Женщины-тюлени поют славные песни моря

Чужой сорняк, лежалый плод Дурное семя, лишний рот(с)

— Нет, погоди — у вас тут реально тюленей ебут? — у пьяненького Мирона взгляд фокусировался с явным, заметным таким усилием, и фокусировал он его на самых неочевидных вещах: на рукаве Славиной коричневой куртки, на Славиных буйно-беспокойных пальцах, на Славе. На Славу Мирон смотрел очень приятно — как на свежую рыбу. — Официально — не всех, — деловито и собранно отрапортовал Слава в ответ, — только женщин и только шелки. И кто кого там ебет — большой вопрос, знаешь… — Нихуя я не знаю, Слав, — сказал Мирон вдруг жалобно изменившимся голосом, — я не совсем конченый материалист, конечно, в душе… И вообще… Вообще, Мирон толково разложил Славе за то, что он — сухопутное. Самое что ни на есть сухопутное, да ещё и прозаично-человеческое вдобавок. Мирон сказал, что он из Питера приехал как бы по работе, как бы писать, как бы репортаж о нелегальной добыче «крабов каких-то, бля, или раков, я ебу», но в принципе Мирон просто схватился за первую возможность… «сбежал я, Славик-тюлень, свалил, если честно». Ещё Мирон, улыбаясь своим некрасивым пиздатым ртом ебучей глубоководной рыбины, улыбаясь и замахивая следующую рюмку, сказал, что родители у него «точно-точно» обыкновенные. Люди-люди, не люди-тюлени. А ещё он рассказал Славе про младшую сестру и про то, что она плавать не умеет. И не верить его быстрым губам, которые Мирон облизывал широко и розово, не верить глубоким морщинкам в углах чуть-чуть выпуклых и сильно блестящих глаз, которыми Мирон семафорил такое чувство что космическим кораблям, у Славы не получалось. Хоть тресни. Мирон по-прежнему был очень похож на тюленя, теперь только сильнее на дрессированного, вернее — учёного. Очень умного, того, который полосатый мячик на голове набивает и цифры знает. И что с этим дурацким колючим узнаванием-прозрением делать, Слава не знал. Не решил. Так и не решил, в итоге, потому что Мирон огляделся вокруг, пересчитал ресницами все-все пустые рюмки и стаканы на стойке любимой Славиной алкашечки и сказал: — Хочу в Макдональдс, — у него до странности чётко получилось выговорить «хочу», а вот «Макдоналдс» разложился на цветущие потенциальные опиаты и утку Дональда Дака. — А у нас в городе нет Мака, — Слава серьезно покачал головой. — Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции, без Мака… Мирон поверил. Наебать его — даже вот так, мелко и необидно — все равно показалось Славе неправильным каким-то делом спустя смехотворные пару минут. Но Мирон поверил, и у Славы на хате — на личной, единоличной, Славиной — он не сумел до конца стянуть с себя чёрную толстовку, которая раньше пахла только Мироном, а теперь — августом и рыбой, а ещё немного пивом. Разделся наполовину, на нижнюю половину, из-под чёрной же футболки у него беззащитно торчала полоска белого-белого живота, на этом моменте у Славы почти заплакала душа (Слава тоже был поддатый, конечно, но не настолько). Мирон застрял в горловине толстовки, запутался руками и бритой круглой башкой, но не запаниковал — Слава смотрел на него со щекотным удовольствием. Мирон не запаниковал, а наощупь, вслепую набрел на Славин гостеприимно разложенный диван, диван гостеприимно ебнул Мирона по голени и принял в свои диваньи объятия. Оттуда — из объятий — Мирон подал голос по-прежнему спокойно и невозмутимо: — Говоришь, я на человека-тюленя похож, — сказал Мирон и вдумчиво повёл в воздухе запрокинутыми в ловушке коварных рукавов конечностями. — Говоришь, у вас тут тюленей ебут… — Так это значит, — сделал он логический вывод, пока Слава тихо сполз на ковёр, борясь с приступом непонятного, неуместно-сильного веселья, — это значит, что меня… — Сыграй на опережение, — подхватил Слава, — выеби кого-нибудь первым! Вот чего он не ожидал, так это серьёзного: «Понял-принял!» со своего дивана. А ещё больше Слава не ожидал, что Мирон эту пьяную лавочку очень хорошо запомнит. Под Мироном было хорошо — Славе не то чтобы особо сравнивалось, но сравнивалось, хули. Но под самым сухопутным Мироном, под Мироном из Питера, под Мироном оказалось лучше, чем одному. Мирон раздевался по-дурацки торопливо — и пялился, пялился все время (пока стаптывал и стряхивал с себя джинсы, пока выворачивал застегнутые наглухо тугие рубашечные рукава), и от этого у Славы уже становилось в животе предвкушающе голодно. Мирон был ниже, ниже на целую голову точно, и от этого Славу ебашило тёплым, ласковым «карлица» изнутри, а Мирон не обижался. Мирон говорил: — Цапля ты, Слав, а не тюлень. — Ноги свои королевские подвинь