Прожить бы с тобой всю жизнь в этих панельных зданиях — греться от конфорки, друг об друга, — и мне ничего иного не нужно. Говорят, что сила чувств измеряется в том, сколько времени отдать не жалко, но я бы отдал тебе всё. Тогда бы замеры не понадобились. Называй мою любовь нездоровой, но не забудь посмотреть на себя; подобное ведь притягивается, а в нашем случае всё очевидно.
Остаётся понять лишь одно:
кто из нас влип первым, а кто — сильнее?
***
Сону хотел бы поцеловать каждый синяк на сонхуновском лице, ведь прекрасно помнит, что эти раны и ссадины хён получил из-за него: в драке, которая почти стоила обоим жизни. В их самый первый, когда Сону залез на табуретку и осмелился на совершение запретного, всё случилось, как в последний. Но. В тот, что может оказаться последним по-настоящему, — как в первый, словно прежде ничего не было. Так невесомо и почти неощутимо. Неумело, неловко, словно Ким ни разу в жизни не целовал Сонхуна. Подростковая робость и смущение перед объектом воздыхания заставили играть по своим правилам, и все тренировки на другом мужчине оказались бессмысленны, когда наработанную об чужие губы технику просто вдребезги разбил трепет собственных чувств. Сону всё ещё неумел и будет таким ещё долго, но действия всегда передадут посыл лучше так же глупо сказанных фраз. — И… извини… Что снова касаюсь тебя. — И осознание того, что только что сделал, доходит до Сону слишком поздно, но заставляет его резко отстранить руки от сонхуновских скул, пока Ким продолжает заикаться, розовея в попытке оправдаться и всё-таки выведать столь ценное. Он верит в то, что Пак отвергнет его при любом случае, как делал это раньше. Сонхун даже не желал слушать никаких признаний, зато сам костями ложился, лишь бы у мальчика всё было хорошо. Растерянно обнимая себя руками, скрестив их на груди, Сону позорно тараторит: — Но если ты, С-Сонхун-хён, чувствуешь то же, что и я, хотя бы немного… И голос так предательски срывается, пока он говорит, что Сону хочется расплакаться ещё сильнее. Сонхун с такими же влажными от слёз скулами (потому как Ким не успел стереть новые) столбенеет на ещё какие-то доли секунд. А затем тянется к Небесам, спрятанным в кимовских глазах. Он протягивает руку и трепетно прикасается к тонкой шее младшего кончиками ледяных пальцев и медлит, не спешит уничтожить последние сантиметры, разделяющие их губы. Сону с замершим дыханием смотрит прямо в его глаза мгновение, превращающееся в часы, и сердце делает кульбит не у него одного прежде, чем старшему хватает смелости приблизиться самому и мягким движением приблизить к себе Сону. Его глаза оказываются наполовину прикрыты, и в ощущении полного доверия Ким тут же полностью прикрывает свои, с головой ныряя в это море. Он ничего не успевает понять и даже посчитать оставшиеся между ними сантиметры, когда хён отвечает на поцелуй. На лёгкий ребяческий чмок, сдержанный опасением перед разлукой, нежным, но более серьёзным. Плечи мальчика приподнимаются от дрожи, от неожиданности, потому что даже в самых смелых своих фантазиях он не мог представить, что Сонхун будет целовать его наяву вот так. В ответ. Отстраняется на секунду от неожиданности, сам того не желая, но Сонхун не повторяет того же — он грудью тянется ближе к Сону, не позволяя тому соскользнуть вниз, со своих колен. Словно все неслучившиеся поцелуи уместились в этот один. Сону может ощутить глубину его чувств физически, на себе. Под прикрытыми глазами пробегаются мурашки, ставшие белыми точками на черном полотне, а затем… Мир замыкается на одной единственной комнате — кухне, в которой они находятся. Словно всё самое важное может случиться только здесь и сейчас, между Сону и Сонхуном. В попытке сделать глоток воздуха младший нехотя отстраняется на жалкие миллиметры, ощущая, как с таким же нежеланием разлепляются привыкшие к зависимости за секунду друг к другу губы. Сонхун переводит затуманенный и чуть растерянный (потому что сам от себя не ожидал) взгляд с нижней части лица Кима, с его раскрасневшихся, подопухших губ на сверкающие глаза и обратно, пока мальчик не решает открыться полностью, шепча почти в уста: — Ты же понимаешь, что ты для меня… как Бог, — Сону, оказывается, всё ещё плачет, на уровне плеч намертво сжимая края футболки старшего в руках. И он не в силах распустить объятий, продолжая сидеть у того на коленях. — Ты — и есть он в моих глазах… Никогда не думай, что ты похож на кого-то другого, потому что главное, что я знаю… Сону не успевает договорить, потому что на этот раз уже целиком осознанно, по воле Пака их губы соприкасаются вновь, и дорожка горячей слезы Сону отпечатывается и на щеках Сонхуна. Нежно, аккуратно, трепетно. Их слёзы по обеим сторонам щёк смешиваются, становясь одним целым. Сонхун прекрасно понимает, что пытался сказать ему Сону, и, может, именно поэтому не позволяет ему это сделать столь лишающим слов способом. Было предсказуемо, но ещё больше не хотел признавать, что Сонхуну было бы больно, скажи Сону, что это не так; заверь Сону, что ничего не испытывает к Паку. Сонхун ведь испытал ещё в детстве, и никогда не прекращал, просто закрыв свою суть на замок, только потому, что она была такой же, как у того, кто изранил с последствиями посерьёзнее разбитого сердца. Ладонь брюнета скользит по костлявому плечу, слегка поддевая края свитера, отданного Сону, чтобы постепенно его оголить, стянув пониже. Раздевать его сразу Пак совсем не спешит, максимально оттягивая этот момент, скукоживающий лёгкие в препятствиях перед вдохами, как ещё секунды сминает губы младшего. Следом Сонхун наклоняется ниже и чутко целует в шею, совсем позабыв о собственном страхе причинить боль, и Ким продолжает крупно вздрагивать от ощущения, что нечто столь невероятное происходит в реальности. Пак возносит высоко-высоко. Тело одолевает волнение, но оно — ничто перед счастьем, что навсегда тонет в печали, точно солнце за горизонтом, становясь с ним одним целым. Мёда и дёгтя ведь всё ещё пополам. Приятная влага на коже, отпечатанная на ней люболь, которую Сонхун отказывается оставлять насовсем, потому что она всегда имеет двойственную природу. И может лишь калечить. Но желание, что хранил в себе столь долго и страждующе, в эти секунды пересиливает. С Сону хочется стать одним целым хотя бы раз в жизни. И Сонхун сдаётся, когда, несмотря на то, что в носу продолжает печь от горечи реальности, улавливает аромат его чистоты. Кожа Сону бледная и так прекрасно пахнет, что в неё просто хочется уткнуться и дышать ею сутки напролёт. Но Пак оставляет больше пространства, спускаясь к ключицам — ему особо нравится эта часть тела.«Теперь я понимаю, почему… Ведь каждый раз, глядя на меня, ты думал только о том, что ко мне нельзя прикасаться. Но всё это в голове, потому что я знаю…
На самом деле ты тоже меня, хён… Я точно знаю, что ты просто не можешь не».
