Memoriae

      Танцуй, танцуй, заблудший друг, Среди полей с лисой кружишься,       Среди берез, твоих подруг — Мы ночью будем веселиться.       Ветер в очередной раз донес пугающий напев, и Чуя сжался, нервно оглядывая все вокруг. Среди цветов как не было никого видно до самого горизонта, так и не было. С такого расстояния он еще мог разглядеть синеватую кромку леса и точно знал: где-то там — его дом. И это хоть немного унимало его тревогу.       Но по другую сторону не было ничего и никого, кроме неба и солнца, так что доносимый ветром снова и снова напев, от которого волосы рефлекторно вставали дыбом, заставлял его подпрыгивать.       Чуя на инстинктах шарахнулся в сторону, когда с одного из цветов вспорхнула бабочка. Это была всего лишь бабочка, и стыд немилосердно обжег ему щеки, тем самым вызвав у невидимого духа смех: того испуг юноши только развеселил. А мотив преследующей Накахару песенки зазвучал снова, правда, слов было не разобрать.       Выпрямившись и отряхнувшись, Чуя упрямо попытался снова вырваться из ловушки, но голова в какой-то момент закружилась, и он замер, пережидая слабость.       Певец был неплох — приятное подмурлыкивание мужского голоса хорошо бы звучало и у них в деревне. Вот только тревожил смысл — Чуя не хотел танцевать с лисой и уж тем более — делать это ночью среди берез, там, где его дом. Накахара уже сделал глубокий вдох, чтобы перебить наглеца, когда прозвучал следующий куплет:       Когда пойдешь ты за венком, Чтобы пред всеми красоваться,       Ты лиса приведешь тайком, Туда, где хочет он остаться.       Накахара замер.       Вести екая за собой — всегда плохо, а в том, что он в ловушке, выбраться из которой без договора с духом не выйдет, юноша не сомневался. Не раз и не два из-под ног по пути выскользнули гибкие змеиные тела, и хоть бы одно развернулось и укусило!       Нет, екай берег свою жертву, а его голос то становился ближе, то отдалялся, словно тот кружил вокруг, подходя и отходя снова и снова, пока Чуя пытался отступить от него, вырваться. Но в итоге голова кружилась, а когда переставала — он находил себя в круге красного и белого ликориса, растущих вперемешку.       И этот круг потихоньку сжимался.       Когда запястье вдруг обожгло болью, Чуя не сдержался — вскрикнул и обхватил больное место другой ладонью. Кровь, алая, пахнущая железом и медью, потекла между пальцев. Следы укуса отчетливо жгло огнем, и Чуя заплакал: боль и жжение нарастали, а возвращение домой теперь стало невозможным.       Никто еще не уходил от китсуне, если та отметила для себя человека.       Чуя сел на корточки, пытаясь хотя бы остановить кровь и не перемазать новенькое кимоно, которое ему только сегодня утром привезли из города для участия в деревенском празднике плодородия, где девушки и юноши могли присмотреться и познакомиться.       Когда же ноющую руку кто-то невидимый принялся облизывать, подбирая кровь и утихомиривая боль, заодно горячо дыша ему на коленку — Накахара едва не прокусил себе губу. Волосы на затылке попытались встать дыбом. Вот только вылизыванием лис явно ограничиться не планировал.       Напев донесся снова, теперь — почти у него над ухом, и Чуя различил в голосе пока еще невидимки насмешливые нотки:       Нет смысла плакать и грустить, Ты с лисом в поле оставайся,       Ведь тот не хочет отпустить — Так что с родными — попрощайся.       Шершавый язычок прошелся по мокрой от слез щеке, и Чуя застыл. Мокрый лисий нос ткнулся ему в щеку, потом в шею. Здоровой рукой, окровавленной, но единственной пригодной для использования, Накахара попытался оттолкнуть чужака. Но тот уклонился с искренним смехом — громким, звучным, веселым.       