Memoriae

      Были вещи, которые Дазаю просто нравились — без оглядок на свое положение и статус.       Были вещи, совершая которые, он понимал: это приносит ему чувство внутреннего удовлетворения и релаксации.       Были вещи, которые позволяли ему побыть собой — хотя бы некоторое время. Тем собой, которого он может показать… Лишь одному человеку.       В том, чтобы из массы выцепить одного, как оказалось, были свои исключительные сложности и не менее ценные прелести. Дазай долго присматривался и выбирал, но очень часто отвергал лишь ему известных кандидатов. Этот не умеет играть, этот не умеет доминировать, этот не удержится — использует его слабость против него самого.       Система привычно заколебалась на Чуе. Чуе, который знал о каждом человеке из своей группы, Чуе, который подчинялся ему и Мори. Чуе, который муштровал «массовку», как Осаму называл безликих солдат Портовой мафии, но никогда не пользовался их слабостями. Чуе, который цеплял что-то в душе самого мафиози, — а это уже было немало.       Чуя по всем параметрам был идеальным кандидатом, анализирование и подробная классификация его сильных и слабых сторон не давали соврать и ошибиться. Поэтому однажды в отношении напарника Дазай прекратил колебаться и позволил падению случиться.       (Даже он иногда нуждался в том, чтобы подчиняться тому, кому пожелает.)       (Зная, что в итоге его Чуе это понравится.)       Их первый раз был неожиданным и необговоренным. Осаму просто преувеличенно акцентировал внимание на закрывании двери, а потом принялся расстегивать верхние пуговицы рубашки и брючный ремень. Накахара на бесплатный концерт смотрел с сигаретой в зубах, разрываясь: то ли начать беспокоиться, то ли не отвлекаться от бумаг, чтобы не давать дури Дазая подпитку. Хотя и это было ненадолго — Дазай разбирался в провоцировании как никто.       Осаму было, что предложить.       Чуе было, на что соблазниться.       Не каждый день твоих ног касается лбом стоящий на коленях, униженно склоненный, опаснейший исполнитель мафии и правая рука босса. Не каждый день он рвано дышит, загнав себя в короб возбуждения одним твоим видом. Не каждый день он охватывает маленькие, украдкой разутые под столом стопы ладонями и целует верхнюю их часть. Не каждый день он вжимается лбом в острые колени, чувствуя внутреннюю дрожь и то, как мурашки проходят от легких прикосновений чужой руки к волосам.       Чуя был заинтригован. Дазай нашел в нем свою точку отcчета, свою землю спокойствия и мира, свою секретную пилюлю умиротворения. Он отпускал себя, отдыхая душой, позволяя кому-то быть над собой — хотя бы пока.       Дазай ощущал чужую власть над собой, словно цепь в чужой руке, что тянулась к незримому ошейнику на его горле. Он ощущал спокойную веру и преданность и снова жался лбом к стопам, ощущая их прохладу и разливающееся спокойствие человека ведомого, нашедшего свою константу. Если Чуя и боялся такого его поведения в начале, то быстро научился с этим справляться. Дазай, закрытый с ним в комнате, покорный и покоренный, и ему самому давал возможность просто расслабиться. Теперь они просто желали одним своим присутствием делать друг другу хорошо.

