Легенды отдела

      Холод, боль и мириады мыслей. Шевелиться он не может: то ли слишком хорошо зафиксирован, то ли та дрянь, которую ему вкололи получасом ранее — это отличный транквилизатор. Или он действительно мертв, а мертвым, вроде как, шевелиться не полагается.       Винсент смотрит в темноту и медленно моргает. Это единственное доступное ему физическое действие. Моргать, глядеть в никуда и слушать тишину. Бирюзовое свечение на грани видимости порядком бесит, но повернуть голову он не может. Он подозревает, что свечение идет от огромного — в человеческий рост — автоклава, который Ходжо всегда очень тщательно закрывает брезентом с ярко-желтыми знаками, кричащими о биологической опасности.       Винсент теряет счет времени и всерьез подозревает, что сходит с ума. Холод обволакивает и сводит зубы, холод течет по венам, сидит в легких. В лабораториях всегда было холодно, но чтобы настолько? «Возможно, это трупное окоченение», — мрачно думает Винсент, прислушиваясь к собственным ощущениям.       Не всем счастливчикам удавалось сбежать в поток жизни прежде, чем смерть заявляла свои права, оставляя на теле лиловые отметины. Это кровь под воздействием гравитации стремилась вниз, и на коже появлялись трупные пятна. Судя по тому, как его зафиксировали, лиловыми будут ноги. И, наверное, руки. «Зато не лицо», — с мрачной иронией мысленно хмыкает Валентайн, представляя себя в гробу. Дивное, должно быть, зрелище.       Он привыкает и к холоду, и к боли, когда вдруг понимает, что звенящую тишину лаборатории уже давно нарушает размеренный звук.       Тук-тук-тук.       Словно жук бьется о стекло.        Тук-тук-тук.       Тихо, но очень настойчиво. Звук идет оттуда же, откуда Валентайн видит свет. Титаническим усилием воли Винсент заставляет себя повернуть голову, буквально на сантиметр, скосить глаза. Так и есть, автоклав, лишенный неизменного плотного покрытия, светится изнури. А за стеклом — похожая на человека тварь, которая, словно почуяв его движение, снова замирает, делая вид, что она, там, в невесомости — абсолютно и совершенно мертва. Дженова.       Винсент не может долго смотреть в бок и отводит глаза к потолку. Стук возобновляется через несколько минут, когда тварь понимает, что на нее никто не смотрит. Винсент до крови закусывает губы, а потом заставляет себя повернуться резко и еще сильнее. И встречается взглядом с перепуганным ярко-алым глазом. На месте второго, под волосами — чернота. Тварь замирает, как пойманная ящерица. А Винсент видит, как ее правая рука — единственная рука, на месте второй культя у самого плеча, — лежит на стекле. И там, где тонкие пальцы превращаются в острые когти, стекло идет мелкими трещинами. Хорошее стекло, крепкое, бронебойное…       Свет загорается так внезапно, что на целую секунду Винсент слепнет.       — А, мистер Валентайн, уже шевелитесь? Прекрасно, просто прекрасно!       Висент до зубового скрежета ненавидит этот голос и этого человека. Но сказать об этом не может: язык не слушается.       Ходжо подходит к операционному столу, повернувшись спиной к автоклаву. Винсент видит, как Дженова тихонько убирает руку, словно боится себя выдать. «Да нет, — думает Валентайн, — не словно. Она действительно боится».       Ему легко понять это странное создание, заточенное в бронированном ящике, наполненном питательным раствором. Как ей не бояться, если вокруг те, кто не считается с твоей собственной жизнью? Кто отрезает от тебя куски во имя великой науки?       Левой руки Винсент лишился еще сутки? неделю? месяц? назад. Вместо нее — что-то чуждое, жуткое, когтистое, покрытое темно-фиолетовой чешуей. Чужеродное и когтистое… Винсент косится на Дженову. У Дженовы нет левой руки, но это, конечно же, совпадение. Просто Ходжо маньяк и ему нравится резать именно левые руки…       Винсент хмыкает, и понимает, что у него все-таки получилось выдать хоть какой-то звук.       — Над чем Вы смеетесь, мистер Валентайн? — интересуется Ходжо, выстукивая в шприце пузырьки. — Вспомнили что-то забавное?       Определенно, забавное. Винсент смотрит на человека в белом халате с неподдельной ненавистью. А потом Ходжо вводит ему в вену какую-то черную дрянь и Валентайн теряет сознание.       Из небытия его вырывает грохот и звон разбитого стекла, шум густого питательного раствора, волной выплеснувшегося в пробоину, влажные капли на лице. Не капли. Чужие пальцы, ощупывающие плотные ремни на лбу.       Винсент с трудом открывает глаза. В лаборатории темнота, а в темноте светится чужая кожа, чужие мокрые волосы, липнущие к его лицу. Дженова шипит сквозь зубы, раздирая плотные кожаные ремни, охватывающие его тело. Острые, как бритва, когти, в такой опасной близости у горла… И ставшая привычной стягивающая хватка фиксаторов наконец-то пропадает.       Винсент понимает, что может двигаться. Он тяжело приподнимается на операционном столе, стоящем под углом в сорок пять градусов, съезжает вниз, силясь вернуть себе контроль над телом. Тело слушается плохо, ноги не хотят идти, пальцы не хотят сжиматься. Дженова отходит в сторону, прислушивается к окружающему миру, нервно оглядывается.       Зачем она его освободила? Почувствовала «родственную душу»? Пожалела жертву психопата, который и на ней ставит бесконечные опыты?       — Спасибо, — заплетающимся языком бормочет Валентайн.       «Пожалуйста», — отзывается прямо в его голове Дженова, не пошевелив губами. — «Надо двигаться».        Винсент тяжело поднимается на ноги, едва не падает, но чужие руки подхватывают его, помогают устоять. Руки? Винсент понимает, что на месте культи у Дженовы вполне себе нормальная рука, а вокруг обнаженного тела змеится черная дымка, формируясь в одежду. Его должна смущать собственная нагота, но это последнее, о чем он вспоминает.       Дженова вдруг замирает. Ярко вспыхивает верхний свет, а дверь в лабораторию открывается.       — Далеко собрались? — мрачно интересуется Ходжо, поднимая пистолет. — У Вас дурная привычка сбивать с пути истинного моих женщин, мистер Валентайн.       Винсент знает, что сейчас произойдет. Он уже это пережил совсем недавно. Переживет ли еще раз? Выстрел гремит на всю лабораторию, но боли Винсент не чувствует: Дженова, вывернувшись из-под его руки, одним звериным прыжком покрывает расстояние до Ходжо. И падает у его ног, взвыв от боли. На сером каменном полу расплывается пятно черной крови.       Без опоры Винсент теряет равновесие и падает на колени, тщетно силясь встать в полный рост. От слабости трясет, от чужеродной руки расплываются волны тошнотворной боли.       — Ты же знаешь, что я этого не люблю, — Ходжо прячет пистолет в карман и склоняется над Дженовой, гладя ее по серебристым волосам. — Ты очень плохо себя ведешь. Придется отправить тебя в изоляцию.       Винсент скрипит зубами от плохо сдерживаемой злобы.       — Хватит ее мучить! — хрипит он, пытаясь подняться.       Бесполезно. Конечно, бесполезно. Он не может никого спасти.       — Ох, нашелся защитник, — Ходжо издает короткий смешок и, перешагнув через корчащуюся на полу Дженову, подходит к операционному столу, цокая языком.       — Все ремни испортила, ну надо же…       Он возвращается к Винсенту, и Валентайн пытается извернуться, чтобы хоть как-то дать отпор. Проклятое тело не слушается. Бывший турк падает на пол, а в вену на шее снова впивается игла. Мир погружается в темноту, и последнее, что Винсент видит перед собой — разметавшиеся серебряные волосы и алый глаз, полный боли и отчаяния.       «Я что-нибудь придумаю, — мысленно обещает Винсент. — Я что-нибудь сделаю…»

***

      Единственное, что он может сделать для нее тридцать лет спустя, в Северном Кратере, после того, как Клауд убьет ее сына — выстрелить ей в голову, глядя в безумные алые глаза.       — Прости, — шепнет он одними губами.       «Спасибо», — удаляющимся шорохом отзовется в его голове.