Драконье сердце

Эйджиро нервничал. Хлестал хвостом, вспахивая землю, и вышагивал из стороны в сторону. Трава на небольшом плато примялась, представляя собой жалкое зрелище. Эйджиро был не лучше. Понравился ли Кацуки его подарок? Примет ли он его? Примет ли он его, Эйджиро? Он видел, что Кацуки рос в точности таким же, как его мать. Нет, взрывным, упрямым и самоуверенным он был даже больше, но от мысли, что его омега был таким строптивым, Эйджиро не приходил в ярость, как любой другой дракон. Вместо этого в груди сладко тянуло. Он зарычал и вновь хлестнул хвостом, оставляя на молодом одиноком дубе узнаваемый росчерк. Эйджиро до самого последнего момента боялся, что Кацуки уйдёт. Сбежит от него, как когда-то сбежала Мицуки, но он остался. Его драконьи инстинкты, инстинкты альфы рвались на свободу от одной мысли о том, каким верным, надёжным был его омега. «Рано, рано», — твердил он себе, как заведённый. Кацуки не был его, как бы ему ни хотелось в это верить, и нужно было быть настойчивым, но осторожным. Вот только это не могло остановить мечтаний, сколь потрясающе смотрелся бы Кацуки под ним на коленях, прогибаясь в спине, а его взгляд, гордый и дерзкий до последнего, был объят поволокой возбуждения и страсти. Над плато пронёсся мучительный, почти человеческий стон. Бакуго недовольно оттянул меховой ворот, что лип к потной шее, не понимая, как вообще этому тупому дракону пришло в голову подарить столь тёплую накидку летом. Но хотя бы в этой одежде его торс оставался открытым, и едва заметный ветер хоть как-то обдувал горячую кожу. Бакуго усмехнулся: что-то ему подсказывало, что этот извращенец заботился вовсе не о его перегреве. Сначала он не хотел надевать ничего из подаренного Киришимой. В этой одежде он выглядел как типичная драконья подстилка: с дурацкими украшениями в виде клыков, с накидкой в цвет драконьей чешуи, не говоря уже о том, что одежда насквозь пропахла этим драконьим идиотом (и хотя запах будоражил что-то внутри, потаённое и животное, Бакуго бы в этом никогда не признался). Но мать убедила его, что это расположит к себе Киришиму, и застигнуть его врасплох станет гораздо проще. Что же до остального? Прошёл уже год с того момента, как он решил остаться, но, честно говоря, он всё ещё не мог прийти к чёткому пониманию, что же его ждало, когда они встретятся. Нет, в теории он был подкован, как никто другой, но практики у него так и не вышло. Отринув упрямство, он даже обратился за помощью к матери, чтобы она помогла ему с тренировкой запахов — как бы безумно это ни звучало, — но её опыт был слишком мал, чтобы из этого вышло что-то путное. Она умела источать запахи лишь инстинктивно и не знала, как сделать это осознанно, поэтому Бакуго взялся за книги, порой засиживаясь до первых петухов. Мысль о том, чтобы поучиться на других драконах, посещала его голову, но казалась ненадёжной. Киришима точно бы узнал, если бы драконозаводчик, на которого у него было столько планов, проводил своё время с кем-то ещё, и о его реакции можно было бы только догадываться. Не меньше сил Бакуго вкладывал в боевые тренировки. Он гонял себя до изнеможения, пока руки не начинали лихорадочно трястись, а горло не пересыхало от обезвоживания, и его буквально оттаскивали домой силой. Он и раньше никогда не пренебрегал тем, чтобы стать сильнее, но была разница между стать лучшим, обогнать даже Всемогущего, когда тот был на пике своей славы — цель, к которой он шёл с самого детства, — и чем-то куда более конкретным. Сегодня был шестой, последний день его пути к месту встречи, и Бакуго уже видел это неспокойное красное пятно в горах. Сам он нервозности не чувствовал: за долгую дорогу наедине с самим с собой у него было достаточно времени, чтобы морально подготовиться, даже если мысль о том, чтобы подчинить не кого-то, Киришиму, до сих пор казалась дикой. Но Бакуго привык бросать вызов всему, к чему бы ни прикоснулся — стать первым, кто обуздает дракона, было в его стиле. Он широко, сардонически оскалился. Киришима не догадывался, во что ввязался двадцать лет назад. Не-ет, он был ни сном ни духом, и потому счастливо зарокотал, когда увидел на горизонте фигуру, облачённую в одежду, что он передал в качестве первого — но далеко не единственного — подарка. Не одну ночь он провёл, лёжа на накидке, ублажая себя и думая лишь о Кацуки — понадобилась немалая выдержка, чтобы запах стал единственным следом, оставшимся на одежде. А в ответ целую неделю Кацуки шёл, укрываясь этой самой накидкой прохладными ночами, вдыхая его запах и открыто говоря миру, что у него был потенциальный альфа, чьи ухаживания он принимал — и эта мысль горячила и без того бурлящую кровь. Но даже если люди не разбирались в драконьих ритуалах и не понимали, что значит «пометить кого-то», самого кроя одежды было достаточно, чтобы понять: Кацуки был омегой, взрослым, фертильным, готовым к спариванию. Эйджиро низко зарычал на самого себя. Хорошо, что он попросил отложить их встречу почти на месяц и не стал, как положено, встречаться с Кацуки ровно в день его двадцатилетия. Его гон приходился на конец марта, и если он сейчас был почти готов отдаться во власть своих инстинктов, то тогда он бы набросился на Кацуки, едва завидев. Эйджиро не хотел быть таким альфой, какой бы соблазнительной ни казалась мысль разложить Кацуки прямо здесь, при первой встрече. Минуты тянулись как часы, но Эйджиро не мог и на мгновение прилечь, успокоиться, лишь беспорядочно метался возле дерева, борясь со своими животными замашками. Со временем, с таким долгим «временем», Кацуки скрылся из виду у подножия — это не только не охладило драконьего пыла, но и привнесло каплю разочарования. Ведь Кацуки, накрытый алым плащом, восхитительно смотрелся средь заливного луга, словно редкий цветок, окружённый сочной зеленью. Плотоядный цветок, следовало сказать: в каждом его