Милые кости

София почувствовала, как больно обо что-то ударилась, падая на колени. Она оперлась на руки, чтобы встать, и через кружево перчаток ощутила мерзлую землю и могучие корни деревьев. Странно, она больше не чувствовала ни холода, ни тепла, однако сохранила способность осязать и чувствовать. Приподнявшись, она осторожно разомкнула веки пальцами, сомневаясь, что сможет видеть. И, изумленная, едва ли не в ужасе раскрыла губы. Зрение вернулось к ней, даже более сильное и чёткое, чем при жизни. София могла разглядеть тянущийся впереди коридор, похожий на кротовую нору. В самом его конце сверкал зелёный огонёк — в его сторону она и решила двигаться. Первые шаги дались женщине с трудом — после смерти она рассчитывала неподвижно гнить в гробу, но никак не продолжать жизнь — если это странное состояние можно было назвать жизнью. Переступив, София поразилась сама себе — ведь в последние дни жизни у неё не хватало сил даже на то, чтобы поднять руку. А сейчас она двигалась так легко, почти без усилий. И привыкнуть к этому казалось невозможным. Не в силах свыкнуться со своим теперешним положением, София, напуганная и растерянная, вцепилась себе в волосы, разрушая тщательную укладку. Страх перед вечностью в страшном, начинающем гнить теле, не давал ей идти дальше. Как она хотела бы умереть по-настоящему, чтобы не чувствовать действительно ничего. Но София всё же сделала несколько шагов, понимая, что ещё немного и она либо закричит, либо расплачется. В коридоре стоял полумрак, и когда София запнулась о что-то маленькое, её ужасу не было предела. Однако препятствие не отставало, крепко обвившись вокруг её ног и попискивая. Остранившись, она сердито дёрнула юбку и часто-часто задышала, стараясь сдержать полный ужаса вопль. Из темноты коридора на неё смотрел скелет ребёнка в матросском костюмчике. Жуткое видение осторожно переступало, так, как будто совсем недавно научилось ходить, и протягивало к Софии ручонки. Историк дал бы ему чуть больше года — судя по тому, что кости черепа и рук не до конца срослись, а во рту не было и намёка на зубы. Но, несмотря на то, что ни мяса, ни кожи на этом теле не осталось, скелет поразительным образом не рассыпался, и, как уже поняла София, мог двигаться и говорить —это ей показалось уже более чем из ряда вон выходящим. И так как призрак не выглядел враждебным, София скоро опомнилась, против воли узнавая в скелетике что-то знакомое. Первая догадка, пришедшая в голову, показалась Софии совершенно дикой, но женщина тихо спросила, опускаясь на корточки: — Филипп? И, борясь со страхом, посмотрела в маленькие пустые глазницы. В самой их глубине светились жёлтые огоньки. — Мама, — неуверенно, но весело пропищал скелет, неумело переставляя костяные ноги. София только ахнула, вспомнив, что незадолго до смерти малыш научился выговаривать только это слово. И всхлипнула, поняв, что другие слова он уже никогда не научится говорить. В одно мгновение ей захотелось убежать из этого жуткого коридора, чтобы умереть по-настоящему. София уже поднялась, но развернуться у неё не хватило духа — останки сына захныкали и потянули её за юбку, туда, где в конце коридора зловеще светилось что-то зелёное. Сжавшись от страха, она последовала за шагами маленьких ножек, боясь сделать шаг в сторону. Звуки голосов и музыки, подобная которой играла в ресторанах и кофейнях, оглушили её, и София в ужасе подняла руки к ушам. — Смотрите-ка, у нас новенькая! — раздался из зелёного помещения чей-то разбитной голос, когда София переступила порог. Страх, ещё более сильный, чем при свидании с сыном, сдавил ей горло — пустыми глазницами на неё смотрели такие же мертвецы, как она. Кто-то мало чем отличался от живого, кроме синего лица — видно, умер совсем недавно. А кто-то сгнил до самых костей, чудом удерживая их в правильном положении — как тот, кто назвал Софию новенькой. На голом черепе бывшего человека был криво напялен котелок, неизвестно как сохранившийся — а уцелевший глаз светился нездоровым огнём. Кто-то ткнул ей под нос бокал с чем-то ярко-зелёным — но София, оттолкнув посуду, завизжала, жалея, что не может упасть в обморок. Неужели она была такой, как и все вокруг — такой страшной, с жутким синим лицом и отвратительно пахнущей смертью?! — В первый раз всегда так, — тем голосом, который в мире живых называют "загробным", произнёс скелет в котелке. — Я не хочу проживать свою жизнь опять и всё такое. Мертвецы сгрудились вокруг паникующей женщины, которая в ужасе выставляла вперёд руки, прося пощадить