непрочитанные письма

Старенький красный пикап медленно плывет по одинокому шоссе у самого берега моря. Металлическое урчание мотора, как аккомпанемент, к негромкой музыке из радио. Она от помех иногда шипит или вовсе прерывается, и в тот же миг тишина заполняется звуком разбивающихся о берег волн и редкого крика чаек. Морской воздух обжигает легкие своей свежестью и соленостью. Донхек пытается побольше этого самого воздуха набрать в грудь. Он дышит, дышит, дышит. Кажется, никогда прежде такого странного чувства свободы он не чувствовал. Донхек взгляд переводит на расслабленного Минхена за рулем, смотрящего куда-то вдаль, где бескрайняя, пустынная дорога и синевато-лазурное море. Хек невольно замечает каждую его деталь: выпирающие венки на крепких руках, смоляные, черные волосы, которые треплет ветерок, уставшие глаза, в которых плещутся моря куда большие, чем можно представить, и губы, еле заметно беззвучно подпевающие знакомой песне по радио. Хеку почему-то немного стыдно от такого беспечного, наглого созерцания. Минхен – искусство, а Донхек в искусстве не разбирается от слова «совсем». Они сбежали. Сами не знают откуда, от кого, зачем и почему – все эти вопросы кажутся такими лишними, даже абсурдными. Этот побег — он внезапный, как морской шторм или ливень посреди ясного дня, как и их жизнь в целом — нечто сумбурное, непонятное, одновременно яркое и затуманенное сигаретным дымом и городским смогом. Хеку надоела пресность и серость жизни, из-за которой даже не продохнешь. Вот так просто взять и сорваться с места в никуда — по-детски глупо и безрассудно. Но, кажется, это именно то, чего так не хватает в последнее время в жизни — свободы. Свободы от всего рационального, до жути правильного и устоявшегося. Да и как он отказать Минхену мог, который предложил эту невероятную (?) авантюру? Наверное, все-таки мог, но не захотел. Вот только это он не признает даже при смертельной угрозе. Донхек из открытого окна пикапа вытягивает руку. Воздух перебирает пальцами, касается его невидимых потоков, и пытается дотянуться до самого горизонта, где плавится солнце, раскрашивая небо в апельсиново-оранжевые цвета в предзакатные часы. ; — Ты никогда не хотел сбежать? — спрашивает неожиданно Минхен, сидя на своей кровати, в комнате их общей крохотной съемной квартиры, залитой тусклым светом настольной лампы. Хек сначала даже не понимает вопроса, усердно занятый перелистыванием скучной ленты новостей в телефоне. Он задумывается недолго, перебирая воспоминания на пыльных полочках своего сознания и отвечает довольно быстро, не задумываясь о том откуда, зачем, почему: — Не думаю. Михен все так же продолжает смотреть в окно куда-то вдаль, где безграничное пространство, сумеречное небо и первые, самые яркие, звезды. — А я всегда мечтал, — произносит тот, вздыхая и смотря на небо фиолетово-пурпурных оттенков. Хек же смотрит на Минхена. — Никогда не поздно, знаешь же, — он отвечает на каком-то подсознательном уровне, не сосредотачиваясь на этих словах. Да и в принципе ни на чем не сосредотачиваясь, кроме хена. — А ты бы сбежал со мной? — его вопрос застывает чем-то волнующим, тягучим и заманчивым в воздухе (и в груди у Хека). Это звучит, как признание, вызов и глупая ирония. Хек безусловно без раздумий ответит «да», но Минхен все равно спрашивает. Хочет удостовериться? — Конечно, — тихое, теплое, терпкое. Здесь пахнет апельсинами, колой и сигаретным дымом, который Донхек ненавидит, но все же не так сильно, чтобы возразить против курения прямо в комнате (из-за Минхена, наверное?). Здесь пахнет юностью: чем-то жутко взрослым и в то же время детским настолько, что в любой момент можно начать дурачиться и веселиться. Хек не уверен может ли назвать себя и Минхена хотя бы друзьями, но что-то между ними есть такое, от чего на душе чуть теплее даже тогда, когда кажется, что ледники не растопятся никогда. — Собирайся, — вскакивает Минхен с места, кидая в тот же момент какие-то вещи в свой рюкзак, обескураживая и без того удивленного Донхека, — мы уедем отсюда. — Что? Прямо сейчас? — Да, сейчас или никогда, — оборачивается он и смотрит в глаза Хеку: в них лесные пожары и уверенность такая, что позавидовать даже самый большой храбрец в мире сможет. И Донхек, не сопротивляясь, так же быстро собирает самые необходимые вещи (к своему удивлению, с большим энтузиазмом). В рюкзак он кидает одежду, наушники, телефон, несколько упаковок рамена и напоследок небольшой блокнот, в котором записи и рисунки слишком