменяет выражение лица на серьёзное. — Но нужно будет приложить максимум усилий!       — Ногти красить — не кунаи кидать. Дай сюда, — с таким же серьёзным видом подыгрывает Итачи. Он быстро подсаживается к другу, берет в руки лак и принимается объяснять все тонкости этого процесса, пытаясь вспомнить, когда последний раз хоть как-нибудь шутил или дурачился.       Внезапное веселье усиливается осознанием долгожданного облегчения — его друг рядом, и теперь Итачи больше не нужно быть ото всех закрытым и по умолчанию несчастным. Это чувство почти пьянит, потому что примешивается к давящему отчаянию и ощущению неправильности происходящего — Шисуи не должен быть здесь, в этой комнате, где Итачи провёл столько страшных, бессонных и одиноких ночей, в этом затхлом убежище, теребя в руках этот проклятый плащ и лак. Он, такой жизнерадостный и тёплый, просто не вписывается в эту полутёмную холодную комнату. Это наверняка чья-то злая шутка или гендзюцу — вот сейчас Итачи моргнёт и опять останется совершенно один. Он так уверен в этом, потому что точно знает — так хорошо быть не может, только не с ним, он просто не заслуживает этого.       Шисуи лишь внимательно всматривается в его лицо и весело улыбается, а затем как-то слишком резко и неожиданно грустнеет, сводя голос на нет, почти шепча:       — Как давно ты спал?       — А сам-то, — пытается парировать Итачи, ведь эту ночь Шисуи и правда не отдыхал. Но тот упрямо продолжает прожигать его своим пронизывающим взглядом, и юноша не выдерживает. — Не знаю, не считал, — сдержанно отвечает, пока в голосе и взгляде сквозит раздражение. — Нужно перевязать твою рану.       Не дожидаясь разрешения, он быстро выуживает из своей тумбочки мягкий скомканный бинт и склоняется над рукой Шисуи, сначала аккуратно закатывает рукав чёрного свитера, а затем бережно промакивает кровь — её совсем немного, порез поверхностный, неглубокий.       — Почему ты не спишь?       — Нужно избавиться от твоей формы — это одно из правил. Переодевайся, я подожду на улице. — Итачи противны всякого рода расспросы, он отвык от какой-либо заботы и внимания, поэтому сухо игнорирует друга, стремительно вылетает из душной комнаты, даже не прихватив с собой плащ, и по каменным коридорам выходит на свежий, все ещё непрогревшийся после затяжных дождей утренний воздух.       Шисуи не приходится ждать долго — он выходит почти сразу за другом, натянув на себя просторную синюю футболку, которую заправляет в тёмные штаны. Теперь он в полном облачении Организации, не хватает только плаща и зачёркнутой эмблемы на сдерживающем непослушные волосы хитае. Прихватив с собой все свои старые вещи, он жестом позволяет Итачи вести себя через промокший, пестрящий зеленью лес к подходящему для костра месту, прикрывая длинными пальцами большие глаза, ослеплённые после густого полумрака убежища.       Сильный ветер скользит по коже, заставляет ёжиться от сырой, холодной погоды, когда, остановившись на каком-то широком каменистом лугу, залитом сейчас ярким, все ещё утренним солнцем, которое то слепит уставшие глаза, то снова скрывается за пушистыми тучами, Шисуи кидает теперь бесформенную тёмную кучу на один из скалистых островков, делающих светло-зелёный луговой ковёр пятнистым.       — Подожди, — Итачи торопливо, почти неуклюже хватает друга за руку, строго и внимательно вглядывается в его лицо, силясь передать голосом все предупреждение и ответственность совершаемого поступка. — Сделаешь это, и пути назад уже точно не будет. Ты можешь потом пожалеть об этом, а сейчас ещё не поздно и…       — Поздно, — Шисуи прерывает этот едва связный поток слов, мягко скидывая чужую руку и одобрительно, тепло улыбаясь. А затем быстро складывает печать, и языки пламени охватывают одежду, знаменуя полнейшее поражение всех веских доводов и настойчивых уговоров Итачи.       Здесь, на открытом пространстве, ветер особенно леденящий и нещадный, пробирающий до костей, заставляющий яркое пламя трепыхаться и гореть всё сильнее. Вот и всё: теперь Шисуи предатель, нукенин, отступник. И опять в груди это взрывное сочетание облегчения и радости с приторным горем и вязким отчаянием — это путает, сбивает с толку, потому Итачи и решается на этот шаг, словно птица, загнанная в клетку, которой больше некуда деться:       — Я хочу показать тебе одно место, — голос звучит тихо, но уверенно и твёрдо.       Во взгляде Шисуи лишь на секунду мелькает удивление, а затем он доверительно кивает головой, пока оранжевый блеск костра скользит по его спокойному, но такому уставшему лицу, подчёркивая неукрывшуюся от Итачи грусть в темных больших глазах.

