рэп между твоих губ

— Ханбин! Просыпайся уже. В помятое лицо летит какая-то белая футболка и тут же падает, завернувшись под кровать; Ханбин сомневается в её свежести. Юнхён выглядит чем-то взволнованным, мельтешит по комнате, собирает со стульев, кроватей и с пола разбросанные вещи и кидает их в шкаф, тут же закрывая дверцу, совершенно не заботясь о том, чтобы их хоть как-то сложить. Но Юнхён такой почти всегда, поэтому он никак не реагирует. Только немного потягивается и отрывает голову от подушки. — Сколько времени? Какой сегодня день? — голос хриплый спросонья, в голове какая-то кутерьма, собранная из расписания, домашки и обрывков прошлой ночи. — Об этом я и говорил, — бубнит Юнхён, сметая с рабочего стола кипу бумаг. Пара листов его недописанной курсовой мягко ложится на недавно брошенную футболку. — Ты совершенно потерян во времени, не знаешь даже, какой сегодня день. Не организован, не собран, расписание всегда узнаешь у меня, не готовишь ни домашку, ни еду. — Он всё-таки поднимает листы с пола в хаотичном порядке и бросает кроткий взгляд на написанное. — Видишь? Ханбин садится в кровати и проводит рукой по лицу. — Вижу только мою курсовую, к которой ты относишься неуважительно. — Это даже курсовой назвать нельзя, это просто пыль. — Об этом я и говорил, — усмехается Ханбин. Он не хочет думать, что повлияло на такого утреннего Юнхёна, потому что обычно яда и поучительных наказаний в нём в разы меньше. Может, какая-то девушка его отшила, а он уже написал за неё реферат. Солнце напоминает о себе, впиваясь лучами в его отёкшее лицо, проходясь по глазам, припозднившееся на сегодняшнее утреннее разбирательство. Он закрывается ладонями и тихо мычит от яркого света. Только этого не хватало вдобавок ко всему. — Так какой сегодня день? — приоткрывая один глаз. Так он может видеть вставшего посреди комнаты Юнхёна с зажатыми листами курсовой в руках, с таким сердитым видом, будто Ханбин прогулял три урока и не съел котлеты в столовой. — Воскресенье. — И ты ополоумел в воскресенье? С чего бы это, блять? В него летит ещё одна футболка, на этот раз чёрная с надписью на спине. Ханбин вглядывается в неё прищуренными глазами и, пробубнив: «спасибо», напяливает на себя. Двухдневной свежести — пойдёт. — Ты помнишь, во сколько вчера пришёл? Точнее, сегодня. Я заебался прикрывать твой зад на кафедре. Ударяет в висок незадавшееся утро, голос Юнхёна впивается в голову острыми зубами, вызывая ещё больше головной боли. Воды на прикроватной тумбочки нет. — При чём тут кафедра и во сколько я пришёл вчера ночью, если сегодня воскресенье? Рюкзак находится валяющимся у шкафа с одеждой. Он тянется через всю кровать и подцепляет его пальцем, прежде наступив ногой на прошлогодний доклад Юнхёна. На что последний даже не обращает внимание, занятый своей разыгравщейся ни с того ни с чего драмой. В рюкзаке кошелёк с деньгами, студак, проездной и пачка мятных конфет. Одну он кидает сразу в рот. — Я вижу, ты очень занят изображением из себя обиженной мамочки-наседки. Не буду тебе мешать, — он закрывает дверь в комнату прежде, чем Юнхён успевает сказать что-либо. Только его угрюмый и взволнованный взгляд, смешанный с неловкостью отпечатывается на спине вместо надписи на футболке. Он не помнит, во сколько вчера пришёл. Это не имеет значения по сравнению с прищуренными глазами на фоне ночного города где-то в конце набережной. По сравнению с влажным ветром, пробирающимся через кромку толстовки поближе к сердцу. По сравнению с Бобби — это не имеет никакого чёртового значения. Ничего в его жизни ещё не имело такого значения, как он. Он знает его две ночи. В одну из которых они были рядом так близко. Буквально плечом к плечу, и в самом дальнем ящике неярко тлела мысль, как же мешает толстовка. Ветер был холодный, такой же, как сейчас, но толстовка всё равно мешала. Эту мысль он достаёт только сейчас, сдувает пыль лёгким выдохом и вкладывает в сердце. Чтобы грела хотя бы она. Он закуривает, выходя из общаги. Не зная куда податься, не имея ни одной мысли в голове — теперь, — потому что единственной причиной проснуться сегодня был Юнхён и вчерашний вечер. Злой, непонятный, ворчливый Юнхён и холодный вчерашний вечер. Зацепиться за