личные и значимые, чтобы оставить здесь. Он с какой-то грустью окидывает взглядом привычную до жути комнату и бежит следом за Минхеном, который уже вышел давно из квартирки. «Сбежать. А разве можно сбежать от самого себя?». ; Минхен тормозит пикап у самого побережья. Хек, как ребенок, выскакивает шустро из автомобиля и бежит ближе к воде. Он на бегу кое-как сбрасывает обувь, и брызги разлетаются во все стороны, когда теперь он скачет у самой кромки воды. Ноги вязнут во влажном песке, и Донхек спотыкается, почти падает в воду и радостно хихикает, выкрикивая что-то невразумительное. Ребенок? Нет. Взрослый? Тоже нет. Он застыл где-то между этими двумя этими мирами и не хочет идти дальше. Минхен стоит, опершись об автомобиль и наблюдает со стороны за зрелищем; улыбается, пока Хек не замечает, и закуривает очередную сигарету. Море — оно невероятное. К нему тянет. Оно гигантское, непреодолимое и завораживающее. Чем-то похоже на Минхена – думается Донхеку. Вечерние лучи отражаются от его водной глади алыми цветами, и море горит языками пламени. Апельсиновое горящее море. Донхек весь мокрый и счастливый, с яркой улыбкой на лице (она ослепляет), возвращается к Минхену, все так же ожидающему его возле старенького красного пикапа. Хеку хочется схватить того за руку и вместе нырнуть с головой в освежающую воду, но не осмеливается этого сделать, а лишь только заливисто смеется и причитает, что Минхену нужно тоже попробовать. Минхен – это старые пластинки, кола в стекле и вечерние тихие разговоры ни о чем. Донхек знает его хорошо настолько, что понимает, что не знает о нем в принципе ничего: только тот факт, что он на год старшего него; учится в университете, а вечерами подрабатывает где-то, пропадая ночами; и любит эти отвратительные крепкие сигареты, от которых задыхаешься. Но задыхается больше Донхек не от сигарет, а от самого Минхена – это он осознал почему-то только недавно и так неожиданно, что теперь эта мысль назойливо острыми иглами впивается в кожу, не позволяя расслабиться ни на секунду. Но с ним все равно легко и спокойно. Он – убежище во время страшного шторма. Минхен для Донхека особенный. Убийственно близкий, но такой нужный, что отдалиться невозможно. Не любить невозможно. Будто бы сошел с кадров старых черно-белых фильмов: весь идеальный и неподражаемый. Но на деле ведь и не идеальный совсем, но каждая эта его неидеальность – маленький сердечный приступ для Хека. ; Солнце уже крохотной долькой апельсина застывает над горизонтом, небо плавится карамелью, а где-то над головами загораются яркие звезды. У Донхека внутри такие же огоньки зажигаются — их мириады. Они греют. Они обжигают. Они превращают в пепел. Старенький пикап плавно едет по дороге, как корабль по волнам в океане. Донхек смотрит на плывущие за окном звезды. Думает о том, что раз уж они сбежали, то побывать хочет в Нью-Йорке, Токио, Малибу и Ванкувере – вообще, много где хочет. Но это не имеет значения, если там не будет Минхена. В блокноте в полутьме черкает строки: «Какой смысл без Минхена?», — и рисует тайком расслабленные черты лица, пальцы крепко обхватившие руль, пальцы, между которых тлеющая сигарета. Главное – ни одну столь важную деталь не забыть: сосредоточенные глаза, скулы, о которые порезаться можно, и губы (наверное, очень мягкие, хоть и обветренные) розовато-персиковые. Гербарием засушить воспоминания меж плотных страниц блокнота хочется надолго, а лучше – навсегда. Крохотными рисунками они останутся поверх строк ненаписанных стихов, вперемешку с чем-то горьковато-сладким и неизменно волнительным, как первое знакомство, как первое прощание, как сама жизнь. Ветерок залетает в автомобиль, перелистывая неаккуратно слегка потрепанные странички, среди которых спрятана частичка души Донхека. Это та часть, где все самое искреннее, честное и откровенное скрыто от посторонних глаз. Там читать нужно между строк, а иногда даже не читать, а просто чувствовать. Буква за буквой, штрих за штрихом – это похоже на карту сокровищ, загадку, созвездия или самую большую тайну мироздания. Сам Донхек иногда не понимает. Автомобиль вновь тормозит, когда солнце уже давно скрылось из виду, а по небесному полотну рассыпались сияющие точки – звезды. Хек ждет, пока Минхену идет к небольшому богом забытому магазинчику с заправкой на такой же одинокой дороге, по которой ни одна душа уже давно не ездит. Некоторые буквы неоновой вывески уже и вовсе не горят, а заменить их никто не спешит. Они в ночи выглядят, как