рэп между твоих губ

В клубе очень шумно и людно, Ханбин еле протискивается через толпу вслед за Чжунэ. После одного предложенного им шота он уже забывает, зачем и почему сюда пришёл, но его упрямо тянут дальше, на второй этаж к столикам. Компании нет, они сами себе компания. Чжунэ заваливается на маленький диванчик в углу, разливая на себя какой-то коктейль, закатывает глаза, но выясняет, что слишком пьян, чтобы отреагировать как-нибудь ещё. Ханбин стоит на месте, прямо перед ним, будто потерянный в океане айсберг. — Чего встал? — Чжунэ приподнимает бровь и хлопает по дивану рядом с собой. — Долго так не простоишь, а в твоём состоянии тем более. Ханбин покорен, им приносят коктейли. — А какое у меня состояние? Чжунэ щурит глаза, оценивающе оглядывая, и откидывается на спинку дивана. — Пока что никакое. Но скоро мы это исправим. Ханбин думает, что никакое состояние у него по жизни, и это вряд ли возможно исправить парой-тройкой шотов за барной стойкой в сопровождении томного голоса бармэна или слишком красивой для отношений девушки по правую сторону. Но ничего не говорит. Они на самом деле не настолько хорошо друг друга знают для таких откровенностей. Чжунэ учится на другом факультете, Ханбин — интроверт и одиночка. Точек соприкосновения почти нет, но Чжунэ умеет хвататься за любые, даже призрачные возможности. В клубе очень людно и шумно. Ханбин ёжится от громких, разрывающих воздух басов, а ещё от навязчивого голоса Чжунэ под ухом, который не то возникает, не то бубнит. Ханбин восприимчивый и поджимает губы, бросая на него взгляды. Ему неловко до тошноты. Чжунэ странно прилипчивый, будто специально навязывается на проблемы и кулак промеж глаз. Возможно, понимает, что с ним Ханбин уж точно не сделает ничего в ближайшие месяца два, поэтому так легко и расслабленно обнимает его за плечи и пьяно дышит в ухо. Ханбин выдавливает себя из себя, глушит алкоголем ощущения пространства, чтобы хотя бы в этом состоянии суметь сказать пусть и грубое, но логичное «нет». — Вот мне и сказали, что лучше всего прийти сегодня, — продолжает Чжунэ. — В конце концов, когда ещё увидишь выступление Бобби. А он рвёт толпу не по-детски. — Бобби? — Ханбин поворачивается к нему так, чтобы не касаться губами его щеки. Чжунэ усмехается. — Я знал, что ты заинтересуешься. Ханбин не верит. Потому что у него нет на то никаких причин. Но снова ничего не говорит. Взгляд цепляется за сцену на первом этаже. Она совершенно маленькая, для группы из трёх человек так точно. Если Бобби не соло артист, тогда Ханбин не знает, как он сможет порвать толпу с таким маленьким пространством. Но аппаратуру готовят. — А кто это? — он старается не поворачивать голову лишний раз, чтобы не дать тем самым никаких глупых надежд. Чжунэ снова усмехается. — Бобби-то? Рэпер. И больше ничего. Будто Ханбин сам без слов всё понимает. Будто у него теперь есть причины здесь находиться. Будто у него есть причины благодарить Чжунэ. Наверное, он больше не будет открывать свой плейлист кому попало. Чжунэ — не кто попало, но явно не тот, кому следует доверять ключи от своего личного пространства. Он наконец перестаёт наглеть и прижиматься так сильно, будто думает, что после его слов Ханбин сам сядет к нему на колени. Они ждут. Ханбин — выступления, Чжунэ — Ханбина, и оба не знают, когда смогут снова начать дышать. Чжунэ с потускневшими глазами, топит себе в стакане и мечтает лечь на дно. Ханбин — уйти отсюда поскорее, но кое-что удерживает его, тянет за собой подобно привязанному к ноге камню (вероятно, на дно). Он бросает взгляд на Чжунэ — одно его существование невыносимо. Невыносимо пугающе. Они заканчивают бороться вслепую. Точнее, Ханбин решает растопить вековые льды и будто бы случайно касается его руки, а потом будто бы случайно бросает на него взгляд. Совершенно другой взгляд. Весна от него в груди не зацветает, но лёд трогается так точно. — Я же был