Женщины-тюлени поют славные песни моря

В Питер они все-таки сгоняли — на поезде и шестом Сашенькином месяце, в смысле на шестом месяце Славиного пуза, «в смысле — Саша?» — «Саша» — это нифига не морское имя, — сказал Мирон и поставил острые шершавые локти на скрипучий откидной столик, купейный вагон покачивался под размеренный биточек, и имя — это было важно, вообще-то. Самая важная хуйня, потому что как яхту назовёшь, так она и будет числиться в налоговой декларации, «наш ребёнок не яхта, ты заебал, Слав!». Слава поднял брови — попытался, ну, у Мирона конечно выходило выразительней, но и он тут не пальцем деланный, так? — А как надо тогда, Мирош, «Наталья морская пехота»? Мирон заржал некрасиво, взахлёб — Слава не мог привыкнуть к тому, как сильно его временами разъёбывало от самой незначительной хуйни. Слава не хотел привыкать, потому что Мирон смеялся некрасиво и безвкусно, до мокрых тяжелых ресниц, которые слипались маленькими острыми сосульками, но это «некрасиво и безвкусно» отзывалось у Славы под диафрагмой. И даже не сильными медленными толчками (девочки-пока-без-имени-но-точно-Саши), а стабильно — всегда. Пользуясь привилегированным положением (пузо торчало заметно, походка сделалась тоже — утячьей, вразвалочку, Мирон прочитал в Медицинской Энциклопедии, что это называется «горделивая поступь беременных», и от смеха Слава чуть не обоссался, еле успел до толчка своей «горделивой», сука, «поступью»), Слава вежливо поинтересовался у родителей Мирона, «не согрешила ли часом какая их прапрабабушка с залетным балтийским тюленем, нет?». А то гены, видимо, проснулись, и вообще — не один же Слава принимал, так сказать, участие в процессе создания новой жизни и… Женечка Фёдорова не выдержала первой — у сестры Мирона были такие же быстрые светлые глаза и горбинка на носу, она уронила голову на гостеприимно накрытый «семейный» стол бесконечно-знакомым, мироновским тоже движением и зафыркала, затряслась плечами, и Мирон заметным и спокойным самым образом отвесил Славе подзатыльник. И получил от мамы по первое число, а на Славу (и его торчащее пузо) они все — Женечка, остальные Фёдоровы — смотрели с непонятной ласковой снисходительностью, но такой — не обидной, а заботливой и тёплой, и Слава разрешил себе… Слава разрешил себе поверить, не совсем безоговорочно, но вот все же — краешком сознания, уголком тревожной мысли, что все прошло нормально. Что его признали, и не то чтобы оно было нужно, конечно, какое-то «признание», просто, ну, Мирон и его семья — они были вместе, даже если Мирон и сбежал на другой конец страны, и вообще — в Хабаровск, и к кому — к Славе-тюленю, ну. На вокзале Женя сказала, что «Саша» — хорошее имя. Очень даже морское. Мирон слушал родительницу с выражением отчаянно неловким, но полным почтительно-иронического внимания. Слава держал в руках альбом с фотографиями (мелкий кудрявый Мирон. Кудрявый и со щечками, мечта поэта. Мирон на трехколёсном велосипеде и со вселенским недетским страданием в глазах — «он хотел четырёхколёсный, Славушка. В пять лет, как вам это понравится?». А ещё там были молодые родители с Мироном не в коляске даже, а в проекте — у мамы Мирона живот торчал не так заметно, но Слава заметил и машинально потянулся ладонью к Сашке. Сашке нужно будет показать фотки). Обратно в Хабаровск они приехали ночью, и Ванечка Светло, который «водителем не нанимался, вообще-то, дядь», спросил у Славы, пока Мирон забрасывал в багажник сумки, спросил у Славы: — Ну как и оно, по-нормальному, с мамкой и папкой, дядь? — так, с деланным пофигизмом своим обычным, но пальцы на руле у Ванечки лежали неспокойно, дёрганно, поэтому Слава плюнул на неудобный свой большой живот и полез обниматься. — Охуенно, Вань, я не ожидал совсем, сечёшь — они… Сашка и родилась красивой. Сразу, Слава даже подофигел и все спрашивал у медицинских белохалатных людей, не побочка ли это от эпидуральной анестезии, но ему сказали, что это норма. Когда для мамоч… для мужика-тюленя его ребёнок самый заебись. Потому что эволюционный механизм и окситоцин, и вообще — «девочка здоровая, это главное». А что шелки… На Славу сильно не напирали, не грузили инфой — оно и понятно, мало про такое было. Про детей-тюленей, которые девочки и которые не в море. Основное Слава Мирону сразу перекинул — Сашку Мирон держал чересчур осторожно, даже дышать в её сторону боялся, и Слава его понимал. Он сначала тоже думал, что она пиздец хрупкая — тронь и отвалится че, или она заплачет, или ей будет больно, или не получится нифига — ни с памперсом, ни с ноготками («как стричь?! Вот это вот мелкое-мелкое, сжатые кулачки, сердитый плач…»), ни с купанием и кормлением «по требованию», ни с «корочка с пупка сама отпадёт», а то Слава уже думал отковырять, как себе, ну точно! Слава не то чтобы мамка ебанувшаяся, нет, просто Сашка смешно засопела на руках. Серьезно и громко, как будто спать для неё было ответственным заданием, миссией, и поэтому Слава потащил её на кухню к Мирону — показать. Саша на руках была такая тёплая, мелкая, но тяжелая (как три килограмма свежей рыбы), а Мирон на неё не посмотрел. Мирон сидел за раскрытым ноутом, и чёрными тревожным строчками по экрану разбегались слова и предложения: «большие трудности», «мутизм», «благоприятная водная среда», «шелки не… при изменении щелочно-кислотного равновесия… песни». — А смысл? — сказал Мирон бесцветно, тухловато как-то и по-прежнему в сторону, и на Сашку он упорно не смотрел — ни на её хмуро-сосредоточенный лобешник, ни на светлые-светлые брови и ресницы, ни на смешной поджатый рот, никуда. Слава открыл рот. В нехорошо запустевших мгновением мыслях прокатилось: «ясли, интересно, со скольки, с какого возраста, охуеть, на работу выйти когда, номерочек Ваня подкинул, алименты, блядь, брошенка ебаная, а…». Слава открыл рот, но вовремя посмотрел на сопящую на руках Сашку и рот-то свой закрыл. Слава унёс Сашу в комнату, кроватка стояла удобно — напротив дивана, Сашка как будто бы поняла всю сложность ситуации, и когда Слава её осторожно-осторожно положил, она не проснулась. Слава поправил Сашкин космонавтский (фиолетовый, пиздатый очень — Ванечка подогнал) чепчик, сползший на Сашкин тревожный и сосредоточенный во сне лоб и вернулся на кухню. К Мирону. Потом Слава подумал ещё и плотно закрыл на кухню дверь. И не заорал, вот какой Слава теперь ответственный и мать. Хотя очень хотелось — заорать и не только. — Че это за хуйня, мэн? — спросил Слава злым шёпотом и ткнул Мирона кулаком в плечо, сильно ткнул. Мирон захлопнул ноутбук, ну, в последний момент он придержал экран и получилось бесшумно почти, но движение у него вышло дёрганное, злое. — Она уплывет, — сказал Мирон через непонятную тоскливую паузу. — Она все равно уплывет, — сказал Мирон и отвернулся, и его пальцы заскребли столешницу в бесполезной, бессильной попытке нашарить сигаретную пачку (курить он бросил честно — как Славе пришлось завязать с темным нефильтрованным), — зачем с ней… разговаривать, привыкать к ней, если она… — Против природы не попрешь, она же тюлень, Слав, — сказал Мирон, неожиданно разворачиваясь, и глаза у него были блестящие сильно-сильно, глаза и некрасивые сухие губы, и переносица у него морщилась мучительно-глубоко, до мелкой-мелкой дрожи, — она же… — Нет. Нихуяшеньки, глупый, глупый Мирон. — Нет, — Слава заговорил медленно, разборчиво — как с тяжелобольным. — Она вернётся. — Она уплывёт и вернётся, — сказал Слава и сделал шаг и ещё шаг, и чужая, горячая и бритая макушка уперлась ему под рёбра, в живот, прямо туда, где… — потому что… Потому что мы её любим. Мы будем её воспитывать, рассказывать ей про всякое, кормить хоть дождевыми червями, хоть чем ей будет нужно, ходить с ней к Амуру и на игровые автоматы, окей? Мы будем её любить, и она нас будет помнить даже в море. — Мы с тобой люди, а не ебучие тюлени, — сказал Слава, убеждая и себя вот — тоже, и цепляясь за Мирона рёбрами, пальцами, словами — всем-всем-всем, — без памяти и души, и Сашка будет про это знать, она уже, наверное, в курсе. — Мы её не бросим, — сказал Слава, «как бросили меня» Слава не сказал, потому что это жалко и тупо как-то, а Мирон ничего не сказал. Мирон повернулся на скрипучей табуретке и тыкнулся своим невъебенно-пиздатым носом Славе под рёбра. Было щекотно, но Слава не дернулся, а положил на колкую и горячую макушку ладони, как на магический предсказывательный шар — будущее сплеталось из дымных разноцветных колец. Будущее было… Сашка не разговаривала, зато понимала побольше всякого. В четыре Сашка научилась открывать входную дверь и каждое воскресенье убегала — до соседнего