её. Однако не унимавшийся Филипп тянул её за юбку, прямо в мёртвые костлявые руки. В это время мистер Тэйлор сидел во главе стола, собранного для поминок. С самого начала он хотел обойтись без этого неприятного обычая, и теперь, глядя на кислые мины гостей, желал провалиться под землю — туда, где сейчас была его жена. За длинным столом, который терялся в другом конце тёмной столовой, сидело множество гостей —лучшие люди города, которые хоть раз в жизни прибегали к услугам мистера Тэйлора и просили его помощи. Кристофер чувствовал, что и к его жене эти люди обращались, когда София ещё не была замужем. И от этого становилось совсем противно и тошно. «А ведь строят из себя приличных людей», — подумалось Кристоферу, который сидел у пустой тарелки и боялся поднимать взгляд. Краем глаза он видел маленькие когтистые руки женщины с длинным подбородком, что заставляло Кристофера вспоминать руки Софии, совсем не похожие на эти. Кристофер знал, что должен сказать что-то хорошее и длинное о своей жене, но он смог бы сказать это лишь ей, когда рядом нет никого — а не рассказывать о самом сокровенном гостям, которые с молчаливым неодобрением не могли простить ему брака с падшей женщиной. Но Кристофер ничего не мог поделать со своим чувством — он любил Софию больше всего на свете, и не захотел бы пожертвовать любовью ради сохранения репутации. Так, как это сделал сидящий рядом мужчина, которого Кристофер раньше недолюбливал и которому теперь завидовал. Финис Эверглот не мог назвать счастливой свою супружескую жизнь, но понимал, почему Кристофер поднимает на него такой затравленный и тоскующий взгляд — ведь жена и дочь Финиса были в добром здравии. И мистер Эверглот, в свою очередь, с тихой завистью наблюдал за семьёй Тэйлоров — они любили друг друга и были вместе не ради денег. А такое в их городке почти не встречалось. Давясь подступающими слезами, Кристофер смотрел в тарелку и пытался отогнать воспоминания о том, как София подходила к нему, и, отогнав служанку, ухаживала за супругом. Она была доброй женщиной — и в этом сомневались все, кроме Кристофера. Мистер Тэйлор всегда стремился оберегать свою жизнь от чужих глаз, но в этот раз у него не получилось. Он чувствовал, что в этот момент гости неотрывно глядят на него и всё знают — и то, что умер некрещеный ребёнок, и то, чем занималась София до замужества — и терпеть эти взгляды было невыносимо. Приложив платок к разбухшим глазам, Кристофер сдавленным голосом попросил разрешения удалиться — и выйдя из столовой под недоуменные взгляды, зашелся в глухом рыдании. Возвращаться к гостям в таком состоянии он не был готов. Прошедшая мимо Элизабет только пожевала губами, понимая причину страданий господина, но не имея храбрости его утешить. Хотя именно к ней приходил Кристофер в минуты тоски, когда был кудрявым ребёнком в матросском костюме. И сейчас он был чем-то очень похож на того маленького мальчика, к которому Элизабет относилась как к своему ребёнку. И она единственная никогда не выступала против желаний своего господина. Остановившись рядом с вздрагивающим от рыданий мужчиной, Элизабет почему-то вспомнила день и свою тогдашнюю глупую ревность, когда мистер Тэйлор привёл в этот большой неуютный дом высокую рыжеволосую женщину. Элизабет боялась, что София не будет её питомцу хорошей женой, но не могла избавиться от внезапной симпатии к возлюбленной Кристофера. И потому сейчас молчаливо скорбела вместе с господином. — Не убивайтесь, — попросила Элизабет, подходя к Кристоферу. — Ведь вы будете вместе на небесах. — Тогда мне бы хотелось, чтобы это случилось как можно скорее, — пробормотал он и вывернулся из-под легшей на плечо руки. Элизабет спохватилась и хотела сказать ему, что желать самоубийства — ужасный грех, но вспомнила, как господин относится к религии и повесила руки. — Я как-нибудь справлюсь. — Пообещал Кристофер и выдохнул. — Справлюсь. Скажи гостям, что я скоро приду. София очнулась, когда тот самый скелет в котелке насильно вливал в её рот зелёное зелье. Женщина отпрянула, почувствовав, как по застывшей крови пробежал приятный холодок, дарящий чувство, похожее на опьянение. — Теперь вам лучше? — спросил Костотряс, подхватывая её под локоть жестом волокиты. София попыталась отпихнуться — прикосновения других мужчин она терпеть не могла. Костотряса было сложно назвать мужчиной, но к нему женщина чувствовала неудержимую антипатию. Однако после зелья подземный мир стал казаться Софии куда более ярким и жизнерадостным, чем земной. — В первый