Разлом

В начале была тьма. И царствовала она вечность, ровно до тех пор, пока для неё не придумали слово. Нелепое, гугукающее повторяющимися звуками длинное слово, настолько смешное любому божеству, что Тьма смутилась, оскорблённая таким отношением. Её никто раньше не звал, тем более такими словами, как это. К ней никто не обращался, и Тьма думала, предпочитала думать, что она одна в этом мире, и сам мир существует только лишь из-за того, что она наполняет его пространства. Но слово прозвучало, булькающее, прерывистое, рот говорящего захлёбывался тьмой, тьма проникала в его нутро, заполняя изнутри, пытаясь поработить, обнять, накормить собой. Человек не сдавался. Да, это было ещё одно определение, всплывшее внезапно из небытия. Он понимал, кто он, он осознал себя, свою слабость перед величием вечности, в которой никогда ничего не происходило до тех пор, пока он не побеспокоил мрачный покой чертогов своим появлением. И ему стало внезапно страшно, и теперь уже страх пытался раскрыть его внутренности, вывернуть наизнанку, чтобы впустить туда густую жидкую тьму, пропитать ею его нутро. Он стал бороться, трепыхаясь почти что в конвульсивных движениях. Для него приятно было бы думать, что он брыкается и дерётся с напастью сознательно, скидывая с себя плотный тяжёлый покров, но это были непроизвольные движения: его конечности действовали независимо от его воли. Да и самой волей он пока не обладал, оно становилось похоже на какой-то закономерный процесс, ритуал, что-то рутинное, через такое должно быть проходили миллионы людей до него, а затем… погибали? Каждая мышца его тела теперь сокращалась отдельно от основных, он чувствовал усиленное биение своего сердца. Вновь обреталась чувствительность в членах, он обрастал родной плотью заново, трепыхал культями до локтей и колен, чувствуя упругое сопротивление тьмы. Он упорно продолжал звать всемогущую тьму по имени, наслаждаясь все более отчётливыми и дискретными звуками, составлявшими данное ей определение. Он хулил её как мог и… тьма наконец расступилась. Когда последний раз Антон выкрикнул, выплёвывая из лёгких остатки жижи, сдавленное жалкое “ТЬМА-МА”. Он парил, ему так казалось, возможно это из-за лёгкости в теле, приятной мягкости в расслабившихся мышцах. Фоновая боль, которую испытывает человек на протяжении всей своей жизни, не замечая, теперь сошла на нет. Антон с интересом разглядывал существо там, под ним: расплывчатые формы лица, искажённые выкрученной на максимум контрастностью восприятия, почти эфемерная прозрачная кожа, и на её фоне громадные тёмные глаза инопланетянина, все прочее утопало в безбрежной белизне. Неведомые силы согнули корпус Антона пополам, приблизив тем самым лицо ангельски прекрасного создания, красивее которого он ничего в своей жизни не видел. Создание заговорило, обращаясь к Антону: — Здравствуй, Антошка, как спалось? — муть перед глазами с каждым морганием спадала, и сейчас тот, к кому были обращены слова, мог видеть перед собой симпатичную девушку в лабораторном халате. Девушка улыбалась, карие глаза, обрамлённые лёгкими ресницами, теперь не казались бездонными эллипсоидными провалами, какие обычно рисуют на серо-зелёных мордочках космических пришельцев. Ямочки на щеках, на бело-мраморной от наполнявшего помещение яркого света коже придавали лицу свойство какой-то почти что родственной узнаваемости, но память не хотела без интриги отпускать на волю хранимые в ней образы. — Светлана Николаевна, давайте без фамильярностей, все-таки вы на службе. К тому же Антон Викторович сейчас хоть и в далёком от боевого состоянии, но все же не дитя малое, на восемь лет вас старше как-никак, — откуда-то со стороны раздался явно незнакомый голос, бархатный, но чужой и потому холодный. Антон вряд ли мог нормально соображать, но бодрствующее во всю первобытное подсознание своими инстинктами безошибочно разграничивало свой-чужой. Поворачивать голову на голос Антону не хотелось, он с трудом удерживал её в вертикальном положении, слегка покачиваясь от проходивших время от времени сквозь тело разрядов. Его мышцы по-новой учились сокращаться, а кожа чувствовать. Антон сидел в