Чуя сердито замер, пытаясь уловить шорохи чужих шагов, но екай словно совсем не ступал по земле — только под ветром склоняли свои бутоны цветы, да трепали его порывы оброненный Чуей венок.       Кто-то вдруг толкнул рыжего в спину, и он полетел на землю, прямо к границе ликорисов. — Доплетай, — прошептали Накахаре в самое ухо, обдав горячим выдохом кожу. Невидимая, но ощутимая, ладонь погладила стоящего на четвереньках парня по спине от самой шеи и до копчика. Чую затрясло от ужаса, но все его попытки попросить отсрочку, просьбы отпустить домой — против игривого духа ничто не спасало. Чуя даже пытался молиться, но куда там — дух только насмешливо фыркнул.       Трясущимися пальцами Чуя принялся кое-как плести начатый венок. Укушенная лисом рука ныла и плохо слушалась, кожа вокруг укуса синела, сжать пальцы в кулак было нельзя: боль становилась невыносимой. Хоть рука и была левой, а все-таки пользоваться одной было неудобно.       Лис, однако, тоже не отлынивал: Чуя не успевал моргнуть, а у него перед лицом уже зависал новый красивый цветок, сорванный вне круга ликорисов, хотя и их белые цветы юноша добавил в свой венок.       Только и носить на себе лилии демонов, когда один из них вытирает тебе слезы так, что и вздрогнуть не успеваешь.       В то, что после этой встречи Чуя выживет, он не верил.       Не стоило ему бежать в цветущие поля, чтобы сделать себе и возможной невесте самые красивые венки.       Лис снова замурчал мелодию своей песенки, а Чуя ахнул едва слышно, когда его уже готовое изделие зависло в воздухе, после чего под ним соткался молодой мужчина с лукавыми глазами. От человека его разительно отличали шевелящиеся среди темных волос светлые уши и движущиеся у него за спиной девять хвостов. — Вот мы и встретились, мой милый друг, — пропел лис и взял Чую за укушенную руку, удерживая ее. Отдернув длинный рукав кимоно, екай провел пальцами по оставленному им укусу, и от проколов клыков по запястью во все стороны побежали рисунки. У Чуи упало сердце, когда он опознал вязь, которую любили изображать на брачных браслетах.       Вторую руку тут же тоже обожгло, и у Накахары дыхание в груди сперло, когда он увидел, что теперь рисунок захватил оба его запястья. Такое не сотрешь, не снимешь и от супружеской связи не освободишься: расторгнуть то, что было позволено духу самими богами — никакого шанса не было.       Лис напротив заимел необычайно довольное выражение лица, и потом Чуя вскрикнул: его подхватили на руки, как пушинку. Китсуне потерся щекой о его волосы и замурчал продолжение песни:       Нельзя тебе, о избранный лисой — Себе невесту дома присмотреть,       Той самой, с нежною красой, Придется в пламени сгореть.       Рыжий, услышав такое, забился в тисках чужих рук, крича и требуя отпустить его, но рухнул удерживавший его круг, и оказалось, что вечернее солнце уже давно село за горизонт. Чуя замер, ошарашенно глядя вдаль. Потом обмяк, ощущая, как тяжело бьется в груди сердце: весь привычный ему мир рухнул в одночасье.       Там, где раньше он видел лесок, там, где еще утром был его дом — полыхала зарница лисьего пламени, да тянулись к небу черные ленты пожарища.       Чуя заплакал, уткнувшись лицом в ладони; осиротевший, полностью подвластный хитрой сущности. А счастливый дух в это время бережно возложил ему на волосы свой венок, сплетенный целиком из белого ликориса, так красящего невинную душу его человеческого избранника.       После чего коснулся губ безвольного, обессиленного и ставшего податливым юноши коротким поцелуем, закрепляя союз, и оба они словно растаяли в воздухе — не осталось даже истоптанной полянки, на которой бился в ловушке рыжий мальчик.       В воздухе стремительно стихал последний куплет лисьей песни:       Я заберу тебя к себе, — Ты мне обещанный супруг.       Пускай весь мир горит в огне, Мы будем вместе, милый друг.