путеводный маяк среди бесчисленного количества звезд, темного неба и серебристой глади воды. Минхен приходит обратно и садится в автомобиль тихо, думая, что младший спит. Возможно, так и есть – Донхек сам понять до сих пор не может понять во сне он или нет. Старший привычную колу в стекле открывает с характерным шипением. Она сладкая до жути – совсем Минхену не подходит. Он – виски, но никак не кола. Сладость эта приторная сводит зубы, а Минхен с ума. И как же это чертовски правильно-неправильно. Пикап заводится тоже тихо, без привычного рева и вновь плывет по дорогам, бороздя бескрайние просторы. Хек искренне не знает, куда они едут, как и сам Минхен, но это не играет никакой роли. Если бы ему сказали остаться здесь и сейчас, то он бы не отказался, а наоборот – был бы совсем не против целую вечность провести с Минхеном. Он такой чужой-не-чужой, что даже единственный для Донхека. Он как недостижимая звезда на небе: такой же близкий, но одновременно далекий настолько, что не дотянуться, как бы не старался. И все равно каждую ночь зажигается эта яркая путеводная звезда Минхен, которая для других одна из сотен, тысяч, миллионов, бесконечных миллиардов, а для Хека – одна единственная во всем мире. Засыпать с мыслями о нем; засыпать с сигаретным дымом под боком; засыпать, чувствуя привкус колы на губах. Это привычка. Это одержимость. Это что-то непостижимое, безбожно желанное и невыносимо убивающее. ; Утренние лучи солнца нежно ласкают кожу век Хека. Они пастельно-желтые, нежно-персиковые и упрямые, не дающие ни на секунду дольше спать. Тело ломит и слегка ноет от не слишком удобного сна на кресле автомобиля. Донхек глаза приоткрывает и видит сопящего Минхена, который такой беззащитный и весь сам источающий непонятное свечение, заметное только Донхеку. Между ними ничтожное расстояние во всего несколько десятков сантиметров, и Хек лишь любуется (не)идеальным Минхеном, который для него прекраснее всех тех шедевров мирового искусства, представленных на вычурных выставках в музеях или где-то еще. Это все так неважно, потому что тут и сейчас, прямо перед ним, настоящее искусство. Оно самое значимое и важное. Оно заставляет терять дыхание и любой здравый смысл. Хек встает тихонько вместе с первыми лучами солнца, берет уютный плед с заднего сидения, который решил в последний момент взять с собой из квартирки, закутывается и прогуливается по берегу, встречая очередной день – день побега, день свободы, день, когда Минхен все так же близко и одновременно далеко-далеко. Еще прохладный песок щекочет обнаженные стопы, а кристальная вода касается нежно-нежно щиколоток. Донхек сладко зевает, смотрит вдаль и понимает настолько простую истину, которая у него всегда под носом была. «Я люблю его». ; Минхен просыпается один в автомобиле, замерзший и с какой-то непонятной тоской на душе. Она льдинками неприятно тычется, как иголками, не дает спать и дышать тоже. Он приоткрывает глаза, привстает лениво и не видит его – не видит Донхека. И внутри что-то переворачивается, ломается, крошится. «Неужели просто призрак?». Выбегает быстро, оглядываясь по сторонам. Поблизости Донхека не видит. Тихий шепот ветра и моря – единственное, что он слышит. Бескрайнее море – единственное, что он видит. В песке ноги вязнут – тяжело. Нужно найти. Обязательно. Непременно. Уже и воздуха не хватает никакого: еще чуть-чуть и упадет прямо тут замертво, но сначала нужно найти. – Хек! – отчаянно выходит, но громко так, что даже тишина немая отступает на второй план. «Пожалуйста, не будь очередным сном». Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. – Я думал ты сбежал, – запыхавшись произносит Минхен, почти плача (?). – Не уходи. Оно абсурдное, непонятное, неясное, нечеткое, размытое, но такое важное. Оно должно быть услышано. И море свидетель этим словам, в которых заключена немыслимая сила. Донхек стоит у берега, весь нереальный, как утренняя дымка, и глядит удивленно на упавшего на колени Минхена. А у того тотчас же на душе чуточку легче и дышать становится так свободно, просто. Гипервентиляция? Отчаяние? Привязанность? Зависимость? «От тебя сбежать невозможно. Только не мне». – Я и не собирался, – отвечает с запоздавшей улыбкой Хек и про себя добавляет: «И навряд ли когда-либо смогу». Донхек невероятный. Бриз с его золотистыми волосами играет, а лучи солнца, нежно касаясь его кожи, отдают медным сиянием. И Минхену так хочется прильнуть к нему, взять и никогда не отпускать. И Хек нежностью обжигает, солнечными