раз все теряются, да это и неудивительно — ведь на земле сейчас темно и мрачно, как ночью, — объяснил Костотряс, удивлённый неласковым приёмом. Бывший жиголо и после смерти считал себя мужчиной нарасхват, и среди мертвецов не утерял этой репутации — хоть и умер тогда, когда Софии ещё не было на свете. Но женщина нахмурилась, подхватывая ребёнка — Филипп упорно теребил её юбку, гонимый желанием показать матери мир, где несколько лет малыш пробыл совсем один. По земному исчислению, он должен был стать уже сознательным человеком, готовым учиться — но в подземном мире навсегда остался годовалым ребёнком. С ребёнком на руках идти было сложно, но София скрылась за барной стойкой, чтобы передохнуть и ни с кем не говорить. Там оказался трухлявый бархатный диван с истлевшей обивкой — на него было неприятно даже смотреть, но София присела на самый край, пытаясь привыкнуть к тому, что теперь всю жизнь проведёт среди останков живого. Её больше беспокоило то, что из-за страха перед миром мёртвых она не чувствовала любви к Филиппу, который явно был рад её возвращению. Малыш всё тянул костлявые ручки к обрезавшемуся лицу матери и смеялся — но Софию этот смех только пугал. Она бесплодно пыталась улыбнуться ребёнку, чтобы не потерять доверие единственного существа, которое было знакомо ей в этом странном и чужом мире. Но придти в себя ей не дали и здесь — Филипп вдруг радостно рассмеялся, протягивая ручки к женской фигуре, подходившей к дивану. Синее лицо и костяная нога, выглядывавшая из разреза платья, принадлежали черноволосой девушке, которая при жизни, похоже, была весьма хороша собой — большие голубые глаза, вздернутый носик. А лицо приятное и доброе, несмотря на печать смерти. Но Софии показалось странным то, что незнакомка была в свадебном платье, а в длинных локонах запутались обрезки фаты. «Мёртвая невеста», — поняла София, невольно прижимая Филиппа покрепче, и заметила, что на лифе белого платья была большая рваная дыра, через которую виднелись жёлтые дуги рёбер. Как будто её убили, пырнув в бок, и бросили на месте смерти. Однако к ней София неприязни не чувствовала — девушка и после смерти казалась приятной в обращении особой. — Вы его мать, да? — Без предупреждения спросила девушка, опускаясь рядом на диван. — Я заботилась о нём, — тонкие косточки указали на Филиппа, который с радостью схватил девушку за руку. Кисть оторвалась с лёгким, но противным хрустом, но девушка не растерялась. — Мое имя Эмили, — объяснила она, вправляя руку на место совершенно естественным жестом. — А вот имя вашего малыша мне не удалось узнать, — прибавила она с сожалением и грустно улыбнулась. — Его зовут Филипп, — произнесла София дрожащим голосом, внезапно испытывая приступ ревности к этой девушке. — И пока он научился говорить только одно слово. И едва она произнесла это, как из зелёных глаз пролились две холодные слезинки. — Но ведь вы теперь вместе, — неуверенно попыталась утешить её Эмили. София чувствовала, что любопытство снедает девушку так же, как Костотряса, и надеялась — барышня не станет задавать лишних вопросов. Но Эмили всё-таки не выдержала, хотя приятный голосок её звучал деликатно: — А у вас наверху кто-то остался? — Муж, — с усилием выдохнула София через некоторое время и поняла, что теперь любые воспоминания о Кристофере вызывают у неё неудержимые слёзы. И воссоединившаяся с сыном женщина могла мечтать только об одном — чтобы муж умер скорее и оказался в этих ярких подземных коридорах. Это была жестокая мысль, и София, отходя в небытие, пыталась желать Кристоферу доброго здравия — однако же желала не совсем искренне. В последний день своей жизни София захотела увидеть солнце — именно его, хотя на дворе стояла поздняя осень, а сама женщина не отличала ночь от дня, проводя в постели целые дни и не видя ничего, кроме темноты. Но солнце хотя бы испускало тепло, и его можно было если не увидеть, то почувствовать. А сейчас было утро — София поняла это потому, что кашель не разрывал её грудь, а Кристофер лежал рядом, громко дыша во сне. Женщина не могла двинуть рукой, чтобы разбудить его — настолько была слаба. Но собралась с духом и прохрипела: — Вынеси. На улицу. Кристофер дёрнул головой, услышав её слова через некрепкий сон — теперь он спал плохо, чтобы не пропустить ни одной просьбы, и Софии было жаль, что из-за неё возлюбленный губит своё здоровье. Сам ещё сонный, Кристофер долго переодевал её, отмахнувшись, когда София предложила завернуть её в одеяло. Шерстяное платье оказалось неприятно колючим, а