что-то. Это уже кое-что. Вообще-то, есть ещё Чжунэ, но его он запирает в том самом дальнем ящике вместо мешающей толстовки. Потому что Чжунэ не греет никак, как бы ни старался. Глупо надеяться на краски в конце осени. Он находит через навигатор — так надёжнее и понятнее. При дневном свете вывеска не такая атмосферная и чарующая, скорее, никакая. Буква Y немного съехавшая по концепту и подмигивает слабым светом каждые две секунды. На всём главном входе огромные пятна краски, он имеет в виду, реальной краски. И на входе никого. Он озирается по сторонам и засовывает руки в карманы, прежде чем войти внутрь, даже не постучавшись. Музыка не играет, даже голосов не слышно. Только шуршание целлофановой упаковкой, скотч и картонные упаковки. Он проходит длинный коридор с проходом в уборные слева, но заворачивает во второй, как помнит. И не ошибается. На танцполе трое. Первый, самый миниатюрный из них, сидит прямо на заднице, на полу, вытянув ноги вперёд. Он разматывает скотч и заклеивает им коробки, и с ножницами в руках выглядит довольно устрашающе. Второй сидит на упаковке с литровым пивом и в данный момент щёлкает пупырчатой плёнкой в руках. Самый высокий стоит, возвышаясь, у огромного пакета и надувает шары. — Я говорил, что нужно привлечь больше народу, — вздыхает второй, откидывая плёнку. — Надувай давай, нужно ещё сто шестнадцать. — А не дохрена ли? — отзывается третий. — У меня уже губы устали. Мог бы и помочь, кстати, раз ничем не занят. — Он только языком болтать горазд, — первый громко выдыхает и поднимает на Ханбина взгляд. — Вы кто? Мы сейчас закрыты. Ханбин тушуется. Поворачивает голову обратно к выходу, будто сзади есть огромная вывеска «ПОДСКАЗКИ», но сзади только поглощающая темнота коридора. Ему кажется, что если он сейчас выйдет отсюда, больше никогда не вернётся. — Я… Бобби сказал, что он здесь каждые выходные. — Ну, мы открываемся в восемь вечера, Бобби, как правило, выступает к полуночи. Приходите в это время, а сейчас мы закрыты, — пожимает плечами второй. Ханбин щурит глаза. Этот парень кого-то ему напоминает. Шумные столпотворения у курилки около входа. Но не этого бара. — Ты ведь Рэсон, да? — Допустим, — он встаёт с упаковки с пивом и чешет задницу, недовольно поджимая губы. — Я видел тебя в том баре. Неделю назад. — В каком? — он делает вид, что не помнит. — А-а, в этом. Да, я немного подсобил Бобби со звуком, разогревом, доро́гой, аппаратурой… В общем, со всем подсобил. 90% работы легло на мои плечи. Высокий усмехается. — Подожди, сейчас расцелую твои святые ноги. Ханбин не знает, что он здесь забыл. И краски здесь не помогут. Он сам нашёл это место, нырнув за кроликом в яму. И он искренне надеется, верит и знает, что именно здесь он и должен быть сейчас. Иного и не может быть. Это ощущение внутри — правильности — оно бьётся на каждом вдохе. — Салам, братва. Оборачиваются все. Из кордиродных затмений выходит крупная фигура и салютует им одним пальцем, направляясь прямо к бару. — Ни свет, ни заря. Я думал, ты до вечера спать будешь, как всегда. — Меня подняли птицы, — Бобби за барной стойкой трясёт стаканом, чтобы выпали последние капли воды, и наливает из бутылки. По виду похоже на ром, но Ханбин не полагался бы на свои знания. — Ты чё, блин, Золушка? Шмотки тоже птички тебе помогли найти? — фыркает Рэсон. — Этот по твою душу. Рэсон кивает прямо на него, и Ханбин каждой клеткой своего тела может ощутить слепящие прожекторы внимательных взглядов. Слишком внимательных взглядов. Становится не по себе. — Ханбин? — Бобби опирается спиной на барный стул, усмехается. — Домашку сделал? Мамка не отругает, что по таким местам шастаешь? — Сомневаюсь, что я её услышу из могилы. Только сейчас он будто, понимает, где оказался, будто пробудился от мутного, но крепкого сна. В голове всё ещё неразбериха, которую обычно он ликвидирует двумя банками энергетика. Но, кажется, взглядов, обращенных в его сторону, хватает на этот раз. Хотя голова всё ещё тяжёлая. Он делает усилие, чтобы посмотреть на Бобби. Бобби выглядит виноватым. — Слушай… — ставит стакан на барную стойку, и с его глаз будто капает эта чёртова вина. Прямо в стакан. Ханбин бы прервал поток его мыслей, обычно так и делает, но