лучами скользит по коже, кончиками пальцев прикасаясь разрывает ее где-то на запястье, где-то на шее. – Прости, – тихое, как утренний ветерок, сливающееся с морским прибоем и сумасшедшим биением сердца. Так громко. Так важно. ; Смех донхеков разлетается по воздуху теплом и нежностью. Он будто дом, где тебя всегда ждут. — Любишь? — спрашивает Хек и даже не понимает, о чем: о сигаретах, о коле, о море, о закате или о себе. Наверное, все-таки о себе в чуть большей степени. — Люблю, — отвечает Марк своим низким голосом с хрипотцой, не отрывая взгляда от горизонта, где золотой солнечный диск уже почти соприкасается с водой: кажется, что вот-вот оно утонет и потухнет в бездонных пучинах моря. Хек, наверное, давно что-то такое чувствовал непонятное и нежное к Минхену, но собрать воедино эти детальки паззла никак не мог. А теперь они разом сошлись в четкую картинку, где черным по белому: «Я люблю Минхена». И Донхек не знает, что теперь делать с этой любезно предоставленной ему мозгом информацией – хоть убейся. Умереть от рук минхеновых было бы неплохо, очень даже. Странно сидеть вот так просто у моря и не волноваться ни о чем. Только сердце иногда выдает волнительные удары, когда слишком близко, когда слишком чутко. Все прежние заботы резко испарились, и кажется теперь, что они лишь вдвоем в целом мире остались. Наверное, было бы даже неплохо, если бы нечто подобное произошло. Ничего в целом мире Донхеку не нужно, кроме Минхена – глупо это, но ведь сердцу не прикажешь, так? Хек тянется к нему, как росток к солнцу, – ближе и ближе. Еще чуть-чуть. Совсем немного. Минхен перехватывает его лицо в свои ладони теплые-теплые и заодно донхеково дыхание. В глаза смотрит, а тот в них закаты и рассветы видит, моря и океаны, солнце и звезды – целая Вселенная скопилась у Минхена там внутри. И он губами своими касается неуверенно уголка губ Донхека – долгожданно, но все равно неожиданно. А затем целует уже и не раз, и не два, мягко, больно, страстно, будто целую вечность ждал. Минхен целуется хорошо так, что от каждой миллисекунды прикосновений губ по телу неистовые электрические разряды пробегают. Они заставляют оживать все естество. Донхеку не хочется даже думать о том, сколько еще губ целовали минхеновы губы. Хочется быть единственным, чтобы никто и никогда. — Люблю только тебя, — произносит Минхен сквозь нескончаемые поцелуи – чуткие, нежные, сдержанные, но настоящие до жути. Именно такие, какими они и должны быть: немного смазанные и неуклюжие, мимолетные и бездыханные, горькие и сладкие. От этих слов почему-то в уголках глаз слезы застывают, незаметные совсем капельки. Хек их тут же смахивает, пока хен не заметил. У Донхека слова чужим никотином на губах застывают, а вместе с ними – сладкий привкус колы и лета жаркого, апельсинового. Сладость эта приторная сводит зубы, а Минхен с ума снова и снова – с каждым вдохом и выдохом. Хек касается собственных губ, будто не верит в произошедшее, и глупую улыбку пытается скрыть. Пальцами теплый песок перебирает и старается изо всех сил взглядом зацепиться за что угодно: за горизонт пылающий, за песок или море — но взгляд все равно находит Минхена, и кончики ушей предательски краснеют. Донхек тонет в Минхене с каждым моментом все глубже. Но он вовсе не против, потому что так дышать легче. Сколько раз он видел его, столько раз и влюблялся. И с каждым мгновением только сильнее. Любовь — она сиропом разливается по телу. Он сладкий-сладкий. Даже приторный, как карамель из раннего детства. ; Старенький красный пикап медленно едет по одинокому шоссе у самого берега моря. Донхек смотрит на плывущие за окном звезды. Думает о том, что побывать хочет в Нью-Йорке, Токио, Малибу и Ванкувере – вообще, много где хочет. Но это не имеет значения, если там не будет Минхена и его сигарет, этих темных, очаровательных глаз и мягких губ на собственных губах. «Какой смысл без Минхена?». Донхеку думается, что его – этого смысла – не было и не будет, если Минхен не рядом. Ну, правда ведь, он совсем нереальный, неземной и такой идеальный, что Хек иначе и думать не может. И, наверное, даже дело не в этой нереальности и идеальности, а в чем-то большем: в этой поездке, в этом море, в этих звездах, в этих поцелуях. Минхен – нечто большее, чем просто кола, старые пластинки и сигаретный дым. Он – маленькая мечта и надежда, нежащаяся где-то в глубине сердце, сам того не осознавая. Оазис посреди пустыни. Теплый дом в самый страшный мороз. Любовь, подобная морю, лету, побегу.