Женщины-тюлени поют славные песни моря

притворись моей матерью, я тебя уведу, я буду твоим сынишкой, махать тебе во все окна наскучит — продашь меня, если примет комиссионка(с)

Амур широкий, и вода в нем быстрая, большая и мутная — чем не море? Вот и Слава так думал, но вообще, конечно, Слава про это знал. Про море. Про жгучие ледяные брызги, про глубокое-глубокое безмолвие, про то, что волны на закате вздуваются алыми, мать их, парусами. Как в сказке. Знал Слава, да толку-то — Славе двадцать с хуем лет и всю эту жизнь он прожил без моря. На берегу широкого до пизды Амура, но вот как-то… Слава зло пнул круглый галечный бок, мелкий круглый камень отлетел в сторону, чуть-чуть не достал до воды, ну, вот как Слава совсем — чуть-чуть не… Чуть-чуть не то, не тот. Ванька Фаллен говорил всегда — «хули ты ноешь, Слав, тебе повезло больше». Ванька Фаллен говорил, задумчиво ковыряя пальцем дырку в пододеяльнике — «конечно повезло, у тебя мамка была тюленем, и ещё ты не знаешь точно, почему она… вот так». — А моя была алкашкой и замёрзла у подъезда, — говорил Ванечка Фаллен и поучительно качал в воздухе головой, — веселуха, бля. А ты ж не знаешь, вдруг у твоей ма… Всё Слава знал — все у них в городе про такое знали: просто он был мальчик. А мальчиков-тюленей не бывает, мальчики и рождаются в море редко-редко, и они — мальчики то есть — нахуй в море никому не нужны. Всё Слава знал — вот если бы он родился Сонечкой какой-нибудь, мама бы его оставила. Не на берегу Амура оставила, мелкого новорожденного пиздюка, а в море. С собой оставила, со всеми-всеми остальными шелки, и Слава-Сонечка бы тогда плавал в ледяном и горько-соленом, пел бы свои песни, и у него тогда бы была семья. А не как теперь… Теперь-то похуй уже, в принципе. Слава большой вырос совсем, уник закончил. Работу нашёл даже, и вообще — жил. Жил без моря — сначала понятно почему — зачем детдомовцам море, пусть и Славочке-тюленьему выблядку, особенный самый, что ли. И потом — понятно тоже, тюлени ведь не просто так по Амуру вверх заплывали, до самого города — после выпуска Слава принципиально на море ехать не хотел. Пусть мама услышит, пусть мама найдёт, блядь. Понятно хотя — нифига не услышит. Слава даже петь не умел, кто бы его научил песням шелки, Слава петь не умел, и голос у него некрасивый был, гнусавенький. Поэтому Слава на берег Амура приходил не каждый вечер, конечно. Через день. И не петь он приходил, и не искал глазами напряжённо и жалко гладкой серо-переливчатой шкуры, тюленьей башки с человеческим темным — маминым — взглядом. А так приходил, под вечер сбегая-съебывая с рабочего каторжного места (все же знали, что шелки приплывают на закате, когда волны вздуваются алыми парусами) — гальку попинать приходил. Слава был сыном женщины-тюленя, а у женщин-тюленей, как известно, были только дочки, дочки-тюлени — быстрые и красивые шелки, с тёмными глазами и длинными песнями. А Слав-тюленей, долговязых и со смешным брюшком, без волшебного голоса и серебристо-тёмной шкурки ни у кого не было. Не было. У Славы не было особенной цели, конечно. Так, издалека, может, родственничков приметить. Покричать им не морским языком, а самым что ни на есть русским нецензурным. В ебальнички их бесстыжие заглянуть. Плавают они по Амуру до моря и обратно, и до самого Ледовитого океана гоняют, и ниче, что Слава тут сисадминчиком в продуктовом. Подгнивает помаленьку, потихоньку, как напичканные антибиотиками синюшные куры или залакированные яблоки без запаха и вкуса. Чего Слава хотел? Справедливости какой-никакой, и если по малолетству, сбегая до ближайшей детской комнаты милиции, он думал запальчиво про море и про большую воду, про воду без конца, без смешных краев-берегов и про то, что, ну, чем черт не шутит, и вдруг Ванечка Светло, у которого мамка замёрзла возле подъезда (чужого, даже не своего подъезда), вдруг он совсем немного прав? И, типа, его реально пришлось оставить, на берегу — орущего и мелкого, и чтобы Славу нашёл портовый обходчик, и чтобы он сразу все-все понял, и заматерившись погрозил с берега прокуренным кулаком, и вызвал ментов. И скорую. И что маме пришлось, ну, что она не хотела, что она, если б могла — Славу все равно, пусть и не бывает пацанов-шелки, все равно бы оставила. С собой, а не без никого родного, без семьи… То сейчас — в двадцать с хуем годиков — Славе, конечно, хочется только одного: чтобы от вылитых, выплеснутых изнутри колючих слов ему стало легче. Поэтому Слава стоял этим вечером на берегу, не пряча кулаков в карманы коричневой куртки — хоть какая-то польза от межвидового скрещивания, Слава не мёрзнул даже в самую хуевую погоду. Не мёрзнул и умел задерживать дыхание на пять с половиной минут. Спасибо, мам, конечно! Вот это жизненный капитал, охуеть не встать. Слава стоял на берегу, был вечер и был август, когда Слава увидел его. — Извините, — закричал он через вечер, десяток пустых галечно-каменистых метров и ветер Славе, — зажигалки не найдётся? Слава повернул голову лениво, неохотно, и че доебались опять, а потом он увидел его, и кулаки у Славы разжались бессильно, внезапно и вдруг, и вдруг Славу очень сильно больно ебнуло в солнечное сплетение, и он перестал совершать дыхательные движения не на пять с половиной минут, а секунд на восемь, но от этого голова у Славы закружилась не хуже, чем от тех двенадцати гелиевых шариков, которых они с Ванькой на спор радостно вынюхали классе в третьем. Цифры и цвета поломались у Славы в глазах и на языке, потому что до него доебался… У него была круглая и смешная башка, налысо-начисто бритая и, поэтому, блескучая в закатных лучах. У него были чуть-чуть выпуклые большие глаза, цепкие, незлые — и сказочные, как будто нарисованные ресницы. У него была слегка непропорциональная сутуловатая фигура и горбинка на носу, а ещё рот, похожий на глубоководную рыбину и острый беззащитный кадык под тонкой и светлой кожей. До него очевидно доебался человек-тюлень, и это совершенно точно был мужик — человек-тюлень, и он сто процентов чего-то знал и про море, и про песни, и про то, как вот таким можно жить. Поэтому Слава ему улыбнулся и заорал в ответ: — Курить — здоровью вредить, — и Слава побежал. Пусть это было и смешно, и нелепо, и он чуть не поскользнулся кроссовками на мокрых камнях, он побежал к нему. А мужик-тюлень растеряно оглянулся по сторонам и понёсся от Славы в противоположную сторону. Побежал от Славы, блядь! Он хорошо бежал. Быстро, а ещё он не орал: «Спасите, убивают!», и не оглядывался по сторонам в бесполезном поиске помощи (в такую погоду все нормальные люди дома сидят, одни тюлени по берегам шастают). Только Слава его все равно догнал — почти у самой лестницы, лестница до «официальной» набережной, не дикого берега, была вся ржавая и трухлявенько-ненадёжная, Слава все-таки пожалел незадачливого мужика-тюленя — провалится ещё, расшибется. Слава его догнал и осторожно поймал за капюшон чёрной толстовки, осторожно-осторожно, чтобы не задушить, поймал и сразу перехватил за плечи, поудобнее чтоб, и уклонился от чужого бритого и смешного затылка, которым мужик-тюлень собирался расхуячить Славе лицо, а от его запаха — странного, совсем не морского, типа, и рыбой от мужика-тюленя совсем не пахло — от запаха Слава не увернулся. — Я тебя отпущу сейчас, — неразборчиво сказал Слава прямо в ткань чужой чёрной толстовки, он крепко обнимал мужика-тюленя за плечи, чтобы тот ему не въебал, а ещё Слава грудью почувствовал, как остаточно и гулко ходят у мужика-тюленя под толстовкой рёбра, — отпущу. Ты только не дёргайся, ладно, я… Мужик был умный, даром что ластоногое. Он осторожно вывернулся из Славиных ладоней и прижался задницей к ржавеньким перилам лестницы, не жалея шмоток. Он примирительно поднял перед собой руки и вскинул подбородок: — Никто не дергается, мэн, — сказал он Славе хрипловато. — А ты… — А я Слава, — закивал Слава с готовностью, — я Слава, а ты тоже… Тебя тоже выбросили, ну, я не знаю, конечно, но ты ведь тоже, тоже, как я, да… — Я «тоже», блядь, «кто»? — перебил его невежливо мужик-тюлень, кадык у него дернулся судорожно, быстро, и Славу укололо непонятно, остро очень от этого движения чужой шеи его укололо жалостью, и он сказал: — Ты тоже тюлень, не шелки, а… А мужик-тюлень вдруг рассмеялся. Хрипло, заливисто, от смеха его перегнуло пополам, капюшон чёрной толстовки закрыл его блескучую бритую башку, и вот так сходство с тюленем просто невозможно сделалось отрицать, но мужик отсмеялся куда-то Славе в район пупка, и поднял серьезные уже, серьезные и цепкие глаза. — Меня Мироном зовут, — сказал мужик. — Охуеть, — сказал Мирон, — только приехал и сразу торчка словил на свою голову… — Ты че юзаешь такое, Славик, а? — сказал Мирон. — «Люди-тюлени», блядь, а че не люди-мухи сразу, ну?