Сону помнит каждый раз, когда рука Сонхуна к нему тянулась, но так и не дотягивалась. Ведь даже в тот день, когда он плакал в лесу и его успокаивали старшие, Сонхун протянул ладонь, чтобы погладить по волосам, однако так и не притронулся. Сону, как оказалось, это заметил, а оттого стал плакать ещё сильнее, надеясь возвать к совести старшего и таки добиться его внимания. И теперь, когда всё становится совсем очевидным, ему очень хочется наверстать упущенное и до хруста в костях двоих обнять Сонхуна, восполнив нереализованную за столько времени вместе и порознь ласку. — И я знаю… Я точно знаю, что ты тоже… — молвит мальчик вслух. Слова Сонхуна невероятно громкие, особенно когда он молчит… — Очень… очень сильно… — а слышные только от Сону будто тише всего на свете, но он готов стать громче. Громче до такой степени, что сможет заговорить на известном одному Сонхуну языке и желать ему спокойной ночи даже при свете самого длинного дня в году. — …Хочу остаться с тобой, — шепчет Ким, наслаждаясь до смерти приятными ощущениями того, с каким воздыханием Сонхун прикасается к его телу, словно к искусству. Сону помогает ему стянуть футболку первым, в этом процессе отодвигаясь посильнее с диким нежеланием отдаляться. Стоит только исполнить заветное (ощущается, как давняя мечта — звезда, сорванная с неба и замершая на щеке Сонхуна, — наконец так близко к зрачкам Сону) — и щёки наливаются краской, потому что тело Пака… Оно такое красивое. У многих людей есть плоть, которую можно назвать привлекательной, да и людские тела, на самом деле, мало чем друг от друга отличаются, когда все конечности на месте. Красивы одинаково, но сонхуновское — прекрасно как-то по-своему. Эти линии выпирающих ключиц, чёткий обрис плечей, изгибы, идеальное сочетание атлетической стати с лёгкой худобой и тени на его подтянутой груди — почему-то кажется, что они особенны и ни у кого больше Сону таких не найдёт. Он уже видел хёна без верха, но ни разу не прикасался к его обнажённому телу своими ладошками. Ким много раз представлял момент, когда по-настоящему серьёзное прикосновение состоится, а они станут ближе, но где-то в глубине души верил, что до такого не дойдёт, потому что хён будет отталкивать до последнего. И он отталкивал, но предел оттаивания оказался достигнут в этот день. С Сонхуном так хочется быть вплотную, и Сону безумно страшно знать, что эти мгновения на удивление редкой близости однажды закончатся, даже если «однажды» случится с ними сегодня… Раз и навсегда… Ведь если так, то потом…Кто
ктокто
…будет желать мне спокойной ночи, когда ты уйдешь?.. Сонхун тяжело дышит, и его волосы остаются растрёпанными из-за того, как резко он помог Сону стянуть с себя футболку. Кончики пальцев начинает назойливо покалывать, когда мальчик ощущает тепло кожи на плечах Сонхуна, который в этой жизни выдержал, пожалуй, слишком много. А сам остаётся в одежде. Любимом свитере голубого цвета, подаренном Паком. Младший тянет ладошки, невольно проводя ими по торсу, чем заставляет Сонхуна крупно вздрогнуть — он оказывается сверхчувствительным (или так получается, только когда перед ним Сону), — и останавливает их на пряжке ремня. Покрасневшие от прохлады металла подушечки пальцев упираются в кожаную (и чертовски лишнюю) часть одежды. Ким тянет посильнее, чтобы расстегнуть, пока не спускается к молнии на ширинке. — С-Сону… подожди, — Сонхун задыхается и на секунду отворачивается, чтобы схватить побольше воздуха, который будет казаться не спёртым. В помещении он достаточно свежий благодаря сутки напролёт открытому окну, но Сонхуну он покажется таковым ещё не скоро; даже ледяной душ будет плохо освежающим. Всё внутри так дрожит от малейшего соприкосновения с Сону, и нечто на уровне сердца становится таким открытым и ранимым, что Пак ловит каждый вздох, каждую его реакцию и начинает волноваться ещё сильнее. Но в то же время и не может остановиться. Всю его боль заберёт, чтобы принять, как свою. Единственный выход, который он находит, когда спасение в виде кислорода прекращает выглядеть спасением само по себе, — это снова нырять в океан чужих глаз перед тем, как сомкнуть губы. Сону выдыхает едва слышный стон в поцелуй, когда Сонхун сильнее сжимает руку на его талии, а ударная волна жара разливается по всему телу, особенно мощно оседая внизу живота. Сонхун и Сону обжигаются друг о друга, как о поверхности раскаленной сковородки, но всё равно продолжают притягиваться обратно — нежность в груди диктует свои правила вопреки боли, пытаясь идти в ногу с возбуждением, не позволяя ему стать совсем уж животным, хотя именно таким оно в конечном счёте становится. Пак предусмотрительно придерживает младшего сзади забинтованной кистью, страхуя, чтобы мальчик не соскользнул, пока наседает сильнее, прижимаясь в ответ, пускай Сону всё ещё находится на нём. — …Быть с тобой всегда, — шепчет Ким в перерывах, когда они отстраняются, чтобы надышаться чем-то, кроме друг друга, — чтобы каждое сегодня было одним и тем же со вчера и завтра… Чтобы мы с тобой остались такими же. Даже когда постареем, а обои в квартире, что станет нашей, отвалятся до конца от влаги. Даже если ты так и не разберешь ни одну из своих коробок после очередных переездов… — и, недолго думая, Сону считает невероятно важным уточнить, потому Сонхун, похоже, до сих пор не осознал до победного: — Тебя… Не кого-то другого. Тебя… Я… — прорывается шёпотом прежде, чем губы Сону снова накрывает затягивающий в новые вселенные поцелуй. Сону вновь оказывается выше — Сонхун его буквально превозносит, ставит выше себя, выше всего сущего. Но всё равно не позволяет произнести главное; страшится услышать, убедившись в том, что это — реальность. До победного. И, будучи совсем детьми в те годы, с Сонхуном они ни разу не делили постель, ни разу не целовали друг друга и даже представить себе не могли такого, чтобы держаться за руки. Чего уж говорить об элементарных разговорах, Сонхун стеснялся слишком сильно для того, чтобы вынести диалог с плодом своих фантазий, который в какой-то момент показался реальнее прописанной психикой нормы. Ничего не было реализовано по-настоящему, но накоплено много. И не просто так старший сказал мальчику, что не сумеет стать его первым даже при всём желании. Не хватит жизни, чтобы выразить это хотя бы вполсилы, но здесь и сейчас старший разгоняется от трепетной нежности до искрящихся проводов за считанные секунды, заставляя тлеющие угли распаляться, и ласкает сидящего перед собой Кима, позволяет Сону впервые ощутить встречную волну жара, возбуждения, растягивая ворот свитера на нём, потому что раздеть целиком по-прежнему до дрожи страшно. И Киму в этом процессе получается