Легенды отдела

      Это эмоциональное выгорание. Тут и психологов никаких не нужно, все очевидно.       Прошлое подергивается едким пеплом, кружащим над догорающими развалинами Седьмого сектора; рушится под протуберанцами света и жара, пожирающими Мидгар; развеивается-теряется-разбивается. Его уже не собрать и не склеить. Прошлое убито и растерзано. Прошлое отступает во мрак, истекая кровью, глядит пустыми глазами мертвой сестры и надсадно хрипит, кашляя и сплевывая черную вязкую дрянь.       Но ни напряжения, ни ужаса больше нет. Нет вообще ничего. Ледяное равнодушие, механические действия, рутина. Дежурные улыбки, призванные скрыть раздражение от дурацких и неуместных шуток Рено. Дежурные восторги в ответ на пространные речи искалеченного президента. Дежурное смущение, когда Ценг кладет руку ей на плечо или ненароком касается щеки. Раньше бы она в обморок упала, наверное. Теперь жалеет, что не властна над химическими процессами, протекающими в теле, и не может заставить себя хотя бы покраснеть. Ей кажется, она выдает себя с головой.       Никто не видит.       Они не видят, что под оболочкой нет ничего, кроме безграничной, бескрайней апатии. Елена больше не сопереживает и не плачет по ночам в подушку, когда вспоминает горящий Мидгар и хрипы умирающих. А тех, кого когда-то убила лично, не вспоминает вовсе.       Убивать становится неожиданно просто. Раньше было легко, иначе бы она не была турком, но теперь между выстрелом и смертью нет секунды сожаления. Наверное, это даже хорошо.       Ей только обидно, что вместе с этой простотой теряется еще и другая важная часть жизни. Она будто начисто лишилась способности чувствовать. И когда Ценг — после пяти-то лет! — выполняет, наконец, свое обещание, и ведет ее на свидание, она не испытывает ни неловкости, ни бури восторгов. Ни-че-го. Даже когда они оказываются в постели, и Елена отвечает на терпеливые нежные ласки, под кожей царапается все та же омерзительная пустота. Так что оргазм она имитирует. Возможно, не слишком хорошо, но Ценг кажется до такой степени оглушенным и сбитым с толку всем происходящим, — словно не может в это поверить, — что едва ли замечает хоть какую-то неискренность. Конечно, влюбленная дурочка ждала и вздыхала по нему несколько лет подряд, а теперь, наконец-то, своего добилась. О какой неискренности может идти речь?       И это уязвляет неожиданно сильно. Когда он засыпает, наверное, в первый раз за столько лет — спокойным и глубоким сном, Елена бесшумно встает, торопливо одевается и уходит из номера. Дома она долго смотрит на себя в зеркало ванной комнаты, силясь вытащить из себя хоть какой-то намек на другие эмоции. Хоть что-то кроме мерзкой уязвленности поверх апатии.       Ни-че-го. В любовных романах пишут полную чушь. Не остается никаких ощущений тела. Елена сжимает кулаки, короткие ногти впиваются в ладони… И вспышка боли неожиданно отрезвляет.       Она не думает о суициде. Самоубийство — удел слабаков, а она — одна из немногих верных президенту, потерявшему большее, чем какие-то там глупые эмоции. Турки нужны Руфусу, и турки будут с ним до конца. А глубокие порезы на собственном теле и следы укусов прекрасно можно прятать под строгим черным костюмом. Каждая рана, каждый синяк, каждая ссадина — лучший способ справиться с безграничной пустотой. Ей кажется, она даже начинает что-то ощущать.       В следующие ночи — множество следующих ночей — она не дает Ценгу включать свет. А его ладони никогда не оказываются там, где гладкую кожу расчерчивает множество коротких мелких шрамов. Подспудно Елена страстно желает, чтобы он спорил. Чтобы включил свет, чтобы увидел следы ее боли, чтобы схватил за руки и вытащил, наконец, из этого кошмара.       «Ну же, пойми, пойми, наконец, что мне плохо, что мне больно, что я не могу ничего с этим поделать. Спаси меня!».       Ценг не слышит ее немого крика. Елене кажется, что еще немного и она все-таки закричит в полный голос.       Искры эмоций наконец-то пробиваются сквозь давно прогоревший костер души. Пока еще слишком слабые, слишком мелкие… И все-таки они есть.       А потом Руфус посылает их в Северный Кратер. И там, сходя с ума от боли (лезвие чужого ганблейда, рассекающее кожу, тут совершенно не при чем!), Елена с ужасом осознает, что все это время эмоции были с ней. Были, погребенные под пеплом чужих смертей. Были, просто ждали нужного часа. Словно судьба хотела посмеяться напоследок: смотри, ты наконец-то понимаешь, что любила его, все эти годы продолжала любить, просто ты совсем замерзла и не хотела оттаивать… Теперь-то ты чувствуешь это?       Елена чувствует. Елена кусает губы и силится сдержать рвущийся из груди крик, когда кровь Ценга заливает белый снег, и так жутко светятся кошачьи глаза ублюдка, без единой эмоции на лице продолжающего выводить черно-алые узоры на его коже.       — Я тебя понял, — бесстрастно замечает зеленоглазый монстр. — Кададж, он нам ни слова не скажет.       Второй отвечает коротким смешком и театральным наклоном головы.       — А так? — интересуется он, скользящей походкой приближаясь к Елене. Лезвие катаны входит ей в плечо, рассекая кожу, мышцы и сухожилия, царапая по кости. От боли мутит, Елена судорожно шипит сквозь сжатые зубы, но не позволяет себе закричать. Она турк. Она вытерпит и не такое.       — Елена!       Кажется, этого возгласа хватает, чтобы разгоревшийся костер эмоций вспыхнул особенно ярко. Милосердная тьма обступает ее со всех сторон, и Елена проваливается в вязкое забытье, ощущая себя неожиданно счастливой.