движении, уверенном и отточенном, проскальзывало что-то хищное и вызывало нервный, но предвкушающий трепет. Бакуго же напоследок оглянулся туда, откуда пришёл: ему открывался завораживающий вид на долину и пойму реки. Неудивительно, что Киришима выбрал именно это место своим домом: здесь его громадной заднице было где развернуться и на земле, и в воздухе, а горы надёжно укрывали логово от посторонних глаз. Но то, что дорога от Сидзуока до сюда занимала почти неделю пути, было ложкой дёгтя. Верхом получилось бы быстрее, но Бакуго предпочёл не брать с собой ничего лишнего. В итоге из вещей у него был лишь меч (тяжёлая сабля, подаренная родителями на пятнадцатилетие), полупустой вещевой мешок да фляга, свисающая с пояса. Он продолжил путь дальше, пока наконец не вышел на плато, к которому шёл уже больше часа с тех самых пор, как впервые заметил Киришиму. Полуденная жара припекала голову, и Бакуго даже завидовал ему, имевшему возможность укрыться в сени дуба. Впрочем, Киришиме было не до жары, дуба и других насущных проблем. Едва Бакуго появился в поле зрения, он сразу же раздул ноздри, сократил между ними расстояние, широко расправляя крылья. И без того огромный, в нём было не меньше четырёх метров, он стал казаться ещё более грозным. Но только казаться: Бакуго перерыл немало учебников, чтобы знать, что этот придурок просто красуется и пытается произвести впечатление: «Смотри, какой я сильный большой альфа, ты должен выбрать меня». Бакуго хмыкнул под нос и насмешливо оскалился, но его уверенное выражение дрогнуло, когда начало происходить то, о чём много раз говорила его мать, к чему он был готов и не готов одновременно. Он до последнего не мог поверить, что один только жалкий запах может заставить кого-то встать на колени, но сейчас, когда воздух становился всё тяжелее от мускусного земляного запаха, стал понимать, что это не было преувеличением или шуткой. Он невольно начал дышать глубже; Киришима одобрительно щёлкнул. Несмотря на свои размеры и плотное телосложение, Киришима не был неуклюж, а его движения оказались лишены топорности, когда он кружил вокруг Бакуго. Грацией кошки он тоже не обладал, но Бакуго всё равно был поражён: он читал о ритуале двадцатилетия, и в книгах тот казался смешным. Нелепым. Что, кроме насмешек, могла вызывать ситуация, когда вокруг тебя кружил дракон, хлопая крыльями, выпячивая грудь, рыча даже, будто считая, что человеческий глаз мог найти что-то привлекательное во всём этом, особенно в огромной крылатой ящерице? Но Бакуго не был человеком. Это было главной ошибкой в его рассуждениях. И он готов был признать её, но уступить и сдаться? Никогда. Пленяющий голос в голове искушал, говорил, что Киришима именно тот альфа — слово поразительно легко всплыло в его мыслях, — который ему был нужен, который хорошо позаботится о нём, который даст ему всё, чего бы он ни пожелал, который… Бакуго вдруг понял, что этот голос принадлежал ему. Не кто-то другой, а он сам желал подчиниться, пусть подсознательно, пусть где-то глубоко внутри. Но Бакуго не хотел прислушиваться. Зажмурившись на мгновение и борясь со своими инстинктами, с тяжёлым ароматом, оседавшим внизу живота тугим узлом, он широко ухмыльнулся и без толики сомнения взглянул в глаза напротив. Эйджиро это распалило лишь сильнее. Он зарычал, его движения стали более резкими и хищными; из ноздрей сорвался небольшой огненный всполох. Кацуки, похоже, и не догадывался, сколь опьяняюще от него пахло жжёным сахаром и чем-то уникальным, что нельзя было описать словами. А его непокорность лишала Эйджиро остатков разума, за которые он отчаянно цеплялся. В конце концов поведение Кацуки раздразнило его до такой степени, что он невольно метнулся вперёд, щёлкая зубами. Ответ не заставил ждать: стоило его морде приблизиться, как Кацуки выставил ладонь, что обожгла нос внезапной болью. Эйджиро едва что-то почувствовал, но сам факт, что омега поднял руку на альфу, сорвал последние оковы. Кацуки хотел, чтобы за него поборолись? Эйджиро с удовольствием продемонстрирует ему, что он достойный альфа. Он немедля попытался повалить Кацуки, но тот предвидел это, отталкивая себя самого взрывами, что сорвались с его рук. Эйджиро нравилась его магия: яркая, сильная, мужественная. И она идеально подходила ему, обладающему столь же взрывным и опасным характером. Их бой продолжился, и если Эйджиро пытался подмять под себя Кацуки, то тот взамен изматывал его. Он прыгал вокруг, иногда вскакивал на спину, голову, морду, покрывал грузное тело своими магическими ударами: Эйджиро бы соврал, если бы сказал, что они не причиняли ему совсем уж никакого вреда. Они вдвоём кружили на плато, что вскоре превратилось в настоящее поле битвы: земля была буквально перепахана магией, а когти и хвост вырывали с корнем траву, оставляя глубокие борозды. Но Эйджиро не мог остановиться. Наблюдать за тем, каким ловким, гибким, быстрым был Кацуки, как его мышцы перекатывались под кожей — накидка была давно отброшена в сторону, — видеть безумную улыбку, очерчивающую губы, даже каплю пота, стекающую с виска — это уже само по себе было наградой. Эйджиро ненадолго замер, когда тот сел на его морду, сжимая ногами; их шальные глаза встретились, а дразнящий запах был так близко — он глубоко вдохнул, прежде чем издать утробный рык. — Тупой ублюдок, — стало ему ответом; он не почувствовал, но увидел, как Кацуки двинул бёдрами. Едва заметно, но в то же время так восхитительно тягуче. Нарочно издеваясь. Прежде чем Эйджиро смог его стряхнуть, он спрыгнул сам. Неизвестно, сколько длилась их борьба. Солнце лениво катилось по небосводу, но ни тому, ни другому не было дела до происходящего вокруг. Эйджиро вкладывал всего себя, но его лёгкие были полны жжёным воздухом, и это сводило с ума. Он запрещал себе впадать в отчаяние — как иначе он мог называть себя альфой? — но липкие, неприятные