чувствовать под собой всё то, что должен. А от касаний всё равно хочется плакать — столь они долгожданные и желанные. Сону ощущает заметную разницу между кожей и бинтами, когда старший обвивает талию простреленной рукой, позволяя мальчику усесться поудобнее, и медленно ведёт вторую руку ещё выше, на этот раз цепляя ткань посильнее, задирая. Ресницы дрожат, а слёзы на щеках в который раз смешиваются, чтобы Сонхун, оторвавшись от опухших губ на пару мгновений, сцеловал оставшуюся влагу с его щёк, смахнул спавшую на лицо чёлку и продолжил начатое. Сону ощущает, как мир под ним проваливается, когда Сонхун, прерывая поцелуй и остальные ласки, останавливает его. — Прости… Зрачки в глазах, готовых выплакать все слёзы этого мира и затопить его вместо проливных дождей, расширяются в неверии. — Я не смогу… Пальцы почти что ломаются в дрожи, сжимая плечи Сонхуна, подминая его кожу, но по-прежнему касаясь робко и нежно. Сону слышит буквенное, а не искреннее «пора сдаться», но коли буквы собираются быть таковыми — разбросает их всех по полу в злости, как бисер. Пусть же рассыплются, затеряясь под шкафами, табуретками, холодильником и диванами; и плевать, что дома у Пака почти нет мебели. И пусть рассыпанным на мелкие частички, шарики, отказ не прекратит быть самим собой, он перестанет так открыто о себе заявлять. А «не смогу» можно будет перепутать с набором согласных, гласных. Да в чём вообще их смысл? Сону стоило бы сдаться сейчас, но что-то внутри кричит: «не смей его отпускать, не верь ему». Да Сону и не сможет, даже если захочет. — Нет, — качает он головой, сёрбая полным горечи носом, ведь слёзы так и наливают глаза, делая все размытым. А Сону не хочет, чтобы было размыто. Он хочет всё видеть лучше, больше, подробнее. Он хочет смотреть на тело старшего, видеть мазутные очи перед своими, янтарными, вечно. Проще вырвать из запястий вены и, намотав их километры (пускай в ничтожном маленьком теле столько не найдётся) на люстру, повеситься в гостиной на глазах у всех призраков этой многоэтажки. Спальные районы запомнят Сону как самого любящего жильца муравейника, который разглядел каждый цветок, проросший сквозь асфальт панельных плит. В конце концов выкинуть ненужные, пугающие смыслы надо. От «не смогу» уронить можно только одну приставку «не». — Ты сможешь, хён. И на последнем всхлипе Сону произносит искривлённое (если бы пришлось рисовать его голос на графике дугами), жалкое и срывающееся на высокие ноты в полушёпоте, напоминающие писк: — Потому что, — молящей интонацией начиная отсюда и кубарем вниз, — я твой… И я здесь только для тебя. На секунду, едва ли дышащему в его объятиях, к Киму приходит мысль, что вместо того, чтобы отбросить сомнения, старший захочет всё прекратить здесь и сейчас по-настоящему, не желая доводить начатое до конца. И он мог бы понять его: хён имеет право отступить, пока ещё не поздно, хотя любое из этих мгновений Сону обозначил бы как линию, после которой сдавать назад поздно. От страха за ближайшее будущее Ким задерживает дыхание, моля, чтобы Пак передумал в первый и последний раз. Чтобы Сонхун, которому никогда не был знаком язык прикосновений, плотно связанный с Ким Сону, сделал исключение и притворился, что этим языком любви если не целиком, то бегло владеет. И что они смогут понять друг друга. А Небо словно бы слышит молитвы, показывая это наглядно, когда Сонхун, обхватив хрупкое тельце покрепче, не отталкивает, не просит и не заставляет подняться, чтобы пойти собирать одежду по полу и проваливать прочь, — он лишь приподнимает его в воздухе. Следом Сону теряет счёт времени из-за резкого ощущения подъёма, как на горках. Получается во всех смыслах: его тело возносят вверх, в невесомость, заставляя оторвать носки от пола; его душу заставляют пробить потолок макушкой, как почившего, ищущего выход к Богу. И он находит всё, что искал. Мальчик собирает за собой все углы, напоследок обнаруживая себя в точке прибытия; по инерции почти врезается в дверки полупустого верхнего шкафа с единичной посудой, но Пак, ничего и никого не роняя, успевает подставить руку, чтобы младший не ушибся, не ударился затылком. Так мальчик и заезжает пятой точкой на столешницу при помощи Сонхуна. Случается это затем, чтобы Пак, ни на секунду не выпуская его из рук, потянулся к конфорке, чтобы, прокрутив все газовые стоп-краны, спустить свой последний выдох — осознание. Впрочем, всё происходит ровно так, как мальчик этого хотел: то есть ни на шаг, ни на миллиметр дальше от хёна. Синеватый огонь после его манипуляций (прокрученных кнопок на плите) зажигается на всех четырёх лунках после недолгого цоканья при подаче газа, и Пак выдыхает со спокойствием и словами: — Так будет немного теплее. В квартире нет ни нормальных передвижных обогревателей, ни батарей, полных горячей воды. Греться от конфорки привычно для Сонхуна, но Сону не был бы против и этого — жил бы так до конца своих дней, лишь бы бок о бок со старшим. Те, кто говорят, что раю в шалаше не бывать, просто никогда не видели этого рая настоящим. Зато Сону его чувствовал. И сейчас Сонхун не прекращает заботиться. Хён всё ещё не смотрит Сону в глаза и страшится отстраниться даже на секунду, потому что, если взглянет на то, как вспухли губы от поцелуев и покраснели от осознания происходящего щёки на лице отнюдь не неопытного мальчишки, что-то в его продырявленной от тоски душе окончательно и побеждённо разлетится на мелкие щепки. Хотя глупо что-либо ещё пытаться отстаивать — в вопросах с Сонхуном Сону побеждает и без боя. Он уже победил. Сонхуну печально оттого, что он не может одарить Кима чем-то лучшим — младший заслуживает Вселенной, а не этой шаткой квартиры с отслаивающейся с потолка штукатуркой и давно отклеившимися от влаги обоями, держащимися на одном добром слове. Квартира — отражение самого Пака: такая же сквозящая, заплесневелая, потрёпанная временем, майскими грозами и затяжными летними бурями, которые остались вместе с растянутым во времени августом. Сону только чудится, что дождь можно любить, когда он случается в летние месяцы; любить его можно лишь тогда, когда можешь позволить себе сидеть дома. На деле же Ким заслуживает мягких, стиранных простыней, шёлковых тканей и идеального лица без порезов напротив своего — не того, которое у Пака, с миллиметра на миллиметр усыпанное белёсыми полосами. Собственноручно нанесёнными шрамами. Он заслуживает лучшего, а не того, чтобы на всё это смотреть. Хотя Сону никогда не нужно было пытаться их принять — с самого начала не было ни толики отторжения. Ким же думал, что порезы на лице Сонхуна — его изюминка, что добавляет мужества. Он любил всё, что было связано с ним до сих пор, и