какой-то ванной, явно не удобной для того, чтобы принимать в ней душ. Сидел, перемазанный в тающем сиреневом желе, ещё мгновения назад казавшемся плотной эластичной, как каучук, массой, сковавшей его тело, словно доисторическое насекомое в янтаре. Липкие струйки странной жидкости сбегали по спине и высыхали на абсолютно лысой голове. Чьи-то крепкие умелые, как у банщика, руки вытирали его от остатков состава для депривационной криогибернации, освобождали от оков напульсников, ленточной шапочки с датчиками и инъекционных накладок на бёдрах. — Светлана Николаевна у нас мать-героиня, каждый третий пробуждённый её мамой называет, — продолжал “голос со стороны”. — Вам, Антон Викторович, вполне можно считать её крестной матерью в самом атеистическом смысле, ну а что до меня, то мне очень хотелось бы стать вам крестным отцом. Ладно, отдыхайте, у вас впереди период реабилитации со всем присущим ему весельем и банальными радостями жизни. Я вам, право, немного завидую, — с окончанием фразы послышались удаляющиеся как-то странно клацающие по полу шаги, затем звук стравливания сжатого воздуха, за ним звук накачки его обратно в цилиндры привода. Дверь за незнакомцем закрылась, и Антон остался наедине с ловкими санитарами из отдела криации и матерью-терезой в лице Светланы Николаевны, странно знакомой ему девушки младше его на восемь лет с ямочками на щеках и чайного цвета глазами. Приступ памяти подкатывал приливной волной, но не доходил до сознания. Вместо него к горлу подступал горький сгусток чего-то омерзительного. — С пробуждением, Антон Викторович, — улыбнулась ещё нежнее прежнего Тереза Николаевна. Теперь, когда осадивший её человек покинул помещение, она позволила себе не сдерживать тёплых чувств к не узнающему её Антону. — Добро пожаловать в две тысячи двадцатый год! Антона, уже усаженного на полимерную шестигранную плиту, в центре которой располагалась его камера криостазиса, вывернуло той самой сиреневой слизью в своевременно подставленный затянутыми в светло-лиловые нитрильные перчатки руками лоток. Наконец, к нему вернулись ощущения на кончиках пальцев и мускульная сила, и он смог повернуть шею, чтобы осмотреться. Светлана Николаевна поднесла к губам Антона бутылочку с сладковатой слегка вяжущей язык суспензией. Он пил жадно, высасывая из дозатора крупные порции напитка и почти с болью сглатывая, вцепившись обеими ладонями в пластиковый сосуд и держащую его женскую руку. “Какая нежная кожа, почему она без перчаток”, — думал он и испытывал неловкость, пачкая её уже совсем жидкой дрянью, распавшейся на мутно-белую и фиолетовую составляющие. Он пил и глядел по сторонам, насколько позволяли пока ещё неподатливые мышцы шеи: серебристо-белые стены комнаты в форме усечённого сектора едва возвышались на два метра, открывая за своим краем сумрак дежурного освещения; узкие лампы сантиметров по семьдесят длиной располагались в два ряда по периметру и лили отражаемый от всех поверхностей ровный белый свет. Аскетичный набор оборудования жизнеобеспечения и медицинского контроля, выдающегося из противоположной выходу короткой выпуклой стены, располагался в непосредственной близости от постамента его, Антонова, бывшего индивидуального мавзолея. Предназначения каждого прибора Антон не понимал, видя их второй раз в жизни. Пол устлан гексагональной серой плиткой, отнюдь не холодящей его стопы, покоящиеся безвольно на одной из таких панелей. В комнате больше не было ничего примечательного и лишнего, за что могло бы зацепиться Антоново рассеянное внимание. Он допил сходное вкусом с детским питанием содержимое бутылочки, и его усадили в кресло-каталку, закутав в халат. Прямо за спиной раздался чмокающий звук слившейся через клапан в ложе криокамеры отработанной смеси нематов с анестетиками, призванных в застывшем состоянии служить надёжным коконом для переживающих депривационный криосон субъектов. Один из санитаров остался разбираться с последствиями возвращения человека из спячки, другой взялся за поручни на спинке Антонова кресла и двинул его к выходу. Доктор Светлана последовала за ними. Пневмодверь сложилась, как лист бумаги, когда синие трубки, протянутые