прав? — только Ханбин не знает, правильно ли поступил, потому что уже спустя секунду Чжунэ подаётся ближе и пьяно усмехается. — В твоём плейлисте столько хип-хопа. Чжунэ хип-хоп не нравится, он это точно знает. И ему не нужны ни плейлисты, это подтверждающие, ни тем более слова. По нему это видно. — В моей жизни столько хип-хопа, — поправляет Ханбин и делает глоток. Чжунэ улыбается так, будто хочет ответить ему что-то очень смущающее, но смущается сам. Спустя ещё минут десять Ханбин понимает, что пьяным выносить музыку и басы намного легче, и она даже начинает вроде как нравиться. На сцене заканчивают устанавливать оборудование, и он то и дело бросает туда нетерпеливые взгляды. Бобби оказывается невыносимым тоже. До помутнения зрачков, до замкнутого в горле дыхания, до слёз, как бы это откровенно ни звучало. Ханбин чувствует — его нутро просто не сможет принять его, его сущность не перенесёт этого. Бобби — неизлечимая болезнь. Бобби — чума. А внутри Ханбина уже происходит эпидемия. Он врывается, не спросив, грязными ботинками пачкает порог и сразу посылает его куда подальше, а потом прижимает к себе, будто не отпустит никуда и ни за что, и Ханбин ловит диссонансы сухими от недостатка дыхания губами. Бобби впивается в него словами, едкими, жёсткими, но такими лёгкими. Он бросает слова им в ноги и говорит не поскользнуться. Он бросает слова им в лицо и говорит не задохнуться к чертям. Он впивается в него мягкими шипящими, но эта мягкость расплывается грязным пятном на футболке. Лёгким, быстрым, нещадящим рэпом, сбивающим с ног последнюю причину быть живым. Одновременно с этим давая причину жить. Она в лирике — не целиком и полностью. Его взгляд говорит идти вперёд. Его произношение говорит не сдаваться. Его жесты говорят плевать на всех, кто идёт против тебя. Он говорит — по-своему, по-живому. Он врывается и с порога заявляет, что теперь будет жить здесь. Ханбин покорен, но в этот раз он говорит ему идти куда подальше, а потом прижимает к себе, будто не отпустит никуда и ни за что. Абсолютная гармония. Они слышат друг друга даже на таком расстоянии. О Чжунэ он вспоминает, только когда он трогает его за плечо. Ханбин, вероятно, всё ещё в прострации и часто моргает, чтобы наконец увидеть перед собой расплывчатый силуэт. — Он закончил? — Минут пять назад, — кивает Чжунэ. Растерянно и немного напугано, но держится уверенно и не подаёт виду. — Я долго так сидел? Он только кивает. Ханбин всё ещё ловит отходняк, ещё Бобби — взглядом. Ему кажется, что больше он не сможет без него жить. Уже спустя долбанных десять минут Ханбин понимает, что не в состоянии вынести слишком навязчивое общество Чжунэ, поэтому еле как вырывается, хмурясь и отшучиваясь, говорит, что выйдет покурить. Чжунэ усмехается, возвращая взгляд к сцене, где уже готовится к выступлению новый исполнитель. Когда Ханбин скрывается в толпе на первом этаже, до него доходит: — Но ты же не куришь! На улице прохладно, ветер чутко обводит силуэт. Куртку Ханбин забыл за столиком, поэтому иногда обхватывает озябшие плечи и поджимает губы, но в целом чувствует себя гораздо лучше, чем в баре. Звёзд уйма. Странно, что их видно в городе. Ханбин поднимает голову, опираясь спиной о кирпичную стену, и улыбается. Облегчённо и свободно — вдох, полной грудью. Это даже в состоянии спасти вечер. — Ну что ж, это было неплохо, блять! — Ханбин вмиг открывает глаза и настораживается, едва слышит громкий голос у двери в бар. — Это точно, — намного тише, чем первый. — Долго ещё здесь будешь? Джевон сказал, что заберёт нас отсюда. — И сколько нам его ждать? — звук зажигалки. Ханбин чувствует себя предателем. — А хрен его знает. Я пойду позвоню ему, ты не теряйся. Круто отжёг! Когда голоса стихают, он снова закрывает глаза. чтобы выдышать из себя всё бессмысленное волнение. Ханбин не вор и не мошенник, так что же так бешено бьётся сердце в груди? возможно, потому что второй