Ни о чём не жалеть

Чимина хватило на пять минут молчания, а потом он рассказал про Ди и свои попытки влиться в общество ещё немного, уговорил Чона, который действительно собирался оставить ужин нетронутым, поесть и закончил трапезу восхищённым «Матерь божья, как же ж душевно мы посидели!», а потом, воспользовавшись приготовленной ему одеждой, пошёл в душ. Вернувшись, он обнаружил, что диван уже разложен, свет выключен, а Чонгук, похоже, спит. Спорить Пак не стал; в чужой монастырь со своим уставом не лезут. И он не лез, решив, что впечатлений от этого вечера предостаточно у них обоих. Но Чонгук не спал. Происходящее так будоражило, что он сомневался, что вообще сможет уснуть. Чимин, разговор с матерью, ужин, вечеринки. Всё не укладывалось в голове. Но теперь на первый план вышла тема, которой до этого не находилось время: предмет разговора с матерью. Чимин не просто друг или знакомый. Конечно, Чонгук не имеет на него никаких планов, но Чимин действительно не случайный человек, сумевший проникнуть в дом семьи Чон. Он — неожиданный способ совершить каминг-аут. Лишь тем, что пришёл. Чон посмотрел в его сторону. На диване было тихо. Приподнявшись, Чонгук присмотрелся внимательнее. Должно быть, Пак уже уснул — с чего ему страдать бессонницей, как Чону. Он лёг обратно и, шумно выдохнув, перевернулся. Джин-Хо отреагировала сдержанно. Никаких оскорблений, отказа от него (куда уж отказываться дальше). Ей всё равно, какой у неё сын. Лишь бы это никак не повлияло на неё. Если кто-то узнает, её карьере конец? Она не переживёт и, наверно, убьёт его. Как-нибудь элегантно, продуманно, красиво. Или задушит собственными руками. «Я тебя породил, я тебя и убью». Пожалуй, в стиле Джин-Хо. Чонгук снова глянул в сторону дивана. Мать Чимина явно относилась к ориентации сына иначе. Ей, как сказал сам Пак, жаль своего ребёнка из-за того, что он выбрал жизнь, в которой у него не будет спокойствия — она думает о том, каково будет Чимину, если кто-то узнает, а не о том, сколько знаменитых музыкантов отвернётся от их семьи. Ей тяжело принять сына таким, но она старается, потому что для неё Пак имеет значение. А Чонгук для Джин-Хо — пустое место. Его не надо принимать или отсылать подальше — какая разница, чем живёт чужой человек. Эти мысли приносили боль, и Чонгук, тихо, надеясь, что его не услышат, простонал. Хотел лишь выдохнуть, но чувства внутри бурлили и рвались наружу. — Тоже не спится? — спросил вдруг Чимин. — Всегда сплю как убитый, но сейчас слишком много впечатлений. У тебя тоже? Не моё дело, конечно, что там у тебя случилось… Э… — он шмыгнул носом, поняв, что сказанул лишнее, но всё-таки продолжил. — Ты не из тех, кто любит поболтать, я понял. Но ты же знаешь, что можешь поговорить со мной? Я ведь… ну, на той же стороне, что и ты? Мы разные, печенье и кекс, но оба сделаны из теста. И… Мм… Я потерял мысль, не знаю, что хотел сказать, но надеюсь, ты понял, — он замолчал и сел в кровати. Чонгук сел тоже, следя за силуэтом Чимина. Он порывался то ли встать, то ли лечь обратно, но пока не шевелился. И Чон, прислонив ладонь к груди, в которой что-то огромное и тяжёлое мешало дышать, кивнул, а потом, ложась на спину и кладя руки под голову, проговорил: — Я знаю, спасибо. Он сказал это в первую очередь для себя. Напомнил, что терпит Чимина не просто так — их сотрудничество подразумевает бонусы и для него. И главным бонусом дружбы в современном обществе почему-то считалась возможность выговориться. Только Чонгук всё ещё не был уверен, что ему это поможет. Стало ли ему легче после того, как он вывалил (иначе не назвать) поток своего воспалённого любовью сознания на Тэхёна? Кажется, немного. Но его признание привело к разочарованию, за которым потерялись все плюсы. Пак вдруг встал и, удостоверившись, что места рядом с хозяином комнаты достаточно, лёг сбоку. На языке Чона застыло удивлённое «Зачем?», но Чимин, иногда, даже часто, удивительно точно понимающий молчание Чона, пояснил: — Чтобы не орать. Не орать? Они и так не орали, но Чонгук не стал спорить. Пускай он будет рядом, так, пожалуй, даже немного спокойнее. Можно