ощущает, что Бобби хотелось бы высказаться. — Мне жаль. Соболезную, правда. Ханбин машет рукой. — Всё нормально. Я уже давно отошёл, это была шутка, — через секунду он усмехается для надёжности. От ребят на танцполе не долетает ни звука. И он не хочет поворачиваться. Он хочет, чтобы в этот раз центром вселенной Бобби был именно он. Бобби кривит лицо. — Кажется, так имеют право шутить только те, кто реально кого-то потерял. — Видимо, да. Получилось сухо. Он замечает это по вновь нависшей тишине. Но если предыдущую можно было прервать через усилие сквозь зубы, то эту тишину — её прерывать было нечем. Чёрт, это отвратительно, когда нечего сказать. Спасибо Рэсону, что показательно закашлялся. — В общем, он искал тебя. Можете перетереть. Но на бесплатную выпивку не рассчитывайте. — Чёрт, брат, я был о тебе лучшего мнения, — улыбается Бобби и отпивает из стакана. — Ладно, пошли в випки. Бобби не ждёт его, сразу отворачивается и поднимается на второй этаж. Не ждёт, потому что знает, что Ханбин точно за ним пойдёт. И он мог бы оскорбиться подобной уверенностью, но, вообще-то, он сам сюда пришёл. Правда, не знает зачем. — Выкладывай. Бобби обустраивается на диванчике свободно, устало, по-домашнему. Когда Ханбин мажет пальцами неловкостью по подлокотникам и держится так, будто его привели сюда убивать. Бобби — болезнь. Когда-нибудь он его убьёт. Вот вам и связь со смертью. — Ты же за чем-то конкретным пришёл? Или… Он специально не договаривает, потому что знает. Он как будто бы знает всё. — На самом деле нет. У меня нет никакой цели. — Только путь? — улыбается Бобби. Он ждёт. Когда жертва признает своё поражение. — Ага. Мой сосед по комнате сегодня взбесился, и мне нужно было выйти из общаги, развеяться там. Но у меня нет друзей. Бобби снова улыбается, но на этот раз Ханбин принимает это резким ударом под дых. Этой улыбкой можно разрезать горло. Эта улыбка сквозит ядом даже больше, чем сегодняшний утренний Юнхён. А потом смеётся. Ханбин был не прав. Чжунэ не сравнится с тем чувством омерзения к себе, которое он ощущает сейчас. — Чувак, прости, я… Я буду рад быть твоим другом. Помощи в домашке может не ждать, конечно, и я даже не знаю, что предложить тебе в качестве… дружеской помощи. Нам вон, даже бесплатную выпивку зажали, такой я себе авторитет в этом клубе. Ханбин усмехается про себя. Что вышло наружу — внешне, в лице — понятия не имеет. Что-то вымученное, наверное. — Просто общение. — Общение? Бобби зависает на этой фразе и уходит в себя. Ханбин определяет это по взгляду в никуда и расслабившемуся лицу. Юнхён его этому научил как-то. Когда не упрекал в самом его существовании. — Давненько я такого не слышал, прости. Хорошо, давай сделаем друг другу одолжение. Дружеское. Просьба с тебя и просьба с меня. Чтобы закрепить наш союз? Бобби даже говорит так, будто читает. И каждый раз всё иначе — иная эмоция, интонация, мысль, идея. Что он думает о нём? Нелепый студент, предложивший дружбу андэграундному рэперу. Да пошло к чёрту всё, что думают люди. — Окей, и что ты попросишь от меня? — Закрыть все свои учебные долги. — Эй, ты вроде говорил, что не был отличником. Бобби заливисто смеётся. — Да, и мне это нахуй не надо было. Но тебе — тебе — я чувствую, что надо. Так что это моя просьба. Твой черёд, — он вальяжно откидывается обратно на спинку дивана, выжидающе смотря. Как хищник на жертву. Это одолжение друг другу — смешная шутка. Никто так не делает и в этом нет смысла. Но всё воспринимается как игра в «кошки-мышки», и Ханбин принимает правила. Если они вдруг не поменяются. — Скажи мне своё имя. Он удивлённо приподнимает брови. — Это всё? Ты мог бы попросить меня о чём угодно. Место за кулисами каждое моё выступление. Выпивку за мой счёт. Написать за тебя реферат. Набить… — Мне всё это не нужно, — отрезает Ханбин. И тоже откидывается на спинку дивана. — Только твоё имя. А ты звучишь так, будто не хочешь его говорить. Бобби хитро прищуривается. — А давай так: ты закрываешь свои учебные долги, и я говорю своё имя. Как раз будет тебе мотивацией, раз уж ты так хочешь этого. Правила игры поменялись слишком быстро. Но Ханбин этого не понимает. — Хорошо, — говорит он, и самостоятельно захлопывает свою клетку.