полюбил бы впредь всё, что привязалось бы к нему после. И таким Сону заслуживает кого-то, кто знает, как обожать и держать себя в порядке, чтобы одарить такой же здоровой заботой его. Не закрываться и не мучаться от боли. Сонхун же поломанный и неправильный, как кривая в графике, мешающая построить верную пропорцию. Как шаткий дом, который пришло время сносить, чтобы построить на его месте что-то совершенно новое, не оставив и следа от прошлого. Но для Сону он — самый лучший. И Ким останется тем самым единственным «сумасшедшим» жильцом, который, отказавшись от всех миллионных денег застройщиков, будет под страхом смерти сидеть в своей обители до самого конца; даже в сам момент сноса, не боясь умереть от того, как кран пробивает стены, как он пробивает вместе с бетоном его. Если Сонхуну суждено стать руинами, Сону исчез бы под его завалами. У Сонхуна дома даже нет спального места; Сону вспоминает об этом, когда чувствует, как хён медлит перед тем, как решить, куда его отнести. В руках старшего тоже неимоверно хорошо, но, в конце концов, висеть на нём до скончания времён, точно медлительная и сонная коала на ветке, как бы Ким ни желал, не получится. Хён тоже устаёт, да и после случившегося явно не в лучшей физической форме: чудо в лёгкости, с которой он поднимает Кима на руки, только в том, что сам мальчик худощавый после пережитого стресса и дней недоедания; к настоящему моменту старший не успел его откормить. Но заставлять не менее измученного и усталого Сонхуна носить тяжести в виде себя долго тоже не хочется. Кровати же нет ни в одной из его бывших, настоящих и будущих съёмных квартир — от частых переездов её установка теряет всякий смысл, а везде возить за собой мебель дорого и хлопотно. К тому же, как помнит Ким, старший предпочитает спать на твёрдом ровном полу, говоря, что это куда полезнее для спины. А что делать теперь? Сказать, что Сону этот вопрос хоть чуть волнует, — значит бессовестно соврать. — Положи меня на пол, Сонхун-хён, — едва способный собрать себя в руки, исступлённо шепчет старшему на ухо, царапая кожу отросшими ногтями и прося сделать хоть что-нибудь. — Ты замерзнёшь, — качает головой старший, противясь тому, как дно живота скручивается в тугой жгут, выжимая из него все соки. Переключает внимание, насколько может, на комфорт Сону. И младший готов с ним за это поссориться, но уже после. Пак расправляет свой свитер, прося Сону подождать, сидя на поверхности, а затем, бережно обхватывая повторно, с прежней осторожностью укладывает на утеплённую поверхность. Теперь пол, по крайней мере, не покажется столь обжигающим голую кожу. Ким, держась за Сонхуна, ощущает, как медленно каждый его позвонок, опускаясь, касается пола по одному, будто бы клавиши нажимаются о чужие пальцы сами, а не наоборот. Хотя бы потому, что неосознанно Ким, пытаясь пережить любое новое касание, находит свой выход в тоненьких звуках. И они добивают старшего окончательно. Огонь на конфорке продолжает напоминать о себе лёгким запахом, мельтеша и потрескиваясь где-то над головой, словно костёр, звуком горения, что въедается в ушные перепонки — сейчас оба безумно чувствительны к окружающим звукам. Или же это звучание, исходящее от двух сердец? Что бы там ни было, если закрыть глаза, Сону всё это с лёгкостью возвращает назад, напоминая день в лесу, ничем не отличающийся от тех, в которые Паку удалось сохранить расстояние между ними. Но закрывать глаза, чтобы вернуться туда и что-то исправить уже с нынешним знанием, Ким не станет. Он обязан быть здесь и сейчас, потому как желает насладиться Сонхун-хёном. Все дороги привели к тому, что он, наконец, может крепко его обнять, не получив по рукам и по слуху жёстким отказом. И потому же в сопутствие этого желания без толики страха смотрит в глаза, когда старший разводит мягким и ненавязчивым движением его ноги, чтобы, пока ещё будучи в штанах, улечься между. Наконец-то между ног Сону правильный человек. Наконец-то наступает момент, когда он может быть естественным и не пытаться ничего представлять на месте перед собой; обнимать и прогибаться под тем, кого видел в сотнях других лиц; кого представлял, чувствуя кожей другие тела. Все они, даже вызывавшие искреннюю симпатию, показались до безобразного чужими на фоне Сонхуна. С ним же Сону чувствует себя на своём месте, в правильное время (каким бы искажёнными часы ни были на самом деле), становится по-настоящему отзывчивым, льнёт всяким миллиметром кожи, боясь хотя бы немного задержаться на расстоянии. Не желая отодвигаться даже на немного, чтобы перелечь поудобнее. Ловит каждый вздох, каждый взгляд. Записывает Сонхуна на подкорку своей памяти, чтобы никогда-никогда-никогда. Не забыть лучший момент в своей жизни. Ощущать на себе вес хёна так приятно, что Сону готов превратиться в жутко капризного ребёнка после, когда всё закончится, потому что не хочет, чтобы это вообще прекращалось. Стать ненасытным и до безумия жадным до чужой ласки; испытать её от и до, настолько от неё хорошо. Болевшие от общего прошлого внутренности чуют приятную бархатность, сквозящая холодом пустота наливается тёплым лучистым золотом, и будто всё озаряет спокойствием. Несмотря на то, что Сону тоже переживает, предвкушая их первый раз. Он испытывает такой силы покой, перепутанный с болью; уже и не знает, где начало одного чувства, а где — конец другого. И отчего-то возникает ассоциация о том, как густую синюю краску смешивают с белой. Получается солнечный дождевой или небесный. Всё, что ассоциируется со старшим. — Хён… — хнычет мальчик, чувствуя тяжесть в пахе из-за соприкосновение своего с чужим. Ради хёна он забыл бы все предыдущие разы, все предыдущие влюбленности (да их по сути и не было, раз вдаваться в сравнения и говорить о настоящих). Всё, что «до» — равно ничего. До и после есть только он, ведь с самого начала Ким мечтал, чтобы именно Сонхун был его первым. Жаль, конечно, что этого больше никогда не произойдет, потому что невинности маленький Сону уже давно лишился. Но всегда отвечавший на вопрос «стёр бы ты плохие воспоминания?» отрицательно, веря в то, что должен принимать и нести даже самое печальное своё прошлое, Ким ответил бы парадоксально: «если бы это позволило мне оставить в памяти только ночи и дни с Сонхун-хёном, из своей реальности, прошлого, настоящего и будущего, я бы согласился удалить все предыдущие». Ведь всё это время ждал только его. Руки продолжают обвивать шею старшего в незакончившихся объятиях, пускай их тела стали несколько дальше, чем были, пока хён держал мальчика на руках. Его дрожащие пальчики рассыпаются по длинной молочной шее, отказываясь отступать и на миг. Сонхун, который всегда