парно сверху и снизу, со змеиным шипением спустили воздух и приняли свою обычную синусоидальную форму. Антона выкатили в неширокий дугообразный коридор и повезли по левую сторону от ряда таких же как его ячеек с порядковыми номерами на стенах. Позади часто цокали каблучки и почти неслышно со звуком отрываемой от поверхности липкой ленты широкие шаги санитара, обутого, как Антон успел заметить, в какие-то чудные ботики на липких застёжках и с толстой мягкой подошвой. — Тебя отвезут на медосмотр и покормят. Нет, приборы контроля основных показателей работают постоянно, берут пробы тканей на анализ, и люди в криосне, конечно, продолжают получать питание по крайне мере раз в месяц. Ведь мы не можем полностью подавить все биохимические и метаболические процессы, это бы привело к биологической смерти, мы можем их только замедлить. Но тебе после пробуждения нужно очень много энергии, впереди сорокадневный период реабилитации… — Скажите, Светлана… Скажи, как долго я пролежал там, ну, по своим меркам? — Десять лет в криостазисе это примерно сорок дней жизни по биологическим часам. Ещё столько же продлится восстановительный курс, как я уже сказала. Так что теперь я на пару лет тебя обогнала, если смотреть по дате рождения, рассуждая вне научной парадигмы относительности времени в состоянии управляемой консервации, — с этими словами доктор Света застенчиво рассмеялась непринуждённым почти детским смехом. — Моему образу, Антон, предстоит переродиться в твоих глазах, я уже не та беззаботная девчонка-подросток, которую ты видел последний раз за полгода перед тем, как подписать бумаги на согласие. — Честно признаться, я не очень-то способен вспомнить вас… тебя такой, какой ты была до сегодняшней встречи. Я мало что вообще помню, — Антон произносил слова отрывисто, разминая ленивый после длительного молчания голосовой аппарат. В горле снова пересохло. — Но… твой смех, он возвращает мне память о каких-то очень светлых чувствах. По-моему, он ничуть не изменился. — Это нормально, не переживай. Помни, ты пролежал там всего лишь сорок дней по шкале Огаровича, чуть больше месяца. Да, это очень долгий срок для человека, ты же не медведь в конце концов. Но все твои навыки и воспоминания никуда не делись с тех пор, и ты ими быстро заново овладеешь, особенно, если будешь слушаться Шаэна Левоновича. Они повернули теперь налево, огибая ещё один циркулярный комплекс камер, расположенных здесь, видимо, по принципу пчелиных сот. Наконец показалась шахта лифта, уходящая на полсотни метров в высоту, а затем поворачивающая под прямым углом в обе стороны. Кабина, лишённая двери, уже ждала их внизу, коляска с Антоном вкатилась внутрь и была развёрнута к выходу. Вместо привычных кнопок с цифрами на панели красовались разноцветные клавиши все той же, уже ставшей привычной Антону, шестиуголной формы. Санитар трижды нажал жёлтую, и лифт плавно тронулся. Они добрались до Т-образной развилки, послышался звук переключения механизма, после чего лифт двинулся влево и уже быстрее. Перед Антоном открылся порезанный сотовой металлической сеткой вид на усыпальницу: несколько десятков круглой формы отсеков, разбитых на отдельные камеры по девять штук в каждом, без крыши, но с куполом над центральным ядром, в котором, очевидно, располагалось общее оборудование. Похожие на пуповины жгуты из шлангов и кабелей пронизывали одним концом люк куполообразной крышки ядра, другим уходили в плаценту потолка, где распределялись по разным коробам и трубам. Все это напоминало гробницу египетских фараонов, только футуристическую и гротескную. Нет, он явно заснул не здесь, потому что зрелище своей новизной возбуждало в нем абсолютно свежие чувства. — А сколько всего людей здесь находится? — Сто одиннадцать камер, по девять капсул. Итого, почти тысяча. Но ты уже не первый, кого вывели из состояния, первых будили ботаников и биологов, поэтому сейчас семьсот шесть. Лифт въехал в туннель, скрыв из вида величественное мрачное зрелище. — И как, успешно прошли все побудки? — с тревожной улыбкой поинтересовался Антон. Светлана Николаевна выдержала паузу, формулируя ответ так, чтобы не напугать