***

      Ему в очередной раз приходится признать, что он боялся. Боялся, что если скажет раньше, то Шисуи точно останется, включив слепую самоотверженность и самозабвенный альтруизм. А теперь терять нечего — он, оборвав все нити, здесь и никуда больше не денется. И Итачи чувствует тошнотворную радость, немыслимое облегчение, плещущееся в груди счастье, из-за которого хочется смеяться и плакать одновременно — теперь он больше не один. Сейчас, сидя на промозглой тёмной траве, привычно свесив ноги с каменистого обрыва, он тихо и неторопливо, подбирая нужные слова, старается объяснить своему лучшему другу, почему он был так напуган, почему пришёл в ярость. Он решает открыться, рассказать уродливую правду, начиная с той самой чудовищной ночи, хочет передать захлёстывающую его ненависть, проговорить все свои опасения и страхи, опуская, может быть, только самые минорные детали. Оказывается, держать это в себе было так невыносимо, что сдавливало бледные плечи, ломало хрупкие ребра, крошило позвоночник, и, стоило лишь начать, как слова связанным, но бешеным потоком понеслись наружу, наконец найдя выход.       — Поэтому я и боялся, — по затянутому облаками тёмному небу скользили последние лучи солнца, когда Итачи, теребя окоченевшие пальцы, постарался обобщить все сказанное, отпустить, довести до логического конца. — Я не хотел бы такого для тебя. Ни для кого бы не хотел.       Вокруг так холодно и сыро, где-то далеко внизу шумит быстрая река, несильный вечерний ветер коротко свистит, подбрасывая волосы и сминая тонкую одежду. Но Итачи не может думать о дискомфорте, все, что есть в нем сейчас — бесконечная благодарность и неизмеримое восхищение своим другом. Шисуи ни разу не перебил его, ничем не выдав осуждения или несогласия — он сидит, перебирая пальцами мокрую траву, задумчиво опустив голову, иногда поднимая грустный взгляд на подсвеченные оранжевым облака, а когда звучит последняя фраза, ещё долго молчит, накаляя напряжение и страх внутри Итачи.       А затем коротко хмыкает, стягивает с волнистых черных волос хитай и, выхватывая из задней сумки кунай, одним лёгким движением перечеркивает эмблему Листа, скрипя железом по стали.       — Я думаю, ты не прав, — голос друга звучит хрипло, а голова по-прежнему склонена к наверняка замёрзшим пальцам. — Рассматривай это как свободу — тебе больше не нужно служить интересам Деревни или клана, не нужно ни за кого умирать. Мы можем покинуть эту чёртову Организацию в любой момент. Ты больше ничем и никем не ограничен, Итачи.       Он поднимает так искренне улыбающееся, с детства знакомое лицо, жмуря один глаз ввиду необычайно яркого закатного солнца.       От этих слов в душе словно что-то перевернулось, закружилось и взорвалось, разлетевшись на мелкие-мелкие осколки. Кажется, это было скопившееся горе и отчаяние — Итачи наконец понял свою самую большую ошибку.       Именно в тот момент рукотворная клетка наконец-то открылась.