подъезда или Мирон (или беззвучно матерящийся Слава) ловил её ещё на лестнице. На берег Амура они ходили при любой возможности, в любую погоду — Мирон надевал по три кофты и становился похож на отгадку знаменитого «сидит дед — во сто шуб одет», а Слава и Сашка не мёрзли совсем, они на спор пускали по воде блинчики из плоской гальки и смеялись над тем, как у Мирона краснели кончики ушей. У воды — у любой воды, возле огромной лужи, на берегу реки или дома у кухонной раковины Сашка преображалась. Она улыбалась сама себе, и с загадочной последовательностью шлепала по воде ладонями до летящих во все стороны брызг, до Славиного отчаянного: «Ну опять, Сааань!», до счастливого беззвучного смеха. Сашка молчала, но Мирон говорил, что она лучше Ванечки играет в шахматы. Ванечка не обижался — реально же — лучше, че уж тут. Сашка заболела осенью — ей было шесть, и утром у неё был горячим и мокрым не только лоб, она вся крупно вздрагивала и не хотела даже притрагиваться к морскому окуню. Они с Мироном набрали для Сашки полную ванну прохладной воды, но она только несильно шлепнула ладошкой по спокойной-спокойной глади, без брызгов даже, и отвернулась. К вечеру Сашке стало совсем плохо, она лежала с закрытыми глазами, а волосы у неё стали выцветать, они теряли золотисто-темный оттенок и становились белыми. Не седыми, а просто белыми. Мирон сказал первый: — Надо идти, Слав, — а Слава замотал головой, не-а, он не готов, он не может, он не… не надо, Саш, а? — Ей плохо, Слав, — сказал Мирон, он привычным макаром напяливал на себя футболку, рубашку, толстовку, как будто они просто собирались на берег. Как обычно. Как… — а будет ещё хуже, надо идти, Слав. Надо, Слав. Амур широкий, и вода в нем быстрая, большая и мутная, или это у Славы в башке мутится, хер его знает. — Она не… — говорит Мирон, — не… — Слав, почему ей не лучше? — Мирон не кричит, но голос у него дрожит — заметно, сильно. — Почему, Слава? Сашка лежит у него на руках, Мирон гладит её белые-белые волосы, встряхивает за плечи — Сашка не открывает глаз, она очень, непривычно очень спокойная и тихая («тихая», — истерично смеётся Слава внутри, она ведь всегда молчит… Молчит!) — Она должна спеть, — говорит Слава неуверенно, тихо, — она должна спеть и тогда… Амур широкий, и вода в нем быстрая, глубокая — Мирон начинает кричать: — Блядь, Слава, сделай что-нибудь, ну — Саша же, она же… Слава не умеет петь, и голос у него гнусавенький, неприятный. Слава не умеет петь — кто бы его учил, но Сашка лежит у Мирона на руках такая непривычно тихая и бледная, а Мирон кривится ртом глубоководной рыбины как-то неправильно, жалко, и у Славы на языке сами собой просыпаются слова. Непонятные, чужие слова, которые он не мог слышать, не мог запомнить, не мог — не могла ему петь ма… Слава начинает не петь — шептать чужие непонятные слова, они шершавые, ни на что не похожие и царапают язык, не выговариваются, не говорятся, но Слава пытается снова и снова, опять, громче — и вдруг Саша подхватывает. Саша разлепляет губы и хрипло, неуверенно повторяет незнакомые морские слова, и песня — теперь это песня — звучит громче. Громче и громче, и Слава шлепается коленями на мокрые камни, потому что Сашка поёт. Сашка, его кусочек, его и Мирона — Мирон осторожно опускает Сашку на ноги, она стоит без поддержки и её белые-белые волосы разгораются блескучим серебристым жаром. Сашка поёт древнюю как море песню, песню шелки и песню моря и идет к воде. В воду. В воду. Сашка обращается сразу — вдох-выдох, Слава стискивает кулаки до боли, до рези в мыслях и костях — ее блестящая серебристая шкурка уже выныривает на поверхность. Сашка оборачивается, прежде чем уплыть и её темные умные глаза смотрят прямо на Славу. — Увидишь там бабушку, — вдруг говорит Слава, — скажи ей там… У него перехватывает горло, смешно, сильно, ну и что ты скажешь, что скажешь дальше, ну. — Скажи ей «спасибо», — Мирон берет его за руку. Вот так обыкновенно, уебански-банально, холодной костлявой рукой берет Славу за руку, — от меня. И спасибо за рыбу, хули. Сашка хвостом взбивает маленький фонтанчик и больше не показывается на поверхности. Слава делает вдох и ещё вдох — Мирон держит его за руку, а Сашка обязательно вернётся. Потому что у неё есть семья. У неё будет море, песни и они с Мироном. Всегда.