друга, после чего осторожно произнесла: — Да… Что касается процесса вывода пациентов из состояния как такового, то здесь все вполне успешно, технология отработана и не представляет технической сложности. Но… до этого были проблемы на ранних этапах. Это были несчастные случаи, Антон, ничьей вины в них не было. Одновременный отказ основной и дублирующей систем, кислородное голодание, мы не успели её вывести, это требует времени, если мы не хотим получить тяжелейшие повреждения тканей. Всего два смертельных случая, второй связан с тем, что организм человека не вынес криостазиса, такое случается редко, но шанс сохраняется всегда. К сожалению, мы никогда не можем знать заранее, предрасположен ли человек к такой реакции. Остаток пути они ехали молча, обдумывая каждый своё. Да, наверное, это неизбежная плата за вмешательство человека в естественный ход вещей, борьбу его со своей собственной природой. А что, если бы он, Антон, оказался одним из тех двоих несчастливцев, ведь он скорее всего даже и не понял бы, что умирает. Тогда стоило бы считать реальной датой смерти именно момент погружения его в криосон, депривацию, гибернацию или как там её ещё наукообразно называют специалисты. Это бы не имело ровным счётом никакого значения, потому что лично для него тот день стал последним на свете, в буквальном, не переносном смысле: последний день на свете, на свету. Уснуть и не проснуться, страшно думать о таком, когда ты только собираешься предаться искусственному забвению. Возможно, умирать там совсем и не больно, но что чувствовали эти люди? “Её”, — вспомнил Антон слово, произнесённое доктором Светланой Николаевной Кожемякиной, другом его детства, смешной девчонкой, которую он никогда всерьёз не воспринимал, девчонкой, получившей образование биохимика, как когда-то и хотела, и, должно быть, учёную степень, занимающую теперь ответственный пост. “Её” — это значит, что погибшая во сне была девушкой, тоже, как и он, едва закончившей ВУЗ, наполненной мечтами о, безусловно — а как иначе в их-то возрасте? — прекрасном будущем. Но ей суждено оказалось остаться в прошлом. Полные грустных раздумий переживания Антона прервал санитар, внезапно нацепивший ему на лицо широченные затемнённые очки. А спустя мгновение кабинка с тремя людьми на борту, потушив тусклый внутренний фонарь, обволакивавший до той поры гостей с потолка и боков своим рассеянным в матовом полупрозрачном пластике светом, въехала в залитый солнцем гигантский ангар. Своим контрастом представший пейзаж ошеломлял изголодавшийся по впечатлениям взор молодого человека даже сквозь голубоватый светофильтр защитных стёкол. Они проезжали сад, равный по величию вавилонскому и, быть может, прекраснее эдемского. Разделённые на ступенчатые ярусы посадки травянистых растений и кустарников венчались широкими кронами деревьев с крепкими невысокими стволами. Эти гордые представители растительного мира объединяла одна интересная черта, которую успел подметить Антон: несмотря на разнообразие представленных видов, все они как один были коренастыми и распространяющимися больше вширь, нежели в высоту, скрывая в тени густой листвы своих братьев меньших. На заднем плане уступы сменяла равнина, плотно застроенная тепличными комплексами, что издали походили на гранёные алмазы. За теплицами выдавал себя искрящейся гладью то ли пруд, то ли целое искусственное озерцо. Но самым поразительным было не обилие живой зелени, а то, что покрывало это великолепие сверху — чистейшая лазурь самого настоящего неба. Ощущение чуда не могли испортить даже разорванные сотней метров бархатной слегка дрожащей ледяной синевы полуарки, на которых оно покоилось. Слегка изогнутое вверх, небесное полотно переливалось сгустками темно-синих облачков, формирующихся и распадающихся за секунды. Изредка по нему прокатывались беззвучные раскаты молний, как при безмолвной грозе в совершенно ясную погоду, в такие моменты небо отдавало бирюзой. По правую сторону можно было отчётливо разглядеть радугу, что возникла, видимо, в результате полива этой части сада. А ещё Антон чувствовал тепло, нет, не от увиденного, это было самое обыкновенное физическое