мысли всё чаще лезли в голову, скреблись и крепли. Он недостоин. Он нежеланен. Поначалу это только распаляло в нём хищный огонь, что заставлял бросаться с утроенным напором, но Кацуки лишь дразнил его, был так близко и не давался в лапы. Вскоре он вцепился в рога Эйджиро: тот несколько раз тряхнул головой, пытаясь скинуть его наземь. Ничего не вышло. Из пасти сорвался досадный скулёж. И Бакуго знал, что это значило и что ему нужно было делать. Киришима, окончательно отчаявшись, сменил облик на человеческий, распластавшись на земле ниц, и даже не утруждал себя попытками сколдовать хоть какую-то одежду. Его лица не было видно, но язык тела говорил сам за себя: напряжённые плечи, сжатые в кулаки ладони, и запах — Бакуго не знал почему, но он чувствовал, каким отвергнутым ощущал себя Киришима, и это стало ещё одним испытанием. Не поддаться, не начать подставлять шею, живот — что угодно, лишь бы Киришиме стало лучше. Нахмурив брови, Бакуго присел рядом. — Я так хочу тебя, Бакуго, но ты меня нет, да? — в своих мыслях Эйджиро всегда звал его Кацуки. Но произнести вслух оказалось сложнее: он знал, что пока не заслужил звать его по имени. — Я слишком слаб для тебя? Недостаточно мужественный? — Идиот, пока ты не сдаёшься — это значит, что ты охренеть какой сильный, — сказал ему Бакуго, а когда Киришима попытался поднять голову, вплёл пальцы в волосы, не давая пошевелиться. Но слов было недостаточно, чтобы вновь разжечь в Киришиме хищное желание бороться за своего омегу, и Бакуго раздражённо зарычал, сильнее впиваясь дрожащей рукой в алые волосы. И тогда Эйджиро, всё ещё уткнутый носом в свежую землю, почувствовал, как прижался меж его ягодиц напряжённый член, скрытый грубой тканью штанов. Кацуки навалился всем телом — контакт кожа к коже сорвал с пересохших губ воздушный стон. Эта ситуация была с ног до головы неправильной, но он не нашёл в себе силы противиться ей. — Чувствуешь? — Кацуки дразняще прикусил уязвимую кожу на холке, и Эйджиро совсем потерялся в ощущениях и спутанных мыслях. Он чувствовал жар чужого тела, как собственные затвердевшие пальцы сжимали вырванные стебли — остальное оставалось за гранью разума. — Но тебе придётся постараться, если ты правда хочешь меня. Я не раздвину ноги просто так. И Киришима, разумеется, принял вызов: гортанно зарычав, он оттолкнулся от земли. Бакуго схватил его за кисть, заводя за спину — тот даже не дрогнул, продолжая опираться на одну руку. Бакуго дико ухмыльнулся: Киришима словно и не ощущал лишнего веса у себя на спине. Его хватка не была сильной: руки с кончиков пальцев до плеч сводило судорогой, слишком много мощных взрывов сорвалось сегодня с его ладоней, — и Киришима сразу воспользовался этим, вырывая руку, скидывая Бакуго наземь и нависая сверху. Несмотря на то, что сейчас он был в людском обличии, его зубы оставались острыми, точь клинки, а в глазах горел животный огонь. — Нет, Киришима, — хмуро и необоримо ответил Бакуго, властно сжимая ладонь на чужой холке. Киришима скованно заёрзал над ним, но во взгляде помимо дискомфорта и испуга наконец-то начало проскальзывать что-то человеческое. Бакуго не собирался выяснять с ним отношения, когда он насколько погряз в своей альфа-сущности, и — взгляд скользнул ниже, задерживаясь на налитом твёрдом члене, — и уж тем более не собирался заниматься с ним сексом. Эти нелепые возвратно-поступательные движения не вызывали в нём бурного энтузиазма, убеждал он себя, поднимая взгляд, а его нынешняя реакция была лишь следствием того, что его тело вполне естественно реагировало на близость с распалённым драконом. Бакуго запрещал себе даже помыслить о том, что не только его тело хотело продолжения. Наконец, когда Киришима активно заморгал, а его разум вернулся к нему, Бакуго убрал руку. Тот выглядел смущенным, сбитым с толку, отползая и потерянно прижимая к себе колени. Бакуго цыкнул, садясь, и поднял взгляд на лицо, скрытое за каскадом длинных волос. — Эй, — раздражённо позвал он, когда молчание между ними затянулось. Ветер носился по плато, стелясь вниз, в долину, и Бакуго пытался вспомнить, как дышать пустым свежим воздухом, что не был полон земляным запахом Киришимы. Желание приблизиться к последнему, чтобы вновь вдохнуть полной грудью, заставило Бакуго нахмуриться. — Я ничего не понимаю, — наконец заговорил тот, рассматривая собственные руки. Всё ещё не смотрел в глаза. — Сначала ты приходишь ко мне, облачённый в мой подарок, потом только и делаешь, что отталкиваешь, потом говоришь продолжать бороться, а когда я делаю попытку, опять словно окатываешь ледяной водой. Бакуго хотел огрызнуться на него за его непробиваемую, как чешуя, тупость, но Киришима поднял на него взгляд, полный искреннего непонимания. Поэтому Бакуго лишь раздражённо выдохнул, поднимаясь с земли. Его кожа была липкой, грязной, он вспотел настолько, что капли стекали по спине, впитываясь в ткань штанов. Весь его вид был потасканным и измученным; он поморщился, когда руки свело особенно сильно, и попытался растереть их. Киришима же, всё ещё сидевший подле его ног, внимательно ловил глазами каждый жест. Бакуго хмыкнул, распрямляясь. — Если ты думаешь, что бороться — это пытаться подмять под себя и трахнуть посреди горного плато, то ты ещё больший кусок идиота, чем я думал изначально, — заговорил он и обвёл взглядом вокруг в поисках накидки и котомки, которые он скинул ещё в начале боя. Эйджиро смотрел на его напряжённый профиль и не знал чувствовать ли себя оскорблённым, ведь Кацуки отказывался признавать традиционные драконьи ритуалы, или же виноватым, потому что сам пренебрегал ритуалами, привычными для людского общества, в котором тот вырос. Или вовсе смущенным, ведь Кацуки подумал… — Я не пытался тебя трахнуть, в смысле, чёрт, овладеть! Тобой овладеть! — Эйджиро вскочил на ноги, запинаясь. — Я просто хотел, чтобы всё было, как