поднимал Кима над всей вселенной, включая свою, в грудной клетке, отпустил происходящее и позволил себе же оказаться сверху. Как же долго Сону этого ждал, сколько ночей провёл в страданиях, в представлении, в развитии своей фантазии при попытках нарисовать хёна рядом, в тоске по его касаниям, в стремлении хоть немного позволить побыть выше себя, завладеть собой… Сонхун запускает руку под поясницу, чтобы позволить Киму выгнуться и стать ближе к нему, спускается к шее и целует несмело. Но довольно быстро набирает разгон, почувствовав вкус, родной запах чистоты и детскости, который пытался забыть. Душа Сону такая детская; сколько бы ему ни было лет, он пропитан этой лёгкостью, наивностью, вызывающей горькие слёзы. Его хочется защищать до самого конца времён. Как Сонхун и привык — от себя в том числе. Телу, тем не менее, на столь высокие порывы души немного плевать, ибо оно само изнывает по большему: бёдра инстинктивно подаются то вперёд, то назад, набирая амплитуду, касаясь бедёр Сону; сквозь домашние штаны он наверняка чувствует больше, чем Пак через уличные джинсы. Но у обоих получается до стиснутых зубов, до боли, прочно связанных узлов, гуляющих желваков при сильном смыкании челюсти. Сону жмурится, представляя, как далеко они могли бы зайти, — и он готов молить, чтобы Сонхун, в конце концов, снял лишнее и отбросил подальше. Ким себя не контролирует, всё получается само по себе: запускает пальцы в густые чёрные волосы, реагируя на необычную, непривычную силу старшего. Ту, которую он так долго скрывал. От этой стороны Сонхуна, открывшейся перед ним, Киму проще растаять — это он и делает. — Пожалуйста, пожалуйста, — шепчет младший обжигающе, — хён, умоляю, стань ко мне ближе. Я не могу терпеть больше ни секунды… Полюби меня… Мне так далеко… М-мне надо ближе… Ближе… Тонкие пальцы поддевают резинки домашних штанов. Сонхун ещё раз сталкивается со взглядом, читая в глазах грани просьб с требованиями и не терпимостью расстояния между ними; пожалуй, единственное, что Сону не в силах выдержать. Перед старшим он оказывается совершенно безоружным, и Сонхун уговаривает себя не смотреть на его покрасневшее лицо долго. Процессу нужно позволить идти, иначе Пак умрёт от остановки сердца при виде его красоты. Страшно даже признать её вслух, произнеся. Была ли безупречность Сону проблемой всё это время, или дело в том, что больно делало осознание… Того, какая у Сону (которому, как назло, досталось столь изящное, манящее к себе жадные взгляды тело) оказалась светлая, нежная, точно первый снег, душа. И что она заперта в этом хрупком сосуде, позволяющем другим людям, включая Сонхуна, смотреть на него, желая, как на животное. Он ведь так старался разглядеть только эту самую душу; услышать, как она тянется, но всё равно в конце концов закончить разложенными на полу, тяжело дышащими с перерывами на попытки задохнуться и желающими большего. Почему все дороги приводят к тому, чтобы стать единым целым со святым, святым совсем не являясь? Сонхун боится испачкать. Боится запятнать его белый оттенок, его суть своей, маркой и испепелённой разочарованием. Потому что Сону как мечта, которую нельзя замарать горем. Сону ведь для него — всё. Жутко не быть исключением из толпы, которая хотела бы Кима и его тело себе, но в этом обратная сторона его природного очарования, верно? Сонхун всего лишь не исключение вкупе с «не раз очарованным». Он один из, которому посчастливилось побывать любимым столь замечательным мальчиком. Но. В глубине души старший, как бы себя ни уговаривал, даже трепетно раздевая своего любимого ребёнка, всё ещё себя за это ненавидит. За то, что помимо тихой, словно горная речушка, никак и нигде не выходящая в океан, любви позволяет себе лишнего. Позволяет себе не только оберегать, но и страстно его хотеть. Сонхун пытался стать родителем, но в том-то и дело, что он им никогда не являлся. Словно рождённый ему парой, любовником, он бы явился к нему в любом виде и всё равно бы ощутил чувства, заходящие гораздо дальше. И продолжал бы себя презирать. За то, что он, далеко не святой, может делать с ним, столь чистым, чуть ли не полупрозрачным, такие вот вещи. Никто не смеет прикасаться к Сону, никто не смеет его обижать. И Сонхун чувствует себя последним, кто имеет право ступать на этот никем не протоптанный снег. Последним, кто может смотреть на белый холст в виде впалого живота и синеватых вен, чьи запутанные переплетения видно выступающими сквозь прозрачную кожу на рёбрах. Пусть он знает, что мальчик давно не невинен, что ему уже тридцать, а не тринадцать, складывается впечатление, что поистине невинности может лишить только близость с тем, кого по-настоящему любишь. Потому как всё остальное — просто неправда. Пальцы обхватывают тонкую талию, большими сильно нажимают на точки над тазобедренными косточками, мигом обхватывают целиком — настолько ладони большие и всегда таковыми были. На фоне пола покрывающее кожу кругом прикосновение заставляет почувствовать невиданную волну тепла. Какой же он маленький рядом со старшим, Сонхун всё объемлет. От силы нажима, вопреки перебинтованной руке, Сону осознаёт кое-что. Вдохнуть получается без выдоха, с громким свистом заглотить воздух и почти задохнуться. Сонхун слегка отстраняется, но продолжает нависать над младшим, когда тот умоляет расстегнуть ремень. Пожалуй, самый страшный для Пака момент. Страшный в мысли не остановиться, когда черта безопасности будет пройдена. Сонхун испытывает невероятную ответственность за его чувства. А о своих, как и всегда, забывает. Зато о них помнит Сону. Он осторожно касается кончиками пальцев незаживших фиалковых синяков на паковском лице и исполняет своё желание — тянется, чтобы снять поцелуем непроходящую боль, приподнимаясь на локтях, хотя именно Сону с минуты на минуту будет нуждаться в том, чтобы боль от новых ощущений сцеловывали уже с его тела, извивающегося под другим. — Помнишь, я говорил, что хочу, чтобы ты был моим первым? — шепчет в перерывах между поцелуями Сону, придерживая скулы хёна невесомо, едва ощутимо, только чтобы сохранять чувство неразрывной связи и ласки, которая разрастается под кожей цветами бесконечной красоты. Раньше Сонхун сцеловывал синяки, зализывал раны на теле — он ли? Настала очередь Сону, даже будучи ничтожным, сделать то же самое в ответ: отплатить всем тем добром и любовью, которую Пак никогда не растил для себя, но сохранял живой для него. Сонхун поджимает губы, чувствуя, как что-то в его грудной клетке не просто хочет умереть — оно плачет от того, как же сильно хочется жить вот так, вместе с Сону в объятиях. — Я всё ещё так думаю… И буду думать всегда.Желание, которое нельзя исполнить.