тепло, льющееся сверху. — Ну что, Антон Викторович, вы впечатлёны экскурсией? — звонкий голос доктора Светы стряхнул оцепенение с восторженного местными красотами пациента отделения ДКГ. — Я ведь точно не умер, да? Только не обманывайте меня, говорите, как есть! — нарочито требовательным тоном откликнулся Антон. — Нет, к нашему общему счастью, вы живы и полны сил для будущих великих свершений, — с напускной строгостью продекламировала доктор. — Прямо как в детстве… Почему-то вспоминается полет на воздушном шаре. Мне тогда было одиннадцать или двенадцать. Сверху мир кажется таким волшебным, игрушечным, — Антон улыбнулся наивности своих мыслей. — Это небо, оно ненастоящее, но выглядит фантастически реальным, — он оперся на подлокотники и попытался приподнять своё тело, неспособный усидеть на месте от переполняющих его сейчас эмоций. Ноги и спина, уже оправившиеся от оцепенения, начали затекать от сидения в кресле. — Мне тут очень нравится бывать в полдень или ночью, жаль, нечасто удаётся. Когда у персонала обеденный перерыв или когда работы на ночь заканчивают, освещение меняется на розовато-оранжевое, закатное. Хотя сделано это отнюдь не для красоты. Дело в том, что для контроля роста питомцев арборетума спектр выравнивают из расчёта семнадцать часов к тринадцати, иначе они давно пробили бы нам потолок, да и ухаживать за низкорослыми образцами проще. Тем временем освещение резко поменялось на сумрачное, как только кабина лифта вновь скрылась в туннеле за перекрытием. Изгнанные из райского сада неизвестно за какие грехи, они теперь скользили в неизвестность. Неизвестность, впрочем, существовавшую только в сознании Антона, которого к этому моменту уже начинали одолевать жажда и голод не новых приключений и открытий, а вполне биологического свойства. В горле сушило все сильнее, а в желудке ощущалась какая-то стерильная пустота. — Мы почти на месте, — как бы прочитав его мысли, нарушила молчание Светлана Николаевна, а спустя секунды лифт выполнил маневр, въехав в тупичок, и стал подниматься наверх. — Долго тебя мучить не будут, снимут основные показатели, убедятся, что твой организм… ⁂ …встал на путь исправления после длительного рецидива тунеядства и блаженного неведения, а затем мы решим, стоит ли тратить на вас ценные припасы. Дело-то серьёзное! Но вот если вы, молодой человек, будете в точности выполнять мои рекомендации, обещаю замолвить за вас словечко перед начальством и оформить декадный прогул в результате просыпания как официальный отпуск по болезни, — Шаэн Левонович Манукян, коренастый пожилой врач, в чьём лице сочетались строгость и добродушие, оказался очень общительным балагуром. Он живо кружил вокруг сидящего на вращающемся стуле Антона, сменяя один измерительный прибор другим, забегая за рабочий стол и записывая в журнал результаты. Когда Антон Викторович Скрябин, тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года рождения был измерен и учтён полностью, Шаэн Левонович бодро констатировал: — Ну что ж, молодой человек, должен признать, вы весьма неплохо сохранились в Кожемякинской морозилке, думаю вас можно смело подавать к столу. Я распоряжусь, чтобы вас накормили за счёт заведения. Не армянская кухня, конечно, но по здешним меркам спецпитание можно считать деликатесами. У него с вами, знаете ли, есть некоторое родство, — подмигнул Шаэн Левонович, — оно тоже консервировано. Полукруглый кабинет терапевта Манукяна представлял собой просторную, насколько это позволяло подземное размещение, комнату. Достаточно уютное место по сравнению с “колыбелью”, и достаточно скромное по сравнению с арборетумом. Стены оклеены изображениями свежёванных человеческих существ в модельных позах, бесстыдно демонстрирующих посетителям своё внутреннее устройство, нравоучительных плакатов, напоминающих о пользе прохождения курсов УФО в условиях недостатка солнечного освещения, каких-то таблиц здорового рациона для тружеников объектов глубинного заложения. Особого колорита медицинскому антуражу добавляли картины с явно кавказскими видами на них. Антон погрузился в разглядывание одного из пейзажей, невероятно живого, настолько, что ему казалось, он