протянуть к нему руку и коснуться пижамы — чтобы проверить, что Чимин, такой фантастически понимающий, существует на самом деле. Или Чон уже совсем сошёл с ума со своим распорядком дня, в котором почти не остаётся свободного времени? Чонгук закрыл глаза. Пускай так. Воображаемый друг — неплохая альтернатива настоящим друзьям, которым ты всегда что-то должен. Рядом закопошились, и Чон, повернув голову к Паку, посмотрел на него. — Я очень нервничаю, — сообщил гость. — Ты такой странный. Пытаюсь заболтать тебя, чтобы ты тоже что-нибудь рассказал, а ты смотришь тоскливо, и я, знаешь, как в мультиках, хочу бить себя плюшевым молотком по голове. Чонгук слабо, но беззвучно усмехнулся, а затем медленно вздохнул, сохраняя ту печальность, которая смущала Чимина. Чон не избавится от неё никогда, но может научиться иногда отодвигать её на второй план — чтобы хотя бы не демонстрировать её на первом. — Я тоже, — признался Чонгук, привставая, поднимая подушку к спинке кровати и опираясь на неё. Что такое «нервничать»? У Чона оно было таким разным. Головокружение, тяжесть в груди — с Тэхёном. Пустота в голове и страх — с Трикси. А с Чимином как-то непонятно. Слишком ново и необычно. А то, что он нашёл в себе силы озвучить своё смущение — показатель уникальности этого момента. Это новое «нервничаю», которого у него не было ни с кем. Чимин не нашёл, что ответить. Он боялся сказать что-то не то, поэтому ждал, пока разговор начнёт (продолжит?) сам Чонгук. Но и у него не было подходящих слов. Он мог бы рассказать о Трикси. Ему даже хотелось поделиться, рассказать, какой она была. Но он не представлял, как это сделать. В памяти замелькали дни и занятия с ней. Удачные и не очень, свободные и напряжённые. С ноющим сердцем Чонгук просматривал их, как старые фотографии, но не перелистывал, вглядывался в каждый снимок, чтобы насладиться тем временем, когда он был счастлив. А он был — когда-то непоправимо давно. До Тэхёна, когда он не знал, что сердце может болеть о ком-то другом каждую чёртову секунду. Он мог бы поговорить о её смерти и о том, как плохо ему было. Хотя… Плохо… Разве это то слово, которое нужно? Нет, это слабое, в нём нет слёз, беспамятства и трясущихся в безысходности рук. Плохо можно завязать шнурки или помыть полы, а ему было не плохо — ему было невыносимо. Но зачем драматизировать. Он мог бы описать сцену с Джин-Хо, но Чонгук был ещё слишком чувствителен к их разговору и боялся сверху наговорить, как его мучает то, что у него есть только мать, но никогда не было мамы. И это жалобы в чистом виде — жалкое зрелище. Ещё у Чонгука был Тэхён. Их встреча, их занятия, их Пусан, его, влюблённость, страдание, тоска, признание, и снова их — расставание. Но это слишком личное, сокровенное. Чонгук пока не был готов разбирать кровавое месиво своего сердца, чтобы отделить плоть от разрезавших его осколков. В конце концов можно было бы поговорить об их общем горе — об ориентации. О людях, которые помогли это осознать, или о тех, кто наказал их за то, что они не такие, как все. Тем для разговора было бесконечное множество, но Чонгук не мог найти ту, которая подошла бы им обоим в эту секунду. — Я весь вечер думаю о том, что я тут из-за безысходности, — не выдержал Чимин. — То ли твоей, то ли моей, то ли общей. У меня никогда не было нормальных друзей. Потому что, знаешь, натуралы… Если говоришь, что ты гей, они сразу решают, что ты хочешь их трахнуть. Бесит. Если я интересуюсь твоим полом, это не значит, что я интересуюсь именно тобой. Но им плевать, мыслят однобоко. И ещё я вот что подумал: мы часто умнее, чем другие. Ну, то есть, понимаешь, нам приходится что-то придумывать, чтобы скрываться. И мы учимся принимать людей такими, какие они есть, потому что сами нуждаемся в этом. И я пока не встречал тех, кто мог бы понять меня. Кроме Ди, конечно, но она сама любит, как она это называет, эксперименты. То есть я не хочу сказать, что человек общепринятой ориентации не может нас понять, но… — Чимин опять повозился на кровати. — Ох, я так запутался. Пожалуй, я просто благодарен тебе за то, что сейчас мы тут. И мне не надо