***

      Нависая над распластавшимся по постели на животе Чуей, половинкой его души, оттиском его желаний, Осаму ощущал только беззаветную жажду и потребность быть ближе, отбросить условности и дать себе волю.       Он целовал, лизал и прикусывал покрытые пятнами веснушек плечи, водил кончиком носа по шее, под волосами, целовал лопатки, дразнил горячими выдохами мягкую кожу, оставлял красные метки, когда знал, что может себе это позволить.       Чуя всегда был отзывчивым и не позволял ему колебаться, глухими шумными вздохами и полустонами отражая каждое действие. Дазай научился слышать запах смазки, и в такие мгновения он сам дрожал и желал свернуться клубком.       Он нуждался в доверии Чуи и его реакции больше, чем в чем-либо еще.       Чуя никогда не принуждал его делать то, что Дазай делать был не готов. Их доверие строилось кирпичик к кирпичику, медленно, пошагово. Осаму и подумать не мог, что Накахара научится так быстро принимать правила этой игры, а Чуя не мог знать, что ему так понравится, но едва замок на двери оказывался закрыт, как колкий и взрывной Накахара вместе с самоуверенно-ехидным Дазаем оставались где-то там, вне помещения.       Внутри оставались ласково прогибающий под себя Чуя и его охотно прогибающийся, довольный таким положением дел Осаму. Не то господин и раб, не то взаимно понимающие и равные — они стремились дать друг другу то, чего хотел второй.       Чуя переворачивается и вползает на подушку, усаживаясь. Стягивает перчатку и требовательно подносит к чужим губам свою ладонь. Осаму целует ее центр, косточку кисти, пальцы, костяшки. Целует внутреннюю сторону предплечья, ямку локтя, а рука идет дальше, за его спину, пальцы ласково перебирают непослушные густые волосы, уложить которые не хватит ни сил, ни терпения.       В комнате темнеет — мимолетно брошенный взгляд в окно дает понять, что за ним начался настоящий буран: мокрый снег липнет к стеклу, стекает, затеняя помещение. То, что им и нужно. Чуя склоняет голову к плечу, задумчиво глядя на лениво-размеренно целующего его плечо, готовящегося перейти на грудь мужчину. Дазаю нравятся долгие прелюдии и терпеливые ласки. Он может брать грубо, но куда охотнее делает это неспешно. Накахару в первые разы смущало то, как обстоятельно тот относится к изучению его тела, а потом он научился соответствовать, не смущаться и оценил преобладающие положительные стороны.       Маленький контактник, не привыкший к чувствам сверх удовлетворения физической потребности в релаксе, Чуя стыдился своего тела, шрамов на нем, высокого болевого порога при высокой же чувствительности. Дазай показал ему, насколько это хорошо. Дазай показал ему всю радость чувственности и нежности, и уязвимости перед кем-то избранным. А сейчас он сам тянет Осаму к себе за темные волосы, слепо находя его губы, свободной рукой касаясь поджавшегося живота. Он хочет его внутри, когда накрывает рукой, когда ладонью в перчатке поглаживает, охотно разводя бедра и приподнимаясь навстречу. И когда Дазай исполняет неозвученное пожелание, подаваясь вперед и легко проталкиваясь в тело, глуша губами низкий мурчащий стон.       Это танец на двоих во всех отношениях: Чуя выгибается навстречу еще до того, как Осаму находит, что подложить ему под бедра; Осаму ловит его темп до того, как Чуе придется просить его, царапать, легко похлопывая по спине, требуя, чтобы успевал. Они — единая система не только в бою, но и в постели. Они привыкли читать пожелания между строк, неся вслух откровенный, но выученный и понятный только им двоим бред. Сейчас они читают тела друг друга, и каждый улавливает, о чем хочет сказать другой. И они довольны.       Это не любовь. Чуя, отпускающий чужую шею, следящий, как Дазай приводит себя в порядок после душа, даже и не думающий прикрываться, бесстыдно курящий в чужой постели, понимает это совершенно ясно. Это же понимает Осаму, одевающийся неспешно, чтобы Накахара мог отдохнуть. Они выложились в постели, но впереди еще очередные задания. Чуя, неспешно потягивающийся, убирающий чужую сперму с бедер, пойдет гонять молодняк. Осаму, заматывающийся в свежие бинты, пойдет к боссу на ковер.       Это не любовь. Они — мафиози, им нельзя любить, потому что это — слабость. Слабость здесь слишком часто используют против ее обладателя, но…       (Всегда есть то самое «но».) … но перевязывая Дазаю галстук и благодарно глядя на любовника сверху вниз, когда тот помогает ему обуться, чтобы не тревожил ноющую поясницу, Чуя может также с уверенностью сказать: то, что между ними, гораздо лучше. Осторожней. Цельней. Рассудительней.       У них не любовь, но что-то очень приятное, удовлетворяющее их по всем параметрам. Целый мир в четырех стенах, собственная вселенная на те часы, когда дверь тщательнейшим образом закрыта.       Срывая последний поцелуй перед тем, как повернуть замок и стать сволочью, Дазай, да и Чуя тоже, думают, что этого им пока хватит.       А потом будет потом. И они придумают что-нибудь еще.