смотрит в окно, разве только из того не доносилось дуновение тёплого ветерка. Окроплённые зеленью горные склоны на заднем плане обрывались в ущелье, а на переднем кусты дикой рябины орнаментом украшали вид нетронутой и первозданной природы, не отформатированной человеком под свои нужды. Загипнотизированный пейзажем, сравнивая его с упорядоченным и распланированным питомником и слушая наставления Шаэна Левоновича по поводу обязательной утренней гимнастики и водных процедур, вхождению в нормальный для здешних мест тридцати часовой особый, имени академика Рассохина режим сна и отдыха, Антон не заметил, как с ним заговорили горы, в буквальном смысле. — Шаэн Левонович! Это Хладов. Скажите, Антон Скрябин ещё у вас? А, вот, уже и сам вижу… — горы и рябина пропали, и на их месте появился портрет: с него на Антона внимательно смотрел мужчина лет сорока с продолговатым лицом, выбритым до синевы, с зачёсанными назад тонкими смоляными волосами без каких-либо признаков седины, смотрел глазами не то чтобы прищуренными, но очень внимательными. Голос говорящего он сразу узнал — это был тот самый человек, кто встречал его после неудавшегося заплыва через Стикс с последующей спасательной операцией и приводом в чувство неподалёку от мрачных чертогов Аида. — Антон Викторович, мы не были официально представлены в прошлый раз, обстановка не способствовала. Я ваш куратор из СОКОЛ Хладов, Павел Григорьевич, — последние слова Павел Григорьевич отчеканил раздельно с чёткой ледяной интонацией, так, будто Антон был глухим, а в совокупности с его пристальным взглядом складывалось впечатление, что он старается прожечь их в Антоновой памяти, сохранив навечно. — Когда закончите все необходимые процедуры, прошу, — Павел Григорьевич, конечно, не просил, судя по интонации, он требовал, — явиться в мой кабинет, всю информацию и личные вещи вам пришлют пневмопочтой в номер, — Хладов явно не рассчитывал на то, что Антон, все ещё находившийся в состоянии грогги после внезапной, но запланированной побудки, запомнит точный адрес кабинета и маршрут следования. — У вас будет время осмотреться и познакомиться с окружающими, так что не затягивайте. Помните, я обещал вам, что стану вашим крестным отцом? С сегодняшнего дня именно я несу личную ответственность за вашу судьбу, и мне очень бы не хотелось, чтобы кто-то, пользуясь вашим уязвимым положением, ввёл вас в заблуждение или предоставил сведения, которые вы, не владея в полной мере всем массивом знаний, растолкуете неверно, — практически недвижимый все время монолога портрет на картине пророс зеленью, рябиной и пропал мгновение после, как наваждение. Антон вновь разглядывал горный тяж с его щербатыми пологими склонами, изъеденными кустарником, и бездонной в представлении художника пропастью. — Дела не ждут, так, молодой человек? — с улыбкой прокомментировал Шаэн Левонович внезапный звонок, прервавший его лекцию на тему здорового образа жизни человека на глубине до одной сотни метров после выхода из состояния принудительной контролируемой криогибернации. — Вот так, не успел человек заново родиться, а его уже на рабочее место определяют. Из огня да в полымя, то есть в вашем случае из криации в кремацию, — сетовал доктор в стариковской манере, расхаживая по кабинету и эмоционально вскидывая широченные ладони с театральным негодованием. — На Разлом поедете, молодой человек, это без сомнения, сейчас многих туда отправляют, а то чтобы приспичило вас будить! Вот так спишь, никого не трогаешь… Знаете, я вам даже завидую, вот если бы был я помоложе, сам бы вызвался. Дух приключений, покорения, приобщения к великой цели, множество людей, новые встречи, жизнь кипит. Но в моем возрасте и с моими болячками больше ценятся иные вещи. Ох, простите старика, не хватало мне ещё в воспоминания удариться и оставить вас тут совершенно голодного до самого мёртвого часа. Ну, не смею более задерживать, идите теперь в больничную столовую, там вас обслужат как пациента. ⁂ Похожие на лососёвую икру, только гораздо большего размера, с крыжовник, бледно-жёлтого цвета шарики дрожали на тарелке, словно студень. Антон, вооружившийся ложкой, смотрел на