— Для меня не может быть ничего лучше…«Ведь всё исчисляется лишь твоей любовью».
А она безгранична. Пальцы ощущают, как под ними щёлкает пряжка, как вниз шипя отходит молния. — Тебе необязательно быть нежным, хён… — предупреждает младший, чувствуя, что готов. Позволь себе всё, что захочешь. — Я не смогу по-другому с тобой, Сону. Потому как при одном взгляде на младшего нежность полнит рёбра, переливает содержимое крови, наполняет кости изнутри, заставляет трескаться, расходиться по швам, прекращать быть человеком, а быть лишь мороком, который ходит за Сону и ему же принадлежит. Избавившись от лишнего, Сонхун осторожно разводит ноги мальчика повторно, подтягивая его под себя плотнее, когда придерживает под розовеющими коленками. Ким инстинктивно поджимает живот, ощущая, как тот чуть ли не начинает дымиться, задерживает дыхание в предвкушении, а мышцы по-приятному каменеют из-за лёгкого волнения, когда он ощущает, как собственные бёдра оказываются приподняты, касаясь сонхуновской кожи; как на ней, чувствительной и отзывчивой, сами по себе остаются отпечатки чужих пальцев, которые никто не стремится запечатлеть проходящими татуировками нарочно. Но Сону не против. Он хотел бы оставить себе всё, что от Сонхуна. За окном тарабанит дождь, которым полнился весь август (или же просто настолько сильно похожий на него сезон). Вопреки тому, что за окном промозглый декабрь, на улице, доступной памяти Сону, неимоверно тепло. Пускай холод лижет кости, от накалённости внутри Сону греется, как от вечного двигателя. Везде он теперь будет видеть август — и в году Сону августов будет двенадцать. Ибо все до единого ассоциируются со свалившимся на судьбу столицы проливным дождем — а значит с ним. Сонхун такой же полный любви и печали вперемешку, как и сам небесный плач. Сону видит перед собой, как дёргается выступающее адамово яблоко, напоминающее картину (впрочем, на чудеса, заслуживающие отдельного места в галерее, можно разобрать любую часть хёна — весь он идеален для Сону с головы до пят), когда он сглатывает комок нервов, заставляя тот снова провалиться куда-то вниз, вместе с сердцем кубарем ухнув в пятки. Сонхуну, наверное, было относительно проще сдерживать себя раньше, но не сейчас, когда он направляется вперёд медленно, подрагивая от накопленного потенциала; уворачивается от желания сделать всё резко и быстро. Нельзя — сам себя уговаривает, а Сону принял бы всё что угодно, любое поведение. Просто хён никогда не воспользуется этим с плохой стороны. Он лучше насупит на горло себе и сдержится. Остановится, даже если Сону попросит в самом разгаре процесса. Вот бы он заставил остановиться сейчас… Грудная клетка проваливается вместе со всем замком из ребёр куда-то вниз и в небытие; валится, как песочный замок от удара волн, когда Сону пытается не позволить сжавшему низ живота возбуждению разорвать его хрупкое тело в клочья. Он крупно дрожит, особенно сильно, когда Сонхун крепко сжимает столь любимую талию в сильных пальцах, несмотря на руку, которая сильно травмирована и, спрятанная в бинтах, вот-вот окрасится кровью из-за нажима; чего делать так же, как и многие вещи, нельзя и не стоит вовсе. Ким переживает о здоровье старшего и с заботой хочет попросить его быть осторожнее, но. Вместо этого выпускает только хриплый, заглушенный дрожью стон, сильно жмурясь, когда Сонхун легко подаётся вперёд. Это не напоминает толчок — он не рваный и совсем не грубый, а сам момент, когда старший проскальзывает в тело младшего частью своего, — донельзя осторожный и обходительный. Хён, терпящий из последних сил, старающийся никуда не спешить, оказывается внутри даже не вполовину, а пробно, на какие-то сантиметры, но этого Киму достаточно, чтобы воспылать в благословенном пламени. Так хотелось ощутить его внутри полностью. Так хотелось обозвать хёна своим. И только. Но, на самом деле, и без телесной близости они уже неотвратимо принадлежали друг другу. Младший рассыпается и чувствует, как от новых ощущений, удовольствия, что он пробует теперь и с кем не испытывал прежде, начинают слезиться глаза, но сдерживается до последнего, чтобы не напугать своего старшего подобной реакцией; он боится, что когда Сонхун, который не может видеть его слёз, их заметит, всё прекратится. А он не хочет, чтобы эти минуты Рая заканчивались. Сейчас даже любая боль покажется ему наградой, лишь бы это счастье причинил ему Сонхун-хён. Но телу, как и разуму, нравится то, что происходит. Сону хочется ещё. Тело требует большего, и Ким едва ли сдерживается, чтобы не захныкать, но в конце концов, зацепившись за плечи старшего, подаётся бёдрами навстречу. Сонхун чуть отступает, не позволяя мальчику сделать самому себе больно. Он выдерживает время, чтобы Сону успел привыкнуть и не ощущал дискомфорта от того, что на него свалилось всё сразу. Входит безбожно медленно, почти не продвигаясь по длине, что напоминает Сону сладкую пытку; пару раз отстраняется, позволяя мальчику взять передышку, и, снова подступая к кольцу мышцы, заполняет его собой всё больше и ближе, чтобы сказать «до краев». Сону бьётся под ним от ощущения невероятного возбуждения, которое, ко всему прочему, ещё и подпитывают ощущением наполненности. Оно задевает гораздо больше участков, чем очевидные интимные: пылает всё тело, каждая его частичка, как будто Сонхун владеет не какой-то маленькой частью, а каждым сантиметром. Не зная, за что схватиться, ведь на полу не сыщешь простыни, Сону борется с судорогами в конечностях, пытаясь позволить запредельному чувству единения с любовью всей своей жизни выйти наружу. Выразить его. — С-Сонхун… Х-хён… Подожди… Вдох. Выдох. Оба надрывные. Он в шаге от того, как всё закончится, ведь «хорошо» вот-вот достигнет своего предела позорно быстро, но терпит из последних сил, потому что хочет продлить ласки. Ноги широко расставлены, пальцы пытаются найти утешение, чуть ли не ломаясь в наслаждении, когда одна рука Кима, находя временное успокоение, переплетается с перебинтованной сонхуновской; здоровая продолжает крепко сжимать талию. Прорисовывающийся пресс западает в