полагается, чтоб… — Тогда заткнись и ищи где-нибудь в другом месте послушную драконозаводчицу, смазливую жертву, которая будет покорно ждать тебя в логове, хлопать глазами и смотреть тебе в рот. Ведь так у драконов полагается? — прорычал последнюю фразу Кацуки. Их взгляды встретились, и Эйджиро наконец смог увидеть, насколько тот не шутил. — Я решил прийти сюда, но это не значит, что мне больше нечем заняться. Ты был и будешь частью моей жизни, хочу я того или нет, но ты не моя жизнь. Эйджиро раскрыл рот, но как-то не нашёлся, что ответить, только молча наблюдал, как Кацуки немного устало накидывает на плечи плащ. Он был груб и резок, но его прямота, самоуверенность и серьёзность, что не сразу была видна за взбалмошным поведением, не могли не впечатлить такого, как Эйджиро. Его вдруг захлестнула мысль, совершенно глупая, нелепая, и расскажи он о ней другому дракону, тот лишь посмеялся бы. Но… он хотел подружиться с Кацуки. Узнать его до конца, разделить общие воспоминания, сразиться бок о бок. Но ещё и обнять или уснуть, прижавшись телами, оставить метку под челюстью, там, где запах жжёного сахара должен был быть сильнее всего. Просидеть вдвоём у костра, всю ночь рассказывая истории, слетать к Мицуки и Масару или остаться в логове, проведя весь день в библиотеке. А позже, ночью, покрыть Кацуки томно, медленно, переходя грань раз за разом. Или может — Эйджиро вздрогнул, распахивая глаза — пусть Кацуки покроет его. Грубо, с той издевательской усмешкой на губах, что иногда преломляла его черты. — Эй, драконья морда, — Эйджиро дёрнул головой на голос, чтобы встретиться с хмурым взглядом, который медленно, но верно, становился привычным. — Мы так и будем торчать здесь? Веди уже в своё логово. — Да, подожди немного, мне надо успокоиться, — улыбнулся он в ответ: возбуждение всё ещё не спало, а мысли, посещавшие его голову, совсем не помогали. Кацуки осмотрел его с ног до головы, цыкнул и сел подле дуба, чья крона полысела за последние несколько часов. Эйджиро запустил пятерню в волосы, думая, как бы завязать разговор, пока не заметил снова это угрюмое выражение лица, в прошлый раз сопровождавшееся напряжённым, неуютным запахом. Кацуки было некомфортно, больно, и Эйджиро не мог смотреть, как он страдает. Не потому, что он был альфой, а Кацуки — омегой, просто… таким уж он был драконом. — Я могу сделать массаж, — осторожно предложил он, и Кацуки недоверчиво взглянул на него, прежде чем хмыкнуть: «Нихрена он не помогает». Эйджиро немного удивился, не ожидая, что тот уже не в первый раз сталкивался с такой проблемой, но потом всё встало на свои места. Это было совершенно его в духе: выкладываться на полную. Эйджиро улыбнулся. — Не забывай, я дракон! Я, между прочим, отвечаю за всю магию в этих землях. Это сложно было описать. Он не чувствовал, будто каждый его вдох и выдох наполнял мир каким-то волшебством, но зато видел, как с годами тот преображается, как дети превосходят в своих магических способностях родителей, а касаясь растений, животных, кого угодно из живших в этих краях, ощущал странную необъяснимую связь. С Кацуки он тоже чувствовал подобное, но гораздо, гораздо явственнее и сильнее, ведь он отдал ради его появления на свет больше, чем просто дыхание. — Твои руки болят потому, что ты истратил слишком много магической энергии. Все по-разному реагируют на магическое истощение, у моего друга вовсе замыкает мозги, словно он безмозглый болван! — он хохотнул, но Кацуки его веселья не разделил. С губ упал вздох. — Но смысл один и тот же: надо подтолкнуть тело начать восстанавливаться, и станет легче. Между ними повисло молчание. — Делай что хочешь, — несколько помедлив, пробормотал Кацуки. Похоже, это был его способ выразить согласие, и Эйджиро улыбнулся. Он приблизился и сел рядом, когда Кацуки заговорил вновь: — Ты вообще собираешься одеваться или нет? — А тебя смущает? — поинтересовался он и, получив насмешку в ответ, взял одну из рук в свои ладони. Она была так напряжена — похоже, всё было гораздо болезненнее, чем он думал изначально. Кацуки, оказывается, поразительно хорошо скрывал боль, но от того Эйджиро переживал лишь сильнее. Не теряя времени, он стал массировать кожу затвердевшими пальцами. — Просто я не люблю одежду, не привык. Бакуго лишь хмыкнул: ему было без разницы, будет ли Киришима сверкать своей голой задницей или нет. Тем более сейчас он вовсе не хотел об этом думать, когда боль в руках, настолько же сильная, насколько и привычная, понемногу начинала отступать. В него не вливали новые силы, скорее пробуждали его собственные, и он понял, почему Киришима сказал слово «подтолкнуть», а не просто «восстановить». Восстанавливающие зелья, что он принимал раньше, когда боль становилась совсем нестерпимой, помогали далеко не сразу, поэтому обычно он вдобавок принимал обезболивающие, что притупляли ощущения, и тело становилось ватным, непослушным, усталым. Сейчас же Бакуго чувствовал расслабленность, но вместе с ней и прилив сил. Эйджиро, видя, как успокаивается Кацуки в его руках, как его запах, до сих пор колючий и раздражённый, теперь обволакивает мысли спокойной истомой, довольно улыбнулся и решил не упускать возможности рассмотреть его вблизи. Несмотря на знойную погоду, его кожа оставалась светлой: наверно, он много времени проводил в тени. Но в то же время она была жёсткой, ладони мозолистыми, грубыми, поэтому назвать его изнеженным не поворачивался язык. Из-за тяжёлого хмурого взгляда он казался старше, но его щёки были гладкими, без единого намёка на щетину — и это у человеческого (хотя и не совсем) мужчины двадцати лет. Кацуки вообще состоял из противоположностей: он был хорошо сложен, накачен, широкоплеч, и при этом в его образе проскальзывала неуловимая женственность?.., выражавшаяся через контрастно тонкие в сравнении с большими ладонями запястья, узкую талию и мощные