них с подозрением. Вид спецпитания казался ещё более нелепым в сочетании с прилагавшимся гарниром: вполне себе обычными листьями салата и вареной морковью, нарезанной кругляшами. Он уже приготовился устраивать погоню за маленькими паршивцами по всему блюдцу и опустошил для храбрости полстакана некой помеси компота со свежевыжатым соком. К его удивлению, сублиматы протеиново-витаминной смеси без проблем клеились к столовому прибору и послушно отправлялись на утилизацию во имя нужд молодого активного организма. Вкус не оказался слишком уж экстраординарным: слегка сладковатые шарики напоминали обычный мясной бульон, быстро таяли во рту, оставляя послевкусием кислинку. Управившись с завтраком за считанные минуты, Антон покинул пустынную столовую уже на своих двоих и принялся изучать путаную карту плоскости девяносто два. Как он уже понял, этажей у подземной базы как таковых не было, вместо этого она была условно разделена на слои по глубине заложения основного перекрытия. Столовая лазарета примыкала к большому основному залу и была построена на возвышении, так что ему теперь предстояло спуститься в холл по широченной лестнице, явно рассчитанной на организованный проход по ней одновременно нескольких десятков человек, пройти его насквозь к узлу лифтовой развязки и вставить данную им Шаэном Левоновичем карту для вызова платформы в приёмную панель. Учитывая местные расстояния и специфику функционирования системы цепных фуникулёров, было бы верхом безрассудства и вопиющим антисоциальным поведением кататься в кабинках между секторами когда и куда захочешь. Скорее, единственный здесь транспорт, не считая эскалаторов, работал по часам, как трамвайная система. Ждать пришлось долго, пока его кабинка, поменявшая на своём нелёгком пути к Антону черт знает сколько траков, не раскрыла перед ним объятия внешних пневмодверей. Панель, похожая на детский пазл из цветных фигурок, могла вызвать у не проинструктированного человека замешательство, но Антон уже знал, что нужно нажать на синий гексагон ровно шесть раз, именно так, чтобы оказаться не где-нибудь, а прямиком в жилой зоне, на восемьдесят пятом слое, сектор “В”. А вот если бы ему потребовалось ещё раз проконсультироваться с доктором Манукяном и уточнить по поводу, скажем, влияния вентиляционной системы базы на лёгочную систему человека, то рецепт у него запечатлелся ещё с первого опыта поездки: трижды нажатый жёлтый. Экспериментировать Антону не хотелось — кто знает, куда его занесёт неудача. К тому же вряд ли его временный пропуск давал ему широкие полномочия для свободных разъездов по комплексу. Ноги после проведённой мануальной терапии слушались все лучше, привыкая к своим повседневным обязанностям по переноске семидесяти килограммов тела по одному мозгу ведомым нуждам. Сейчас Антон чувствовал себя вернувшимся с орбиты космонавтом, вырванным из колыбели вечной темноты и помещённым в ковчег искусственного света. Где-то там, менее чем ста метрами выше, по всем научным данным должна была находиться поверхность, с которой, он надеялся, можно было по-прежнему наблюдать небо, тонкой серовато-голубой плёнкой разделявшее тьму от света, а космический холод от земного тепла. Небо, что его глаза не видели уже десяток лет, но сознание не успело забыть за сорок дней. Какое оно теперь, наше небо? Вероятно, не такое величественное и немного пугающее своими индустриальными масштабами, как искусственное освещение арборетума, уступающее ему в красках, но поистине бескрайнее и хорошо знакомое с детства. На каком-то из многочисленных цепных перегонов, почти сразу после смены направления движения с вертикального на горизонтальное платформа вдруг замедлила ход, а затем двинулась в противоположном направлении. Когда пневмозанавески разъехались на остановке, в кабинку к Антону вошли двое людей, мужчина и женщина, одетые в такие же стандартные комбинезоны сероватого оттенка, как и на нем, только со знаками различия в виде одного левого погона с изображением золотистой шестизубой шестерни на плече мужчины и такого же золотистого листочка, помещённого в шестигранник, на женском плечике. Вообще, навязчивость этой