сапожки немилосердно жали — от одежды женщина давно отвыкла. О том, чтобы идти, не было и речи — Кристофер подхватил её на руки и понёс на улицу, хотя никогда не отличался большой силой. Крепко держась за шею мужа, София осторожно ощупала его лицо, понимая, что за время её болезни Кристофер исхудал не меньше, чем она сама, и щёки у него были мягко-холодные, как у мёртвого. В саду возле дома свистел холодный, почти зимний ветер, и Кристофер боялся оставлять здесь жену, которая в растерянности подставляла лицо небу. Сидя на его руках, она мелко тряслась и дрожала, но не от холода — её пугал этот ветер и треск гнущихся под ветром деревьев; цокот копыт по мостовой вселял смутный ужас — София поняла, что больше ничего не может увидеть. Из-за слепоты у неё обострился слух, и каждый шорох был незнакомым, а потому — пугающим. Она могла бы сказать, что слышит что-то такое, но слух Кристофера был не настолько тонким, и ему оставалось лишь с опаской и заботой глядеть на жену, которая оглядывалась, вцепившись в его плечи. В такой позе София казалась мужчине совсем маленькой, почти Дюймовочкой — захотел бы, так и спрятал бы её в ладонях, чтобы никто не посмел отобрать это сокровище. — А где солнце? — растерянно спросила София, так и не почувствовав даже лёгкого тепла. Она не видела этого, но небо было затянуто густыми серыми тучами, которые пристально разглядывал Кристоф, желая найти хоть маленький лучик, чтобы порадовать жену. Говорить, что солнце ушло за облака, было бы жестоко, но и лгать не хотелось. И потому Кристофер лишь тяжело вздохнул в ответ, усаживая жену на садовый диван. На мгновение тучи развеялись, и между их тёмными краями блеснуло что-то светлое, жёлтое. — Вот, — обрадовавшись, произнёс он, — там за лесом. И простер руку, забыв, что София не может этого увидеть. Но она кивнула, удовлетворенная ответом. — Может, мне попросить Элизабет, чтобы она принесла сюда чай? — осторожно спросил Кристофер через некоторое время. Рыжая голова в большом капоре отрицательно качнулась, и мужчина увидел, что женщина снова прислушивается, в непонимании сдвинув тонкие брови. И вздрогнула, когда по улице разнесся крик глашатая и оглушающий звон: — Виктор ван Дорт сбежал с мёртвой! Кристофер оглянулся, провожая взглядом глашатая, похожего на колокол — тот бежал дальше, и громкий голос скоро зазвучал совсем в отдалении, разнося странную новость. Супруги в недоумении переглянулись, думая, что им почудилось. Виктор ван Дорт был сыном торговца рыбой, который успел довольно скоро разбогатеть на морских гадах. Виктор же, тщедушный и робкий молодой человек, таких надежд не подавал — да что там, он на людях и двух слов связать не мог. Обсуждать произошедшее было бы глупо, но София ещё долго крутила в мыслях странную фразу. И, вздохнув, заговорила тихо и медленно: — Надо же... Кто-то сбегает с мёртвыми, а кто-то к ним отправляется, — в конце она с трудом усмехнулась, и Кристофер поспешно накрыл её руки своими: — Ты не уйдёшь, — быстро заговорил он, приблизившись к её лицу и чувствуя тяжёлый запах смерти. — Ведь тебе уже лучше. Ты выздоровеешь! На это женщина вновь покачала головой. Она и вправду чувствовала себя сегодня необыкновенно хорошо, если даже могла говорить — и потому поспешила сказать: — Я сегодня умру. Я знаю. Кристофер закусил губы, боясь показаться слабым — но София всё равно бы не увидела подступивших слёз. — Может, ты тогда хочешь исповедоваться? — предложил он осторожно, с отвращением вспоминая пастора Голдсвеллса, который умирающим прихожанам внушал больше ужас, чем утешение. И София думала точно так же. — Зачем? После смерти всё равно ничего нет, ни ада, ни рая — ты сам мне говорил. — Да, — Кристофер зачем-то вспомнил слова врача, который говорил, что такой душевный подъём у тяжело больных никогда не заканчивается хорошо. А пророческие слова Софии и вовсе внушали тоскливое чувство, от которого хотелось выть. — Только, — нерешительно продолжила София, шаря по столу в поисках руки мужа, — в этом "ничего" мне без тебя будет совсем одиноко. — Не надо, — попросил Кристофер, продевая руку ей за спину. — Давай, я отнесу тебя домой, ты поспишь, тебе станет лучше, — на последнем слове он с трудом сдерживал рыдание, прижимая к себе жену и боясь её отпустить. И София вовремя уложила руку ему на лицо, стирая неудержавшуюся слезу. Послушно перебралась на широкие колени, готовая действительно выздороветь — но когда Кристофер принёс её в спальню, женщина была уже холодной. И ведь он даже не успел попрощаться.