обратную сторону, всё тело напряжено в попытке сохранить самоконтроль; Пак в шаге от того, чтобы сорваться и отпустить себя, позволив телу повести себя грубо и порывисто в отношении Сону, но нельзя. — Я… Я ведь красивый?.. — Очень, Сону. И медленные движения продолжаются. При каждом новом порванном вздохе и чуткой реакции Кима на его движения предохранители Сонхуна потихоньку начинает срывать в сторону телесного, а это и есть то, чего старший так боялся. Сонхун уговаривает себя, что всё ещё способен держать себя на цепи, не позволять сорваться и делать что-то быстро и, разумеется, неправильно. Что, если тормоза сорвёт и он не сумеет остановиться, когда нужно? Что, если сделает ему больно? Что, если одновременно с этим умрёт в счастье от близости прямо здесь? Тело требует своё, как изголодавшийся зверь. Пак слишком долго хотел Сону себе. И от этой мысли чувствовал себя грязным, отвратительным, недостойным жить. Мозг уверял, что это с их разницей в возрасте и статусе не может быть правильным ни капли; люди уверяли, что Сонхун сходит с ума и правильно делает, что не видит в этом ничего хорошего. И одна лишь душа — чернильная, спорная, перекошенная стрелами, которые в неё столько раз пускали окружающие люди, — тянется к Сону из последних сил. Сонхун входит до конца. Сону затыкает рот обеими руками, пока его вдавливают в пол, и нуждается в том, чтобы его крепко обняли. Пак никогда и ни за что не подошёл бы к нему, проблесни Сону хотя бы минутным отторжением или отказом, но всё это время он стремился сам. И вот теперь, когда они у порога того, что Сонхун может воспринимать исключительно как свою слабость, как грех между ними, но в то же время самое заветное из желаний младшего, опытный, взрослый мужчина отбирает у себя право на ошибку. И только одно касание Сону сбивает с глаз помутнение. Кончики пальцев снова поглаживают синяки, почему-то позволяя позабыть о боли. Замерший секунду назад, он может продолжать движение более уверенно. Хорошо настолько, что тело готово рассыпаться на мелкие частицы, каждая из которых потянется к Сонхуну, чтобы окончательно с ним слиться. Липкость, растянутость мёда, граничащего со слоем дёгтя, когда Пак растягивает процесс, двигаясь непомерно медленно, но наконец-то входя и выходя от начала и до конца. Он замирает внутри младшего, проводит так пару секунд, которые длятся чуть ли не вечность, чтобы позволить ему привыкнуть, — и, снова готовый отстраниться, почему-то не покидает целиком. Сону задыхается. Ему мало воздуха и ещё меньше Сонхуна, а его надо только в лёгкие. Дышать им. Он так сильно, так сильно… Сонхун осторожен, нежен и ласков: гладит кимовские щёки, следит за малейшей реакцией, чувствует его тело собственным. Наконец-то Сону получает желаемое, ощущая, как внутри него пульсирует плоть, как они становятся одним человеком, так как он готов принять сердце Сонхуна вместе со всей его болью и разбитостью, не боясь порезаться о его осколки сам. Сквозняк щекочет рёбра, но Сонхун накрывает тело своими огромными ладонями, заставив забыть о холоде. Придерживает оба бока, помогая младшему двигаться. Сону тщетно пытается стереть влагу с глаз, пока у него позорно дрожат колени, обвивающие талию старшего; он наверняка это чувствует. Чувствует, как тело под ним отдаётся полностью, плавится, просит себя прикончить, но и любить как никого прежде. — Хён… Сонхун-хён, — Сону откровенен в своих чувствах, как и в том, что каждая секунда поднимает его выше к небу. Он не увидит с этого ракурса, но может представить и увидеть отражение в неблестящем потолке: как изгибаются лопатки на худощавом, но подтянутом теле старшего, когда он вдавливает Кима в поверхность пола, и как потрясающе выглядит в этой роли. Какой он красивый и без того, но насколько ещё более неземным становится, когда не скрывает свою любовь, а не может сдержать её, когда та оседает и распыляется дрожью с кончиками ласкающих пальцев, целующих губ. Как проступают его позвонки. Ощущать его преобладающий над собственным вес — восьмое чудо света. Сону делал бы это с ним так до скончания времён. От ощущения наслаждения и счастья от близости со старшим Ким вот-вот расплачется; в невозможности сдерживать слёзы он пропускает моменты, когда они, блестящие, проступают из щёлочек глаз окончательно выдавающе. Сонхун, сцеловывающий капельки пота со лба, скул и тоненьких липких век, проводящий губами по переносице, оставляющий касание ими же в уголке губ, пугается это реакции. — Сону… — шепчет старший, — тебе больно? Он тянет младшего на себя, помогая ему оказаться в вертикально положении, и именно этим жестом избегает того, чтобы Ким закончил их близость, дойдя до предела. Смена позы помогает немного отстрочить подступивший оргазм, но вместе с тем нарастить давление. И уже спустя мгновения Ким находит себя обнаженным и безоружным — на таком же Сонхуне — открыто сидящим у него на коленях. Обвивает шею и сам медленно двигается, чувствуя, как может поучаствовать в процессе. Сону прижимается всем телом и отвечает на прозвучавший ранее вопрос: — Н-нет, — Сону не хочет, чтобы он замирал, лишь бы он не останавливался. — Просто я счастлив, что мог быть к тебе ближе… — шепчет мальчик, положив голову тому на плечо и выдыхая в кожу. И обнимает с такой силой, будто вот-вот потеряет навсегда. Впалый живот трётся о рельеф пресса, грудь о грудь, и Сону сильно прикусывает губы, когда чувствительные бусинки сосков цепляются за такие же, напухшие и выступающие хёна. Сонхун сжимает ладони крепче, помогая насаживаться. И при таком контакте Ким всё ещё чувствует, с какой силой бьётся сердце старшего. Раньше казалось, что оно не бьётся не потому, что у Сонхун-хёна не было чувств, а потому, что он столбенел от их переизбытка и испытывал остановки каждую секунду, проводимую вместе. Но теперь физиология заставляет двигаться — снова биться, разгорячённо выдыхать прямо в губы, в шею, уши. Молить не останавливаться. И открывать свои чувства, выставляя их в первозданном виде. Не то чтобы Сонхун искренне желал быть счастлив — он изначально не считал, что