подбирать слова. Чонгук слушал внимательно — как и всё, что говорил Пак, — но молчал, позволяя собеседнику высказаться, выговорить всё, что он держал в себе, наверно, все восемнадцать лет своей жизни. Мысли Чимина были для Чонгука абсолютно новыми. Его ориентация заключалась в Тэхёне, крутилась вокруг него и тех проблем, которые могут возникнуть только с ним, а на картину в общем Чон никогда не смотрел. Быть геем запрещено, потому что… Потому что люди так решили, это закон, как в шутливом эксперименте с обезьянами и бананом: Чонгук просто знает, что так делать не принято. Но что таится за этим запретом — его никогда не интересовало. А вот Чимин, похоже, волновался об этом. Потому что понял свою сущность раньше и у него было больше времени, чтобы подумать об этом? Потому что это действительно его сущность, а не так, как у Чона, который выбрал направление, ориентируясь на одного-единственного человека? Потому что он более труслив или потому что он проверил на себе последствия признания в гомосексуальности? Наверно, всё вместе. — Года три назад… — начал Пак после небольшой паузы. — Уже, к счастью, начинаю забывать. В общем, познакомился я в интернете с человеком. Общались на разные темы, дружили вроде как. Было хорошо. Обменялись фотографиями, встретились. Он из Пусана, раз я к нему ездил, раз он ко мне. А потом, знаешь, необычное такое чувство… Он уехал с родителями в Швейцарию на неделю. У него там типа была куча дел, и мы не общались. Я очень скучал, а потом, когда он вернулся, чуть не бросился в Пусан, чтобы с ним увидеться. Такая глупость, боже… — он цокнул языком. — Потом вроде отпустило. Мы общались, я привязывался всё сильнее, а потом он вдруг написал, что нашёл себе кое-кого. И бум — что-то ударило, прошло через всё тело и фейерверком перед глазами: ты гей, ты в него влюбился, дурень, — Чимин попытался усмехнуться, но неудача лишь подчеркнула, как ему неприятно говорить об этом. Но он притворился, что никто этого не заметил, и продолжил. — Я испугался до чёртиков. Это ж плохо, это же нельзя. Но сердцу-то не прикажешь. Я безумно ревновал, когда он что-то рассказывал, хотя врал, конечно, что пиздецки за него рад, — Чимин снова прервался, наверно, из-за того, что позволил себе ругнуться и хотел то ли извиниться, то ли в своей обычной дерзкой манере заявить, что «маменькины сынки, конечно, не ругаются, но я бунтарь, придётся привыкнуть, дружок». Но это было совсем не к месту. — А потом, немного выпив, позвонил ему и признался. Хотел написать, но меня так унесла та бутылочка пива, что я решил, что голосом будет лучше. Хорошо, что я хоть не попёрся к нему… — он сделал паузу и прочистил горло. То, что Чонгук никак не реагировал (Чимин не мог видеть, как глаза Чона расширяются и забывают моргать от этого рассказа), напрягало, но Пак нервничал достаточно сильно, чтобы закончить. Даже если его не будут слушать — он договорит. — Можно было бы сказать, что бухич зло, но нет. Мне это было нужно. Мы поговорили, он сообщил, что давно догадывался — ишь какие все прозорливые! — и положил трубку. И тут, казалось бы, можно закончить, но хрен там был. Тем же вечером он написал, что я драный гомосек, что таких надо закатывать в бетон, предварительно порубив дереводробилкой. Наговорил он много тогда… — Чимин снова прочистил горло и слегка отвернулся от Чона. — И я как девчонка разрыдался. Даже не знаю, от чего больнее было: что меня отвергли, что любимый (ага, представляешь?) человек говорит такие вещи или что так же, как он, думает большинство? И тогда я осознал, насколько это страшно. Просто за то, что у тебя, я не знаю, разрез глаз не тот или нос с горбинкой… За то, что ты таким родился, тебя могут ненавидеть. Но и это не всё. Обычно жизнерадостный Пак сейчас говорил печально, и Чонгук, почувствовав знакомую эмоцию, среагировал на понятный в его вселенной раздражитель и позволил себе коснуться его предплечья, показывая, что он — они оба — больше не одиноки. — Можешь не рассказывать, — успокоил Чонгук, и сердце незнакомо ёкнуло. Это не Тэхён, от которого невозможно добиться не то чтобы откровений — вообще