бёдра, в которые хотелось впиться пальцами или — ещё лучше — зубами. Волосы покрывали его тело светлым пушком, который хоть как-то был заметен лишь на руках и ближе к низу живота. Лицо его было мужественным, выделяясь высокими скулами и угловатой челюстью, но вместе с этим Эйджиро легко мог представить его, например, с подведёнными глазами. Он бы не выглядел нелепо, наоборот, его и без того острый взгляд стал бы ещё пронзительнее. Интересно, все ли мужчины-омеги обладали двуполой внешностью? У Эйджиро были такие же смешанные чувства, как и образ, представлявшийся в голове, но он не сказал бы, что тот был отталкивающим. В конце концов, Кацуки перед самыми его глазами выглядел чертовски привлекательно, даже если забыть его запах, круживший голову. — Лучше? — спросил Эйджиро, отпуская шершавую, влажную от пота ладонь — Кацуки нечленораздельно что-то проворчал. Он потёр шею, поднимаясь: расслабленное состояние охватило и его, поэтому он больше не ходил с неловким стояком. — Тогда пошли в логово. Подумав немного, он решил, что должен уточнить, добавить одно слово, показавшееся ему важным: — Наше логово. Кацуки поднял на него взгляд, но Эйджиро не мог сказать, о чём он думал, когда нахмурился сильнее обычного и встал с земли, готовый идти. И, к сожалению, именно идти. Пускай на крыльях они добрались бы в мгновение ока, но возникало пресловутое «бы»: Кацуки отказывался лететь, объясняя это тем, что он должен был знать, как добраться до логова пешком. У Эйджиро возник закономерный вопрос. — Зачем? — он непонимающе склонил голову набок: жест из языка тела драконов, перекочевавший и на людскую форму. — До ближайшего города около полусуток пути. Может, и больше. Если понадобится, проще будет мне тебя отвести, чем идти пешком. Кацуки посмотрел на него так, будто у него отросла вторая голова. — У тебя чешуя вместо мозгов? Я хочу знать, как мне уйти, чтобы я мог перемещаться, не завися от тебя, — сказал он. В его голосе не было агрессии, не выражало её и тело, но Эйджиро всё равно напрягся, волосы на загривке поднялись, а губа задрожала, норовя показать острые зубы — он чувствовал угрозу. Потому что Кацуки, чей запах не смешался пока с его, который не носил на шее и плечах ни одной метки, что не поддался, не отдался ни телом, ни душой, хотел уйти. Альфа требовал обозначить свою территорию, и Эйджиро сам того не заметил, как молча впился взглядом в Кацуки, примеряясь. — Хватит устраивать панику из-за такой херни, — а вот Бакуго заметил: сложно было не заметить, как Киришима пожирал глазами его шею, а кожа на чужих руках медленно покрывалась яркой, твёрдой как камень драконьей чешуёй. Не говоря уже о запахе, от которого слабели колени. Чёрт. Бакуго постарался затаить дыхание, но это совсем не помогало. — Я не собираюсь скрываться или валить к другому дракону, нахрена я бы тогда пришёл сюда? Эйджиро выдохнул, неловко опуская взгляд. Конечно, умом он понимал, что Кацуки не стал бы приходить и тем более идти в их логово, если бы не был заинтересован. Да, понимал, и даже готов был принять тот факт, что Кацуки хотел сближаться медленно, совсем не по-драконьи, но инстинкты не работали так. Он зарокотал прежде, чем успел себя одёрнуть, и раздосадованно махнул головой. — Тогда дай мне себя пометить, — его голос звучал как просьба, как приказ — всё одновременно, но какую бы интонацию ни услышал Кацуки, его ответ был прост: — Нет. Киришима издал короткий предупреждающий рык, прежде чем броситься на Бакуго — тот среагировал, уклоняясь в сторону, и этого было достаточно, чтобы Киришима не врезался в него всем своим весом, выбивая из-под ног землю. Они были одного роста, но Бакуго без сомнения уступал в грубой, чистой, животной силе. Киришима был словно тяжеловоз: мускулистый и плотно сбитый, буквально созданный, чтобы идти напролом. Он мог дать фору любому, хоть зелёному дракону, что всегда отличались излишней прямолинейностью, напористостью и упрямством. Бакуго не удивился, когда, столкнувшись с Киришимой в рукопашной лоб в лоб, был вскоре сбит с ног. Несильно приложившись затылком о землю, он матернулся, ощерился и готов был атаковать в ту же секунду, но Киришима вместо того, чтобы скалиться и рычать в ответ, вздохнул и упёрся лбом в его солнечное сплетение. — Бакуго, я не могу так, — промямлил тот. Бакуго нахмурился, но продолжил лежать в траве, приподнявшись на локтях и разглядывая копну красных волос. Они даже не прошли и ста метров, а уже вновь сцепились, как натасканные бойцовские псы. Он ожидал, что первое время будет самым сложным, и ему ещё предстояло вспомнить давно забытое значение слова «терпение». Привыкший сразу добиваться того, что хотел, он не умел быть терпеливым, но сейчас был тот редкий случай, когда молниеносная победа была невозможна. Он драконозаводчик, не дракон, чтобы подчинять. И единственным его шансом приструнить Киришиму было просто не подчиняться самому. Заставить добиваться — а не требовать — каждой толики его внимания, каждого согласия, вбить мысль в голову, что всё, что делал Бакуго, он делал потому, что захотел, и, если Киришиме было что-то нужно, он должен был это заслужить. Но лишь в наивных мечтах юных принцесс мог найтись дракон, добровольно готовый подчиниться. Слово «дракон» уже давно стало синонимом гордости и непокорности, которые лишь приумножались из поколения в поколение. Ведь слабых, готовых уступать быстро убивали: вопрос пищи и территорий стоял настолько остро, что большинство драконов умирало раньше, чем даже успевало повзрослеть. А выросшие настолько агрессивно относились к сородичам, что давно вошло в обиход выражение «драконья дружба»: общение, казавшееся обманчиво дружелюбным, когда двое готовы были разорвать друг друга на части, стоило кому-то из них единожды сделать неверный шаг. Киришима был взрослым. Киришима держал под своим крылом столько земли, что мог