заслуживает того счастья, ради которого живут другие люди, но. Он лишь хотел, чтобы кто-то был нежен с его горем. И Сону был, одаривая любовью каждый шрам, каждый синяк поверх, как будто все встречающиеся на пути его губ неровности были очередным, нелишним подтверждением красоты. Страданий за спиной старшего было достаточно, чтобы они выглядели в глазах Сону как медали. Сону ведёт тонкими пальчиками вниз, ощупывая спину и считая родинки по памяти; было достаточно посмотреть всего раз, чтобы запомнить их расположение. — Я люблю тебя, — шепчет он, утыкаясь в шею старшего, не распуская рук и не открывая глаз. Сону жмурится до белых точек перед ними, вышёптывая криком: — Я так сильно люблю тебя… В конце концов Пак осторожно заваливает обратно на спину, придерживая над полом. Прежде аккуратные движение, лишённые резкости, нарастают в своём темпе и амплитуде. Он обретает достаточно смелости, чтобы дать Сону то, что он так долго хотел. Сонхун никогда не разговаривал на одном языке со своим мальчиком. Его языками выражений любви не были слова или физическая близость — ими были поступки, внимание, время. Столько жертв положил, чтобы Сону, которой говорил на совершенно другом языке, всё равно не смог воспринять его жесты любви сполна, потому как просто не понимал. Но сегодня — день, когда он заговорил с Сону на одном языке. Сонхун утыкается в ключицы, продолжая двигаться более сильно; Сону по-прежнему обнимает крепко-крепко, чувствуя, как тяжело становится дышать. Трение плоти о чужой торс делает своё дело, оставляя жалкие секунды. Воздух Сону больше не нужен, как и оставшиеся секунды. Завтра Сонхуна здесь уже не будет, или он сделает исключение, решив остаться? Сону слышит, как он дышит, когда, слезая с него, тянет руку, чтоб осторожно накрыть оставшейся частью пледа, на что Ким недовольно фыркает, намекая, что укрываться при таком раскладе лучше вместе. Так они лучше сохранят общее тепло. И Сонхун соглашается. Он притягивает к себе под бок, чтобы крепче обнять, укрывшись вдвоём. — Прости, что не могу дать тебе ничего больше этого пола, — и это звучит сильнее любых признаний в любви. Хёну было нечего отдавать, кроме своей жизни, но он был готов отдать всё, что есть. Жизнь с холодным Пак Сонхуном ни одному человеку не показалась бы идеальной: постоянные переезды, его неумение заботиться о себе, разбивающее душу напускное равнодушие ранит, хотя особо чувственный понял бы, что за этим непробиваемым панцирем скрывается что-то большее. И Ким догадывается, почему его девушка, по рассказам Чонвона, так часто с ним ссорилась, пока всё не дошло до расставания. Но для Кима это значит только одно: они любили друг друга недостаточно. Зато Сону иначе. Сону сильнее. Сону в мириады раз. Сону безоглядно и безусловно, даже если его не будут в ответ. Ах, нет, всё-таки есть повод. Просто за то, что Сонхун — это Сонхун. Пожалуй, единственное и самое главное условие. После произошедшего вчера инцидента, приведшему к тому, что руку старшего почти оторвало, вскоре за ними, возможно, приедет полиция. Может быть, даже завтра. Или Сонхун исчезнет первым. Или тоже самое сделает вслед Сону. Но разве это важно, когда они — в сегодня? — Я постоянно думал: а как бы было, — шепчет он, уткнувшись в шрамированную кожу хёна, — если бы ты меня по-настоящему любил? — и ощущает, как размеренно он гладит по волосам, успокаивая. — Но сейчас понимаю: к чему допуски и домыслы о другой Вселенной, когда ты мой уже в этой? Этого никто не сотрёт и не изменит, Сонхун. Они не ходят на свидания, да и никогда не пойдут, но даже зная это, Сону не собирается на них с теми, с кем мог бы. Откладывает всё на потом, веря, что впереди целая жизнь с другими, которая не стоит и дня, проведённого вместе с Паком. Ему проще потратить очередную ночь на письмо или стих, которые спрячет в стол, посвящённые хёну, ибо только он заставляет испытывать всё сразу — и низкое с его точки зрения, и возвышенное. Они снова на полу, в объятиях друг друга и беззвучных признаниях в том, что до завтра могли бы подарить друг другу целый мир. Сону не знает, что ждёт в следующую дату календаря, но интуиция подсказывает, будто бы и ничего хорошего. За окном тарабанит дождь, на плите до сих пор включён огонь конфорки, и это заставляет поверить в то, что столь ценный в жизни обоих момент никогда не закончится. Вот бы из-за этих игр произошла утечка газа и они умерли вдвоём прямо здесь и сейчас. Но. Пока они навязчиво следят за секундами, время стоит на месте, не двигаясь. Оно не терпит наблюдателей. Сону ластится к своей любви, стоившей ему целой жизни и возрождения, встречает ответное тепло. Но ему больше ничего и не надо. Соглашаясь быть слабым, отдыхая под боком хёна на дне Вселенной лишь за тем, чтобы быть вместе с ним, пускай её дном оказался девятый этаж, где его квартира, без сил Сону тянет к нему ладонь. Он вспоминает, как сильно старший сжимал его талию, из-за чего простреленной насквозь рука могла пострадать дополнительно. Желая проверить, нужна ли плохо заботящемуся о себе хёну помощь, Ким медленно разбинтовывает ладонь, которую тот послушно позволяет обхватить. Сону надеется, но сомневается, всё ли с ней в порядке после того нажима. Слой бинта снимается один за другим, по кругу покидая обрис ладони и позволяя ей стать меньше — такой, какой она была прежде. И видит на месте сквозной дырявой раны от пули, которую хён получил на днях, чистую ладонь, которая не заставляет его испытывать ни толики дискомфорта. Любовь лечит, не так ли? Да, раны зажили; август, ассоциирующийся с Сонхуном, — это всё, как сплошная прочная дверь. Его обманчивый знойный мороз на месте декабря сплетает всё в ледяной кокон, чтобы обмануть, превратив в зеленеющую лозу. Связать и поглотить целиком. Август в жизни, как и Сонхун, бывает моментами, а ещё…Целым годом, который никогда не закончится.
«Главное, что тебе больше не больно», — Ким улыбается этим мыслям, позволяя себе насладиться отведённым друг другу временем, переплетая пальцы, крепко сжимая, пока изредка рассматривает зажившую за день ладонь старшего.