ничего. Если бы чем-то поделиться решил Ким, Чонгук ни за что не предложил бы ему остановиться, даже если говорить неприятно, хоть это и эгоистично. А тут Чон не боялся потерять информацию, потому что знал, что сможет получить её, только чуть позже. — Да не, всё нормально. Просто непривычно. Я могу рассказать, что это был парень. И не изворачиваться. Это смущает не меньше, чем сама история. Лица Чимина не было видно, но Чонгук знал, что Пак грустно улыбнулся. Это не Тэхён, которого невозможно разгадать. — В общем, спустя полгода он написал мне. Я до этого много раз порывался — очень скучал и хотел с ним поговорить, он старше, казался умнее… На несколько мгновений Чонгук выпал из монолога Чимина. Потому что и он скучает по своему мудрому собеседнику, который, хоть и без ругательств, тоже оборвал с ним все связи. И написать тоже хочется. Видимо, все истории любви одинаковы. — … мы встретились в Сеуле. Он пришёл с розой. Господи, это было так по-гейски, что я чувствовал себя диснеевской принцессой! Он извинился мне в лицо… Ну и так… Мы погуляли там, все дела. — Все дела? — рассеянно уточнил Чонгук. — Ну, не-не-не, не то, что ты подумал! — воскликнул Пак, явно смутившись. — Держались за ручки, если никто не видел. Поцеловались раз-другой… Много раз, если честно. Очень много. У меня потом даже челюсть болела. Но это не то, что я хотел тебе сказать, — он заговорил серьёзнее. — Мне часто угрожали в школе, когда узнали. Случайно вроде, я уже и не помню, как точно, вроде слух пустили или что-то вроде того, а я потом и не стал отрицать, чтобы привлекать меньше внимания. Люди больше любят загадки, так что это агрило бы сильнее. Рука на предплечье Чимина слегка сжалась. Чонгуку не было страшно. Ни перед обществом, ни перед Тэхёном. Дикий зверь не видел опасности в таком же диком, как он сам, мире, потому что их дикость слишком разная, чтобы подстраиваться под неё. Но страх собеседника заставлял задуматься над тем, чем может грозить не та ориентация. Ему снизят оценку на экзамене, не возьмут на работу, откажутся обслуживать в ресторане? Может ли быть мир настолько безумным? Сейчас, наверно, нет. Но чего же тогда боится Чимин? Отличаться? Что же в этом страшного, Чонгук живёт так всегда. И это не так уж и трудно. — Но я всё больше убеждаюсь, что нельзя говорить никому. Мы не в том времени, когда можно быть собой… — послышался тяжёлый вздох, в котором каждый услышал и прочувствовал свою степень отчаяния, а потом Чимин неожиданно встал и быстро вернулся на свой диван. — Я что-то так устал. Видимо, сильно меня побили. И по голове, видимо, попало, раз я несу всю эту сентиментальную чепуху. Давай спать, ты же ботан, наверно, должен быть в университете к пяти утра? Тогда у тебя осталось всего несколько часов, чтобы поспать. Хе-хе. Снова короткая тишина, но ненадолго. — Если честно, не представляю, зачем рассказал тебе всё это. Как будто дорвался. Никто не знает, не было у меня ни одного друга, которому я бы рассказал о своём первом поцелуе. Это сейчас я отшучиваюсь и говорю, что мне плевать, когда это было. Но я… — Чимин, выдохнув, кажется, желание жить, заговорил совсем другим тоном, — знаешь, до сих пор помню его запах. И, как собака, замираю, если чувствую его в толпе. И сердце ёкает мерзко так. Не могу забыть, хоть и отчаянно пытаюсь. Не зря говорят, что первая любовь запоминается. И мне запомнилась, я столько мусора из того времени помню, что жалко тратить память. Но ничего не поделать. Так и живём. Просто, когда ты пришёл и всё это… Я подумал, что ты скучаешь по кому-то похожему. То есть, по своей первой любви? Это не моё дело, но я надеюсь, что когда-нибудь и ты мне доверишься. Не хотелось бы дружить в одну калитку. История, которой Чимин делился с таким трудом и одновременно благоговением, была обрядом посвящения для них обоих. Однажды Чонгук обязательно расскажет про Тэхёна, и они будут квиты, но даже одностороннее признание переместило понятие дружбы с позиции слова на уровень выше: Чимин доверил ему то сокровенное, что не был готов отдать ему Чонгук. И пока он мог ответить только тихое «И я надеюсь».