чуть-чуть, — говорил Мирон и плюхался всеми своими углами (локтями, коленями, невъебенно-породистым носом) Славе под бок, и Слава весь превращался не то чтобы в цаплю — в блядское желе. «Королевские» (обыкновенные самые, ну подумаешь — длинные, ну не колесом, не кривые, че вот он...) ноги разъезжались тогда у Славы несознаваемым мгновенным рефлексом, Слава сначала думал (пытался — думать), что стыдно это как-то — вот так, вот так просто и колени к ушам. А потом (буквально раз на третий) Слава про «стыдно» думать перестал — потому что Мирон не просто пялился, Мирон его трогал. — Хвоста нет, точно — какой же ты тюлешек, — Мирон задумчиво цокал языком, а в следующую же блядскую секунду этим же языком… проверял тщательнее, ага, у Славы пульс подскакивал до неразборчивого в ушах гула, Слава краснел не ушами и не спрятанным в диван горящим лицом, ему делалось жарко внутри — в животе, между позвонками, везде-везде. Этот жар не стекал вниз, туда, где Мирон ему плотно, на грани мучительного удовольствия и настоящей боли дрочил. Он собирался у Славы смешно очень, тупо — в сердце. И когда Мирон, раскатав по члену резинку, наклонялся к Славиному затылку и спрашивал: — Можно, Слав? — он, конечно, подразумевал «можно я засуну в тебя хуй и путём возвратно-поступательных движений помогу нам кончить?». Но у Славы в груди на привязи из аорты и всяких других сосудов билось дурацкое (тюленье) сердце, и поэтому (наверное — поэтому), когда он приподымался на локтях и весь, всем длинным туловищем, подавался назад (подавался к Мирону) и говорил: — Ебошь, хули тут думать, — то это он на самом деле говорил «ебошь, одна хуйня ведь долготерпит, милосердствует, она же не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, да, вот здесь, правильно, ещё… не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит»… Ну, или как-то так, очень близко, на самом деле. Заметила соседка с пятого этажа — дряхловатая полусумасшедшая баба Ира. Она подозрительней обычного разглядывала Славу в поднимающемся лифте, и тусклый свет одинокой лампочки не помешал ей… — Серебришься, подкидыш, — прошепелявила она уверенно и ткнула Славу в бок бесцеремонной старческой дланью. — Ажно щечки блестят, глазки горят… Брюхатый, что ли? И кто повелся, кто повелся-то, кто… Слава хотел аккуратно бабу Иру того — нахуй послать. Со всем уважением к старости, конечно, просто, ну, отъехала женщина кукухой, с кем не бывает, а потом… А потом Слава задумался и на жопу присел в коридоре, прямо на пол присел и прислонился спиной к надежной твердости входной двери. Слава вспомнил, как его замутило вчера в маршрутке. И позавчера. А позапозавчера его вывернуло свежей и вкусной шаурмой, а недели три тому назад Мирон сказал ему: «Тюлень-олень, ты че — гондоны забыл купить, а я тебе рыбу не забыл — притащил, а она только в одном месте была, а ты…». А Слава тогда сказал, что можно и так. Можно, блядь, можно — а потом ему было в лом вставать, тащиться через всю квартиру, вымывать из жопы сперму, и поэтому он вытерся трусами и уже привычным макаром подогнул осторожно колени, чтобы Мирону было удобно — рядом. Мирон молчал недолго — секунд десять, но в принципе за эти десять секунд Слава основное все прикинул. Хуя с два он своего пиздюка выскребет. Пусть даже это ещё не прям совсем пиздюк, а так — непонятное что-то, все равно — хуй тебе, Мирош, репродуктивный выбор, все дела, а Мирон совсем немного с ебала сбледнул. Несильно. Мирон молчал недолго, а потом заговорил: — Давай его не будем, ну, давай оставим, Слав, а у вас тут врачи нормальные есть, или знаешь — давай в Питер, там тоже море, есть, и мы вывезем, ну, наверное, Слав, ты решаешь, конечно, просто — давай, да… Мирон тогда давил идиотскую лыбу — улыбался его рот уродской глубоководной рыбины, улыбались густые светлые ресницы, тупо расползались по лбу морщины, выебистые брови шли в разлет. Мирон улыбался как идиот и переспросил у врача: — Девочка? У Славы не получилось выдохнуть, холодный скользкий датчик надавил сильнее — глубже, до костей и до дрожи в нихуя не изменившемся, не выросшем животе, Мирон улыбался и говорил: — Девочка это здорово, а с ней нормально все, она в порядке? — а у Славы не могло, ничего у Славы не могло выговориться, он заполошно нашарил глазами лицо врача, бабушка-божий одуванчик в нежно-розовом колпаке на выцветших от жизни тонких-тонких волосах кивнула ему, поджав губы. Она-то поняла сразу, и Слава понял — девочка это… — Это значит, — выговорил Слава голым животом, измазанным в холодном и прозрачном, — это значит, она будет… Тюленем. Шелки. Настоящей женщиной-тюленем.