позволить себе обзавестись потомством. Киришима был крупнее своих собратьев — может, не ростом, но размерами, — и это всё значило, что он был альфа-драконом до мозга костей, даже несмотря на то, с какими поразительными теплотой и любовью относился к другим расам и существам. А это… Вдруг что-то мокрое, скользкое, горячее прошлось по груди — язык, Бакуго понял сразу и, рыча, отшвырнул Киришиму от себя, готовясь к очередной драке. Но вместо того, чтобы встретиться с отражением собственных глаз: такими же алыми, такими же разгорячёнными, такими же довлеющими — он встретил нечто совсем иное. Радостное, задорное, перемешанное с неуместным своей искренностью смехом и острозубой улыбкой. — Я знал, что ты так среагируешь! — весело сказал Киришима, а когда Бакуго послал его, опять негромко засмеялся. Бакуго на это лишь цыкнул, выдернул ноги из-под его голой задницы и поднялся, отряхиваясь от травы и грязи. Киришима же с этим не заморачивался. — Ведёшь себя, как придурок, — раздражённо выдохнул Бакуго. Ублюдок застал его врасплох, какого чёрта? — Не желаю слышать это от того, кто испугался языка-а, — ответил ему Киришима, на последнем слоге показывая этот самый злосчастный язык. Бакуго не знал, какого эффекта тот хотел добиться, превращая его из обычного человеческого в раздвоенный и, чёрт, длинный драконий, но будь Бакуго проклят, если через несколько секунд не поймал себя на том, что откровенно пялится. — Отвратительно. Ты взрослый дракон, веди себя подобающе, — он отвёл взгляд, решая, что пора идти — хотя бы просто вперёд, чтобы не лицезреть довольное лицо Киришимы. Но не успел он сделать и пары шагов, как на его плечо легла чужая рука. — Мы ведь говорили об этом, — он повернулся вполоборота, когда Киришима заговорил неожиданно серьёзно. Низкий голос отзывался дрожью по телу, но глаза? Глаза вовсе прошивали насквозь: яркие, они словно светились изнутри, — и ты сказал, что не хочешь, чтобы всё было, как подобает. Или ты дразнишься? Скажи, что ты всего лишь дразнишься, и я буду вести себя совсем по-другому. Кацуки сглотнул — Эйджиро, зачарованный, проследил, как дёрнулся его кадык, и сглотнул тоже. В следующее мгновение их глаза встретились: и если у Эйджиро сама душа пылала точь горячие угли, то Кацуки смотрел напряжённо, готовый к атаке, удару, и что бы Эйджиро ни отдал, лишь бы увидеть доверие и благосклонность в чужих глазах. Повернув Кацуки к себе всем телом — нет, глупость, Кацуки сам повернулся, стоило потянуть его за плечо, — Эйджиро осторожно, будто в его руках был не омега, а дикий зверь, повёл пальцами по оголённому торсу. Вскоре его ладони легли на узкую талию, и стон смешался с рокотом, срываясь с губ: Кацуки был словно выточен из мрамора, но не это сводило ума, заставляя воздух густеть от земляного запаха. Кацуки был словно выточен под него, под Эйджиро. — Ты, наверно, не представляешь, какой ты восхитительный омега: мои земли наводнили бы десятки драконов, знай они о тебе. Или, подожди, представляешь? Да, ты знаешь и видишь, что ты творишь со мной, поэтому нарочно издеваешься. Какой же ты засранец. Но ответь мне, Бакуго, что ты хочешь? Чтобы я был взрослым альфой или всё-таки просто Эйджиро? — бормотал он, переходя на шёпот, и с каждым словом их губы были всё ближе. Бакуго чувствовал горячее влажное дыхание, что кололо кожу, как острые специи, как жар камина после морозной прогулки, а едкий ответ застрял в горле, когда Киришима возбуждённо прижался всем телом, от бёдер до груди. Руки Бакуго дёрнулись и обхватили затвердевшие предплечья, вздыбленная чешуя больно впивалась в ладони, но боль не отрезвляла, наоборот. Бакуго почувствовал, как потёк, и его глаза испуганно отверзлись. — Эйджиро, просто Эйджиро, — поспешно заговорил он, когда Киришима вдохнул полной грудью и оскалился, улавливая запах смазки. — Блядь, чёрт. — Бакуго, — вырвалось неразборчивое рычание, но Эйджиро через силу отстранился и затряс головой, пытаясь избавиться от дурмана и горько-сладкого запаха чужого возбуждения. Его руки соскользнули, безвольно повиснув, а лоб уткнулся в меховой ворот накидки. — Тогда прошу, не проси, даже в шутку, вести меня подобающе. Потому что я хочу. Ты не представляешь, как я хочу. У меня, — он замялся, нервно кусая губы, и отвёл глаза, — гон был почти два месяца назад, а я всё равно чувствую себя юнцом, у которого играет кровь. Бакуго сжал кулаки, хмурясь и пытаясь угомонить сбитое дыхание: он чувствовал себя ровно так же. Спроси его кто сегодня утром, он бы сказал, что идея подстрекать и дразнить Киришиму была в чём-то неплохой, пусть и далёкой ото всех добродетелей. Но Бакуго быстро учился, на своих ошибках в том числе, и теперь прочувствовал сполна, что эта затея оказалась бы палкой о двух концах. Разморённое, уставшее после боя тело сдавалось настолько быстро, что если б не хвалёное благородство Киришимы, то меж ними произошло большее, чем пара касаний и обжигающих взглядов. Ощерившись, Бакуго отступил назад и пообещал себе впредь быть более осмотрительным. — Ну блин! — тем временем раздосадованно воскликнул Киришима, привлекая к себе внимание. — Наверно, одежда мне всё-таки понадобится. Бакуго помрачнел, но выдержал и не опустил взгляд ниже пояса. Потребовалось время, чтобы они оба пришли в себя. Особенно Эйджиро: пусть одежды на нём было немного, но она всё равно умудрялась неприятно натирать кожу во всех местах сразу — иронично, зная его толстокожесть. Зато зуд отлично помогал отвлечься от иных мыслей, направленных исключительно на голый торс рядом, до которого было всего-то подать рукой. До которого Эйджиро уже дотрагивался рукой, и если запретный плод был сладок, то запретный плод, который довелось вкусить, был слаще в стократ. Его пальцы всё ещё помнили упругие мышцы, гладкую кожу, тепло и… Так, чёрт, похоже всё-таки не «отлично». Скала подвернулась как никогда вовремя: пешая тропа до логова не была беспрепятственной от слова «совсем», но небольшая физическая разрядка была именно тем, что сейчас требовалось. Цепляясь за знакомые выступы, Эйджиро парой-тройкой отточенных движений забрался, подтягиваясь на руках, и обернулся посмотреть, как там справлялся Кацуки. Тот залез так же быстро и ловко, вызывая невольную улыбку. «Что?» — изогнулись светлые брови в немом вопросе, чтоб через секунду снова нахмуриться. «Ничего», — ответил ему Эйджиро, мотнув головой, и направился дальше — улыбка так и не сошла с его губ. Люди отчего-то свято верили, что омеги должны были быть слабыми, хрупкими. С ломкими пальцами, звонкими голосами и ланьими глазами, и, наверно, Эйджиро понимал, откуда росло это заблуждение. Слабый подчиняется сильному — это знание из года в год вдалбливалось в умы драконов, едва они успевали вылупиться из яйца, — но что значило быть слабым в сравнении с драконом? Да, наверно, великаны или горные циклопы могли выдержать удар драконьей лапы. Люди же? Разве что пережить. Эйджиро не помнил, даже не знал свою родную мать: он был последним из её детей, родов она не пережила. Но зато хорошо знал следующую омегу отца, которая появилась в их логове, когда ему было чуть больше пятнадцати — совсем не возраст для дракона, который только-только начинал познавать свои магические таланты. В тот день отец как всегда ткнулся ему в лоб, обдал пеплом и горячим дыханием, прежде чем улететь — Эйджиро ещё предстояло узнать на своей шкуре, как безграничная отцовская любовь гниёт и разлагается, превращаясь в безмерную драконью ненависть к своим собратьям. Но через несколько часов отец вернулся: злой, даже разъярённый и уже не один. Она была словно фарфоровая статуэтка: сколь красивая, столь и хрупкая. Худая, белокожая, она стояла и боялась пошевелиться, лишь изредка поднимала взгляд своих карих глаз, прежде чем поспешно потупиться. Детское любопытство разгорелось тогда в Эйджиро, который осторожно шагнул в сторону незнакомки, но яростный рёв сотряс своды родной пещеры: — Лапы прочь! — прогремел голос отца, и Эйджиро инстинктивно прижался к земле, жмуря глаза. Он услышал удар — но не почувствовал — и сжался ещё сильнее. — Вон отсюда! Вон из моего логова, тварь! — Да пошёл ты! — раздался рык Кохаку, старшего из трёх братьев, все ещё живущих под родительским крылом. Глаза Эйджиро распахнулись сами собой, когда до него начало доходить происходящее. — Старый мудак! Ты тупее, чем я думал, если считаешь, что кто-то может позариться на эту задохлую кошку! Да она помрёт раньше, чем я насажу… Он хотел сказать что-то ещё, но отец бросился на него — с той же злобой и ревностью, с какой он бросался на чужака. И пусть Эйджиро понимал, что это всё значило, пусть Ко был не первым, чьё изгнание ему довелось увидеть, он не мог сдержать тоску, овладевающую им каждый раз, когда он слышал победный рык отца и смотрел на очередного брата, летящего за горизонт. А ведь это был последний раз, когда они видели Ко. Наверно, ему так и не суждено было повзрослеть, как и десяткам иных драконов. Что же до омеги? Отец ещё долго рвал и метал, обещался сжечь её родную деревню дотла за потраченные двадцать лет, за омегу, с которой даже гон не проведёшь, а Ишияма — так звали девушку — плакала, ревела целыми днями, не понимая ни единого рыка и клёкота, что срывались из драконьих глоток. Отец всегда считал недостойным опускаться до того, чтобы оборачиваться в шкуры других рас, даже не учился этому, но Эйджиро, сидя рядом с Ишиямой, слушая её скорбные всхлипы, разговоры, нет, монологи о тоске по дому и самому обычному общению, решил, что не пойдёт по отцовским стопам. Поэтому с годами Эйджиро научился менять свой облик, поэтому сейчас он протягивал руку Кацуки, помогая забраться на особенно коварный уступ. И теперь, имея множество друзей всех рас и мастей, он не представлял, как отцу удавалось жить так: не общаясь ни с кем, кроме разве что своих сыновей и Ишиямы, которая со временем всё же научилась понимать драконий язык. Пусть Эйджиро и гордился своим драконьим происхождением, любил — возможно, это было сильное слово, но он отказывался использовать любое другое — Кацуки, но Мина, Ханта, Денки? Без них Эйджиро просто не стал бы тем, кем он был сейчас. — Как грёбаные просители добираются до тебя? — раздражённо спросил Кацуки, после того как им пришлось пройтись по бревну, перекинутому через расселину. Дно её едва можно было разглядеть, и Эйджиро должен был признаться, что смог спокойно выдохнуть, только когда Кацуки ступил на твёрдый камень. — Честно говоря, до сих пор в моём логове был только отряд гномов, что помогал мне обустроить всё по последнему слову магии, но и их я вёз на своём хребте. Я даже думал обрушить все пешие подходы, но тебе повезло, что я так и не решился, — улыбнулся он, скаля зубы. Кацуки промолчал, залезая на очередную скалу, и Эйджиро позволил себе наглость полюбоваться видом снизу, прежде чем взобраться следом. — А просители и паломники обычно останавливаются в Чиба. Это город неподалёку, я туда постоянно заглядываю. Кацуки хмыкнул, показывая, что услышал, и после этого между ними до самого логова повисла комфортная тишина. — Уф, мы дома! — устало выдохнул Киришима, и Бакуго, ещё не взобравшись, уже готов был с облегчением выдохнуть сам. Они почти два часа куда-то лезли, что-то перепрыгивали, где-то проползали, и не осталось ни одного дюйма на его теле, что не горел бы от изнеможения. И это если забыть, что перед всем этим они ещё успели хорошо намять друг другу бока. — Устал? Бакуго махнул головой, стараясь дышать через нос: да он скорее бы сдох, нежели признался. Уж слишком явственно возник в голове образ Киришимы, что как квохчущая наседка носился бы вокруг, усыпал бы обещаниями полететь в следующий раз, а Бакуго совершенно не хотел поднимать эту тему. Безучастно он смахнул с