Memoriae

      Чуя неторопливо выкладывает кисти в ряд, готовит растворитель, краски, ветошь и воду. Позади него Дазай сбрасывает с плеч рубашку и садится на стоящий рядом диван полубоком, ежась от одного взгляда в окно: за окном метель.       Хочется утянуть Чую под одеяло и целовать, целовать нежные губы со следами-ямочками от зубок, жадно дыша ароматом мятного чая.       Но пока нельзя. — Что ты хочешь нарисовать на моей спине? — вырвавшись из плена своих мыслей спрашивает мужчина, поглядывая через плечо с едва сдерживаемой на дне темных глаз нежностью.       Кончики пальцев ему колет желанием провести по нежной коже лица, шеи, зарыться пальцами в мягкие рыжие волосы, провести по ребрам снизу вверх, задирая рубашку.       Но и это ему, конечно же, пока недоступно. — Цветы, — отвечает Чуя и мечтательно улыбается: в его мыслях на коже его возлюбленного уже цветут всплесками красок маленькие фиалки, фуксии и фрезия.       В Чуе сочетаются неприкосновенность творца и ранимая хрупкость творения. Он сам фигурка изо льда и фарфора, расписанная красками, в которую кто-то вдохнул жизнь.       Дазаю хочется разоблачать его снова и снова, снимая прячущие его тело в кокон вещи. Он хочет целовать тонкие лодыжки, касаться губами острых коленок, гладить белые бедра и обводить тонкие изгибы боков.       Но Чуя только поправляет рукава рубашки и свитера, пряча синяки-гематомы под кожей, и подбирается к Осаму со своими кистями.       Чуя — не для его капризов, и оба они прекрасно это знают.       Это он для желаний Чуи.       Осаму совсем не против такого расклада, когда покорно укладывается на живот, прерывисто вздыхая, когда Чуя громоздится верхом.       Накахара хочет расписать его цветами, хотя Дазай может поклясться: еще немного — и те сами прорастут между ребер и на запястьях, распустят бутоны рядом с пушистыми черными ресницами, иссекут собой спину над позвонками. От нежности, которой в нем слишком много.       Маленькие ладони гладят, кисти щекотно скользят по коже, оставляя яркие мазки и влажные полосы. Чуя робко дышит на голую кожу, касается губами, и тогда Осаму вздрагивает в коротких судорогах удовольствия, которое как вспышки боли.       Все в нем трепещет от любви, нутряной, такой сдержанной, опутанной-связанной, что словно бы и нет ее, — только часто-часто язык касается незацелованных губ, горящих от жажды ласки.       Осаму весь — распахнутая, вывернутая наружу душа, и желания — громкие, вопиющие и стонущие мольбы.       Чуя целует его поясницу, заставив закатить глаза в беззвучной муке. Тело Дазая охвачено томным жаром, в голове мутится, и он скребет пальцами по обшивке дивана. И не встает. Только посматривает краем глаза за тем, как Чуя прибирается, когда все закончено, как собирает волосы резинкой, как воюет со своими рукавами.       А потом забирается потеснившемуся Дазаю под бок, утыкается лицом в голую грудь, стоило перевернуться, и сопит. Уши у Накахары пылают, а сам он едва дышит, пряча лицо на чужой голой груди.       В животе в Осаму бьют крылышками тысячи бабочек, когда он целует рыжего в макушку, прижимая к себе двумя руками. В эти мгновения он держит того, в ком сосредоточена вся любовь на свете, в чьих маленьких пальцах со следами красок — целый мир.       В этих маленьких ладонях скрывается весь смысл его жалкой жизни.       Осаму позволяет себе только самую малость — касается губами душистых волос, а потом старается не умереть.       Нежность к Чуе не дает ему дышать, не позволяет жить.       Нежность к Чуе — достойное оправдание его случайной попытке умереть.       Нежность к Чуе — это то, что он есть.