голос показался ему даже слишком — слишком — знакомым. Но он не успевает додумать эту мысль. — Будешь? — раздаётся над ухом. Он не смеет открыть глаз, посмотреть, не смеет даже шелохнуться, будто боится отпугнуть. — Эй, ты чего? С тобой всё нормально? — Да? Ханбин поворачивает к нему голову и забывает, кто он такой. (Бобби оказывается невыносимым тоже. Именно поэтому его сердце так бешено бьётся). Он сверлит его глубоким взглядом, немного насмехающимся, но ему можно. Чёрт возьми, ему действительно можно всё. Ханбин чувствует себя настолько бессмысленным, что готов стереть костяшки в порошок. — Ну так будешь, нет? — ещё раз. — Не курю, — хрипло. Он замечает и усмехается. (Но ему можно). — Это правильно, — улыбается. Ханбин уже не решается взглянуть, сердце и так на грани разрыва. — Мне вот тоже нельзя. Точнее, Рэсон так говорит. Я же рэпер, а рэперам как снайперам, по работе не положено. Ханбин усмехается. Ханбин готов смеяться бесконечно. — Я слышал тебя. Он затягивается. Забавно, а ведь Ханбин ещё ни разу не назвал его по имени. — И как тебе? Пожимает плечами. Возможно, делать вид, что тебе всё равно, намного лучше, чем показывать, как ты безмолвно сходишь с ума. Но он предпочтёт думать, что это отравляющий запах сигарет — это всё он, точно. Бобби тут не при чём. — Охуенно, — выдыхает. Кажется, вместе с этим и всю свою жизнь — ни больше, ни меньше; именно столько смысла и вкладывалось. Он улыбается, точнее, усмехается, (точнее, сводит его с ума), тушит бычок о стену совсем рядом с его головой и поднимает взгляд глубоких карих. — Шёл бы ты отсюда. Местечко, честно говоря, паршивое. А директор долбанная шавка. А ещё тут курят, — Ханбин многозначительно приподнимает бровь. — Ну, я имею в виду, — усмехается, — дурь курят. Я, конечно, не особо против таких вещей, но только в домашних условиях. — Отчего же? Пожимает плечами. Ханбину кажется, что всё это происходит не с ним. — Мне кажется, это личное. На мгновение — всего на мгновение — Ханбин перестаёт соображать и не успевает воспринять эту фразу в контексте. Именно поэтому спустя несколько часов, уже в постели, минуя не совсем приятное расставание с Чжунэ и возвращение домой, он будет вспоминать её, прокручивать в голове из раза в раз, смаковать и губить себя этим; и оно будет проникать в него словно яд, распространяться по телу. И вот он уже не в состоянии не думать о нём. Ханбин моргает. Бобби всё ещё непозволительно близко улыбается. — Так вот, — продолжает он. — Бар «Dye» намного лучше. Подкатывай как-нибудь. Он сглатывает. — А ты там будешь? — Я там каждые выходные. А потом он подмигивает и, кажется, тем самым взрывает целую вселенную. И, кажется, поэтому звёзды будто падают на их плечи, пространство сужается, а Ханбин будто расщепляется на атомы. (Бобби оказывается невыносимым тоже. И его сердце объявляет тревогу). Он даже не успевает заметить, как остаётся один. Вероятно, это запах лаки страйк, пота и парфюма, оставшиеся головокружительным напоминанием о том, что он был. Чжунэ вылавливает его у выхода, хватая за руку и чуть притягивая к себе — дальше не разрешает уже Ханбин. — Так ты же не куришь? — выдыхает забитое и уставшее ему в лицо, и в этом столько жалости, что он едва может выдержать натиск. — Да, — чешет бровь; тянет время, чтобы придумать ответ. — Я не особо этим увлекаюсь, но могу раз в месяц. Я так подышать вышел. Чжунэ недоверчиво прожигает его взглядом, но поздно, Ханбин уже прожженный дотла. Он вытаскивает свою руку из ослабевшей хватки и возвращает взгляд. — Идём домой? Местечко, честно говоря, паршивое. Чжунэ не отвечает, только протягивает ему куртку. Идут они молча, плечом к плечу. Будто не в клуб сходили, а обезвредили бомбу замедленного действия. Но правда, если бомбой звался бы Бобби, то он ни капельки не соврал. Он поднимает взгляд наверх — звёзд уйма, странно, что их видно в городе. Наверное, в этом всём виноваты они.