себя пыль и грязь, попутно осматриваясь. И если Бакуго ожидал увидеть высокие своды пещеры, огромные величавые ворота или что-то не менее грандиозное (под стать громадной заднице Киришимы), то небольшая каменная дверь, сливающаяся с окружением, точно не тянула на вход в драконье логово. Он осмотрелся внимательнее, но грёбаная дверь оставалась всё той же дверью, и Бакуго чувствовал себя то ли дураком, то ли обманутым. Он с подозрением взглянул на Киришиму, чей лучистый взгляд какого-то чёрта был сосредоточен на его лице. — До основных ворот пешком не добраться, это один из чёрных выходов, — пояснил тот, маня за собой. Когда они подошли к чёрному ходу, он потянулся к камням, как вдруг одёрнулся, вспоминая. — Дай мне свою руку. Бакуго решил не спрашивать зачем, зная, что скоро узнает сам, и протянул ладонь — Киришима неожиданно поцеловал его костяшки, смешливо улыбаясь. Бакуго невольно сжал кулак — собственная реакция раздражала, но иначе быть не могло. Для него было странно и в диковинку быть объектом чьей-то влюблённости, ведь из-за характера и происхождения люди даже приближаться к нему опасались. Ни друзей, ни партнёров — Бакуго терпели разве что его родители, остальные же предпочитали ненавидеть и восхищаться издалека, говорить не с ним, а про него. И Бакуго это более чем устраивало: люди мешали и раздражали, и Киришима уж точно бы оказался первым в этом списке из-за своей неуёмной жизнерадостности, но ему повезло родиться драконом. Пускай Бакуго не уважал пустую силу, но он уважал тех, кто знал, как ей воспользоваться. Киришима тем временем поднёс его руку к камню, накрывая своей; прожилки, до сей поры невидимые на сером камне, неожиданно налились багрянцем, сверкая, словно чешуя под знойным солнцем. Змеями они расползлись по всей двери, вырисовывая сложный рунный узор, а холодный камень под ладонью нагрелся. Горячий, но не обжигающий, словно руки Киришимы. Бакуго замер. Откуда это дерьмовое сравнение вообще всплыло у него голове? — А теперь пожелай войти внутрь, — раздался глубокий голос под самым ухом, тёплое дыхание отозвалось дрожью, но Бакуго не поддался на провокацию этого придурка. Вместо того, чтобы прильнуть, как желало того дурное омежье тело, он болезненно пихнул Киришиму в живот — тот охнул и отшатнулся. «Откройся», — уверенно сказал про себя Бакуго, и что-то защёлкало, загудело, а Киришима вновь прижался к нему со спины, и рыку, что сорвался из глотки Бакуго, мог позавидовать любой дракон. Но прежде чем чужое тепло стало окончательно невыносимым, Киришима толкнул дверь и скользнул внутрь, не упуская возможности обвести пальцами его плечи. Сучёныш знал дистанцию: если б он опустил руки ниже, Бакуго не погнушался бы оторвать их нахер и засунуть прямо в его ублюдскую глотку. — Ещё раз коснёшься меня без дела, пожалеешь, — Бакуго поднял ладонь, сжимая кулак перед самой мордой Киришимы; взрыв эхом отразился от стен и на секунду осветил их лица. — Ты можешь сколько угодно метить свою территорию — хоть ссы по углам, как псина, мне плевать, — но избавь меня от своих альфа-замашек. — Всё-таки заметил, да? — Киришима неловко засмеялся, а Бакуго если бы и рассмеялся, то только над тем, каким идиотом тот был, если считал, что действовал скрытно. Да он мучительно остро реагировал на каждое касание Киришимы — он этим не гордился, его это бесило, быть драконозаводчиком оказалось тем ещё ублюдством, но зато уж точно не мог пропустить любых поползновений в свою сторону. — В любом случае, — Киришима пошёл дальше по коридору, скользя пальцами по камню: узкий проход наполнился мягким светом, каменная дверь громко захлопнулась за их спинами. Бакуго кинул на неё последний взгляд и направился следом, — с этого момента это такой же твой дом, как и мой. Камень теперь знает тебя, големы готовы слушаться твоих приказов, а двери, они… открыты, если ты захочешь уйти. Бакуго не видел чужого лица, но зато чувствовал запах, что выдал Киришиму с лихвой. Неведомое до сего дня желание обнажить шею вновь поселилось в груди, и Бакуго цыкнул. Ему понадобится очень много терпения. Эйджиро же старался не давать волю своим эмоциям. Ведь он понимал, что запереть Кацуки в логове было бы настоящей жестокостью: в конце концов, он не был и не должен был быть пленником. Его омега должна быть счастлива, а значит, сама выбирать как ей жить — это Эйджиро решил ещё ребёнком, но… он уже обжёгся один раз, с Мицуки, и Кацуки всё ещё мог пойти по стопам своей матери. «Это глупость», — пытался втолковать он сам себе. Неужели он был таким хреновым драконом, что омеги были готовы бежать от него, как от огня? Или все омеги рады были бы улизнуть, и только Эйджиро, наивный идиот, догадался попустительствовать им? Может, потому его отец и другие драконы держали их в ежовых рукавицах? Альфа согласно поддакивал его мыслям. Альфа считал, что все проблемы решились бы сами собой, нагни он Кацуки и покажи, кто здесь главный. Тогда бы тот начал вести себя, как положено омеге, был бы счастлив вынашивать их потомство, встречал бы своего альфу стоя на коленях, лицом в пол, урчал, пока его податливое тело принимало драконий член, не желая более ничего и никого. Эйджиро знал, что его животная половина неправа, знал, но картины, всплывающие в его голове, не становились от того менее пленительными. Лишь Кацуки держал его на плаву, его сила и способность дать отпор, его самодостаточность и уверенность. И Кацуки… Эйджиро не соврал, когда назвал его потрясающим омегой. Потому что он не был безотказной игрушкой, не был пустоголовым инкубатором, и пусть альфа внутри него, пусть остальные драконы считали, что омеги как раз такими и должны были быть — Эйджиро хотел рискнуть и не сломать, а покорить сердце Кацуки. Но всё это были мечты. В реальности ему предстояло показать их огромное логово и, сделав все дела, лечь спать. Сегодня был тяжёлый день.