геометрической фигуры начинала Антона забавлять: шестиугольники в различном виде на его пути встречались уж слишком часто. Юля и Вадим, так звали пассажиров-попутчиков Антона, оказались крайне общительными людьми. Это была молодая пара, получившая отгулы в механичке и древесном питомнике ради подготовки к празднованию чудесного события: скоро в их семье ожидалось долгожданное пополнение. Пока полимерная занавесь не закрылась с привычным шипением, Антону удалось разглядеть цифры “88” на висевшей на противоположной стене карте слоя и аббревиатуру “АСО”. — Административно-совещательный отдел, — пояснила Юлия Климова, младший научный сотрудник подразделения микологии Арборетума. — У нас его в шутку называют “девять кругов ада”, а работающих здесь — “осами”, за ядовитость. Тут настоящий жужжащий пневмопочтой улей, — дополнил жену Вадим. — Хорошо, бригадир наш, Виталий Ильич, по интеркому поругался заранее, а то бы до закатного часа тут проторчали! — Вадик, как он просил себя называть Антона запросто, Климов трудился над обслуживанием механотранспорта всего комплекса. Работа, по его словам, архиважная. — Вот ты знаешь, Антоха, — по-панибратски тряс Антона за беспогонное плечо Вадик, — что если сложить все траки системы цепных путей в одну линию, то можно протянуть дорогу почти до самого Гексагонска. Это ж все, как кровеносная система, а мы в ней — тетрациты… — Эритроциты, — рассмеялась Юлия. — Ну да, ретроциты. Юлька у меня большой учёный. Вот ты любишь грибы? Вот! А она их не просто любит, а изучает. Как бы из них пользы побольше извлечь. Вон, как в Гексагонске, свои фармацевтические линии открыли, антибиотики делать будут из плесени, чтобы снаружи не поставлять. А у нас микологи по продовольственному направлению трудятся. Грибы это ж кладезь всего, одни шампаньоны чего стоят! — Шампиньоны, — хихикала Юлия. — Антон, вы не обращайте внимание, Вадим у меня такой болтун… — Да я ж, может быть, живого человека не видывал уже сто лет! — оправдывался Вадик. — Ну, в смысле, нового совсем. — Homo novus, — комично поправляя очки, в нарочитой манере студента на экзамене продекламировала вердикт насчёт Антоновой природы младший научсот микологии. Антону такое определение очень польстило, несмотря на шуточность посыла. — Во-во, и я говорю, хамоноус! — под звонкий раскатистый смех супруги простодушно повторил Вадик. — Нам щас такие вот так нужны! — Вадик провёл ребром ладони в районе подбородка. — Не зря вас так массово будить принялись. — А вы кто по профессии будете? — спросила Юлия, обращаясь к Антону. — Да, кто? — заинтересовался Антоновой специальностью и Вадик и, не дожидаясь ответа, тут же предположил. — Дай-ка угадаю! Ты точно геолог. У Антона даже дар речи на мгновенье пропал. Оба, Юля и Вадим, смотрели на него вопрошающе. — По правде говоря, именно так. А как вы догадались? — Ха-ха, а я ж знал, Юлька, помнишь, я говорил, что геологов на Разлом будить должны? Вот Антоха — первая ласточка от нас. Как в глубину полезли с пятым энергоблоком, так у них там что-то не пошло. По породе много вопросов. Люди внутрь нужны, чтобы до истины докопаться. Сам академик Пересолов на объекте поселился. — Все-то ты у меня знаешь! — иронично-недоверчиво прокомментировала Юлия. — А то! — гордо отозвался Вадим, вытянувшись на всю длину своего крепкого тела и глядя на миниатюрную жену сверху вниз. — Интересуюсь достижениями отечественной промышленности. Мне наука не чужда. Или ты думаешь, механики все насквозь, до глубины души, смазкой пропитаны, как железные дровосеки? У нас же тоже сердце есть, и оно горит надеждой, — с этими словами Вадим обнял супругу правой рукой, а левой взял её почти детскую ладошку и прижал к своей широкой груди. Лифт встал, и пришло время расстаться с этой чудесной счастливой парой. Антону нужно было проехать дальше по дуговой через один сектор. Молодожёны жили в “А”, а его апартаменты располагались где-то в “В”. Получив с него обещания зайти, писать, навестить и встретиться, механик Вадим и миколог Юлия Климовы вышли и отправили геолога Антона Скрябина в одинокое, но уже не такое тягостное и продолжительное путешествие по слою восемьдесят пять.